Шемон робко взял купюры, две двадцатипятки с Лениным, внимательно их осмотрел, потом подумал, что любят в СССР головы людей с небольшой частью тела и без, есть тут далёкая аналогия с библейскими историями. Он внимательно вглядывался в изображение Ленина на купюре и невольно вспомнил памятник вождю в столице Бурятии. Там громадная голова кумира коммунистов, похоже, отрубленная, высилась на постаменте на главной площади столицы. Его потряс памятник, он никак не мог понять: или это отголоски времён Чингисхана, когда вражьи головы вывешивали на кольях дабы устрашить врагов, или дар подобно голове Иоанна Крестителя. Он помял в руках хрусткую бумагу, настоящие, прошептал: «Йоханен бен Захария» – и представил роскошь двора Ирода Антипы, безумную пляску Саломеи на фоне красных полотнищ. Ведь каков должен быть танец, если царь решил заплатить за него головой пророка? Так и коммунисты в этой стране рубят головы. Нет пророка в собственной стране, да и откуда ему взяться при жёсткой варварской системе?
Шемон грустно вздохнул, посмотрел на фотографию своей покойной жены, чудесной певуньи Анны с Полтавщины, покачал головой, пощупал запечатанный пакет, не решаясь его открыть. В этот день он решил не работать, отложил шитьё и отправился на кладбище, побеседовать с Аннушкой, спросить совета, пожаловаться на одиночество. Вот уже двадцать лет он так делал перед принятием серьёзных решений. Вернулся к вечеру, утомлённый, разбитый, да ещё попал под дождь, а зонтик забыл, так что пришлось ему быстро переодеться да налить стопку наливки, не дай Бог простынет. И уже в ночи он решился распечатать пакет с тканью.
И вот тогда окончательно потерял покой, до утра ходил по комнате, как загнанный зверь, иногда касаясь то одной, то другой ткани, перебирая пуговицы, щупая тонкие нитки. Такого материала он никогда в жизни не держал.
Как-то раз его дед сказал, с гордостью поглядывая, как его внук рассматривал дорогой отрез: мол, сам Господь наделил его редким даром портного, только он мог точно определить ткань на ощупь, состав, толщину нити, страну происхождения. С дедом он согласился, особенно когда первый раз, касаясь ткани, увидел в ней нити, ощутил её запах, ему даже показалось, что он разглядел черты лица мастера ткацкого станка. Редкий дар.
Поглаживая принесённую ткань для фрака, он здоровался с ней, о подобных сортах ему ещё дед рассказывал, также читал в книгах, но в руки такая не попадалась. Нить кручёная не меньше трёх тысяч раз, шерсть отборная, но не английская, похоже из Новой Зеландии, хотя может австралийская, точно не определить. Перебирая складки, он услышал морской бриз, почувствовал солнце, много солнца, насыщенного эвкалиптом и какими-то диковинными травами.
«Южная шерсть», – подумал Шемон, закрыл глаза, представил себе красноватые глины буша, сплюснутые кроны акаций, развесистые эвкалипты и задремал.
Во сне к нему пришла старая кенгуру с пробитым ухом, в котором висела магазинная бирка, где хорошо читалось: 52-й размер. Во сне Шемон подумал, что на пиджак для кенгуру нужен хороший отрез шерсти. А животное потёрло нос маленькими лапками и строго по-дедовски приказало шить, не откладывая.
К ужасу портного за фраком так и не пришли. В клубе он узнал, что агитбригада пропилась на гастролях в соседнем районном центре и разбежалась. Завклуба посетила белая горячка, что спасло его от тюрьмы, прокурорская проверка установила громадную недостачу в выделенных средствах. Шемон попытался передать сшитый фрак заместителю, но тот испуганно отпрянул от свёртка, наверное, решив, что это взятка, а этого чернявого послало КГБ.
Так и остался у него фрак. Иногда он вывешивал его, любовался, мечтал, как бы он в нём прохаживался по Крещатнику со своей Анной, ведь по молодости он был стройным. А после пошива очередного свадебного наряда для скромной рабочей пары он решил сшить платье для Анны. Заказал в столице через родственников добрый отрез шёлка, дорогой, да ещё переплатил, но в этот раз не скупился. Вечером раскроил и за ночь сшил удивительное платье. Утром повесил его на плечики, рядом вывесил фрак, в центре комнаты поставил стол, достал коньяк пяти звёздочек, нарезал копчёной рыбы, отварил картофель, посыпал укропом, надел чистую рубаху, он называл её «покойницкой», сел за стол и приступил к беседе с усопшей. С тех пор в день их свадьбы он всегда вывешивал фрак и платье, отмечая дату прошлого счастья.
Сшитый фрак провисел у Шемона несколько лет, и вот однажды утром на очередной Первомай он его примерил и тот оказался ему впору.
«Хе, видно усох, старость своё берёт», – усмехнулся он и на радостях решил сходить в нём за коньячком.
Когда он вошёл в гастроном, то обычный праздничный гвалт в магазине утих, все покупатели рассматривали его с ошалелым интересом и даже расступились перед прилавком, чем смутили портного. Шемон кланяясь, тихо извиняясь, подошёл к прилавку и ударился глазами о настойчивую грудь продавщицы, эдакого оплота социалистической торговли. Она смотрела на него сочувственно и, обречённо вздохнув, будто увидела своего безалаберного пасынка, спросила:
– Ну чего тебе, малохольный?
– Коньячку, – смущённо улыбаясь, пожал плечами Шемон, – пять звёздочек.
Она выдал ему коньяк, он его аккуратно положил в сетчатую авоську и зашаркал к двери. Покупатели стояли плотной кремлёвской стеной с молчаливой каменностью на лице, словно часовые у Мавзолея, но когда портной перешагнул через порог, то услышал за спиной едкую вереницу слов, как ползучую змею:
– Вот они-то живут хорошо, ходят при бабочках в ливрее, пьют коньяк, а мы за этих пархатых работаем.
Шемон остановился, но тут же почувствовал спиной жуткую ненависть и подумал: «Зря фрак надел, могут и побить», – после чего заспешил домой, куда дошёл без приключений, но праздничный запал затух, взрыва свежей радости уже не предвиделось. Он, сглатывая слёзы, налил полный стакан коньяка, выпил, шумно глотая обжигающую жидкость. Сел на потёртый табурет и горько заплакал.
Когда Тарабаркин забежал к нему на «огонёк», Шемон сидел за столом, на котором стояло зеркало, в кармашке фрака торчал изрядно помятый матерчатый мак, знак славного весеннего праздника, а сам портной допивал коньяк. Тарабаркин посмотрел на Шемона, молча достал водки и портвейна из своего портфеля, взял из пыльного буфета стакан, плеснул туда водки. Молча чокнулся с Шемоном, они выпили, и, морщась, Санька проговорил:
– Эк вас забрало революционным праздником, дорогой Шемон Натанович!
– Тоска, она материальна, хоть это и противоречит наказам товарища Маркса.
– Нет, сегодня мы не будем трогать покойников-основоположников, не дай Бог опять явятся, – Санька плеснул себе ещё водки, а заодно и портному. – Знаете, Шемон, в этом наряде вы вылитый граф с картинки, но только до подбородка.
– Почему до подбородка?
– Потому что выше, это… как вам сказать… помятая жопа кенгуру.
– Не видел кенгуру воочию, только на картинках и во сне, – смиренно поглядывая в зеркало заметил портной.
– Тогда давай опрокинем за то, что мы не видели, – согласился Тарабаркин.
– Да, чтобы нам хватило здоровья ещё чего-нибудь не увидеть, – облегчённо улыбнулся Шемон.
– Хороший тост, душевный, – поддержал его Санька, а когда они выпили, он хрустнул огурцом и попросил портного: – Я чего к тебе забежал, ты мне можешь зашить брюки прямо на мне, так сказать, скорой рукой?
– Если зашить, то Шемон может, а вот если пришить, то тебе надо на Кировскую, – пьяно икнул портной.
– Зачем? – оторопел Тарабаркин.
– Там КГБ, они хорошо пришивают, крепко, не оторвёшь, не меньше десяти лет будешь носить.
– Ой, не дай бог! Лучше я без портков останусь. Так что, пришьёшь?
– Вставай в позу бегущего египтянина, и я смогу всё зашить, даже жопу кенгуру.
– Всё не надо, только брюки, – нагибаясь, встревожился Тарабаркин. Шемон подслеповато вставил нитку в иголку, пододвинул стул к Саньке и нетвёрдой рукой принялся шить. Через пару минут прореха на штанах скрылась, но ни Шемон, ни Тарабаркин не знали, что несовсем трезвый портной зашил не только прореху на брюках, но и прихватил трусы Саньки. Поэтому когда тот поздно вечером пришёл домой, с трудом владея языком, то снял вместе с брюками и трусы, а наутро не мог их найти. Спросил жену, но та невозмутимо въехала ему в глаз, коротко бросив, что он кобель и пусть ищет своё бельё на месте вязки.
А старый портной с тех пор больше не надевал свой чудесный фрак.
В своё время Шемону достался небольшой участок в дачном посёлке, и после ухода на пенсию он окончательно перебрался в маленький домишко недалеко от излучины речки. В этот день Шемон уже с утра возился в огороде, подрезая кусты крыжовника, любимой ягоды ещё с детства, рыхля землю под раскидистой вишней, убирая мусор с огорода, как услышал бодрый голос полковника из-за калитки.
– Бог помощь, сосед!
– И тебе благости, – ответил старый портной, с кряхтеньем вытирая руки о штаны.
– Уважаемый Шемон Натанович, мы хотим пригласить вас на свадебное торжество, – после этих слов Георгий Илларионович открыл калитку и пошёл навстречу Шемону.
– Как-то неожиданно, – подслеповато жмурясь, произнёс портной.
– Ой, не говори, с обеда ещё не знал, что будет свадьба.
– Кто же женится?
– Жениха вы не знаете, а вот невеста, наш маленький колокольчик, солнышко Зося.
– Что вы говорите! – всплеснул руками Шемон. – Мне казалось, что она ещё школу не закончила, а уже невеста. Правда, сейчас другие нравы, но как Зося могла пойти на такое, а вы куда смотрели?
– Окстись, Шемон, ей уже двадцать пять, можно сказать в девках засиделась.
– Двадцать пять, – недоумённо повторил Шемон. – Как быстро время летит. А почему такая спешка?
– Видишь ли, сосед, пожениться они решили сегодня, но сам жених метеоролог, ему надо на станцию лететь на полгода, вылет завтра утром.
– Это хорошо, но ведь можно было заранее всё предусмотреть – там, цветы, шампанское, могли бы у меня заказать костюм, платье.
– Они познакомились в обед, сегодня, а пожениться решили после посадки картошки.
– Какой задор, почти комсомольский, в моё время они так быстро всё решали, торопились, женились, разводились, некоторые тут же вешались, даже стрелялись.
– Шемон, не говори глупостей и не будь занудой, через два часа у нас на даче торжество. Я пока сбегаю к Михайловне в деревню. Она у них за председателя сельсовета, распишет.
– А как же платье, костюм?
– Будем женить, в чём мать родила, э-э, в смысле, в чём пришли на посадку картошки.
– Всё меняется в этом мире, а я всё-таки предпочитаю по старинке, так сказать, классическую свадьбу.
– Кто ж спорит, согласен.
– Жалко, я бы сшил им такое…
– Некогда, мы тебя ждём. Приходить можно без подарка, главное участие.
– Хорошо, хорошо, – качал головой Шемон, раздумывая, как ему быть. Потом он встрепенулся и спросил: – Зосю я знаю, а каков жених?
– Хороший мужик, немного староват, чуть за сорок.
– Ой, Георгий, о чём вы говорите? Это разве старость, как говорят арабы? У него ещё вся жизнь впереди, но я о другом, он крупный, сутулый?
– Нет, суховат, подтянут, среднего роста, почти с тебя. Слушай, придёшь, сам увидишь, я побежал, – полковник толкнул калитку и быстро зашагал в сторону деревеньки, раскинувшейся за лугом у соснового бора.
4
После похода в местный магазин, где они скупили все продукты и спиртное, Шансин с Драперовичем из подручных материалов мастерили столы перед дачей полковника, Видлен сыпал цитатами, устанавливая железные дуги из-под парника, а Зося с Паулем сидели на лавке в сторонке, целовались, изредка переговариваясь и хихикая. У них головы кружились в таком вальсе, что они с трудом понимали происходящее, но круговерть возникших красок туманила, была сладостной от будущего, которое без сомнения будет счастливым. Один Тарабаркин слонялся по двору без дела, первоначально он пытался руководить процессом, но его быстро осадили, художник посоветовал ему сходить к лесу проветриться, а Костя чуть не зашиб доской. От столь неприкрытого неприятия его как личности, руководителя и оратора, Санька загрустил, вышел за ограду, сел на скамейку, закурил, вслух рассуждая о превратностях мира и людской неблагодарности. Неожиданно он услышал раскатистый звук тяжёлого трактора, вскоре сам нарушитель тишины вывалился на дорогу. Это был громадный японский бульдозер «Комацу», вооружённый мощным отвалом, в простонародье прозванном «скребком», «ножом» и, с задней стороны, хищным звериным клыком-рыхлителем.
– Вот, что нам нужно, – вырвалось из недр Тарабаркина.
Он вскочил на скамейку и увидел, что дорога делает плавный поворот, огибая болотинку, и прижимается к речке за их забором. Санька ринулся в сторону трактора в надежде его перехватить на этом участке. Он добежал до речки, но тут увидел, что Говнотечка всбухла от весенней воды, поднялась под самый берег и несла свои коричневые воды мощной струёй. До моста было далеко, он может пропустить трактор, тогда Тарабаркин махнул рукой и прыгнул в речку. Холодная вода прихватила его и понесла, от неожиданности Санька чуть не заорал, но его тут же прибило к противоположному берегу. Он ухватился за ветки свисающей ивы, подтянулся и полез наверх. На него сыпались жёлтые цветы, пушистые, как шмели, но они ему радости не доставляли. Наконец он пробился сквозь кусты ивы и вовремя. Перед ним уже двигалось громадное железное чудовище.
Тарабаркин запрыгал вокруг трактора, махая руками, пытаясь его перекричать, но тот неумолимо двигался, не замечая суетившегося человечка. Санька в отчаянии прихватил кусок засохшей глины с края дороги, метнул его в трактор, глина разбилась о капот и двигатель трактора поперхнулся.
Машина остановилась, из кабины выглянул рассерженный тракторист, потом скрылся и вновь появился, но уже с увесистым гаечным ключом. Он деловито выпрыгнул и молча пошёл на Тарабаркина. Санька был настолько ему рад, что даже не придал никакого значения предстоящей опасности.
Тракторист, разглядев его, остановился, угрожающе раскачивая ключом. Перед ним стоял улыбающийся Тарабаркин, грязный, в иле, мокрый, обсыпанный цветами ивы, представляя яркую иллюстрацию из социальной рекламы про наркотики или про бездомных животных. Тогда тракторист, переложив в другую руку ключ, без лишних комментариев ударил Саньку кулаком промеж глаз.
Тот отлетел и заверещал:
– Очумел, мужик! Я тебе шабашку хотел предложить, выпивку, заработок, а ты драться.
– Не хрен в буржуйский агрегат камнями кидаться. Ты хоть знаешь, сколько тянет его лобовик, он же к электронике подсоединён, его менять, японцев звать, валютой платить, а ты, болт с резьбой, вредительством занимаешься.
– Да это глина, она рыхлая, я ведь только остановить тебя хотел, а ты прёшь на иномарке и не видишь простых людей, тоже мне олигарх, – сидя посреди дороги и сплёвывая, жалобно верещал Тарабаркин.
– Да пошёл ты, – тракторист развернулся и полез в кабину.
– Тогда я лягу поперёк, переезжай меня, но я не уйду, – заявил Санька и, не поднимаясь, перебирая руками и ногами, выбрался на середину дороги.
Трактор вздрогнул и пошёл на Тарабаркина. Отвал нижним ножом коснулся подбородка Саньки, он упёрся руками в землю и закрыл глаза. Трактор ещё чуть дёрнулся и замер, было слышно, как из кабины вылез водитель. Он подошёл к сидящему Тарабаркину, легонько пнул в спину и уже миролюбиво предложил:
– Давай, вставай, не дури.
– А поможешь мне? – отодвигаясь от железа, проговорил Санька.
– В чём? – тяжело вздохнул тракторист.
– Да у моего друга одна заноза железная торчит, надо бы выдернуть.
– Это к врачу, я по крупному работаю.
– Нет, ты не понял, заноза, это труба посреди огорода.
– Никак у Илларионовича?
– Вот видишь, знаешь, – встал Санька и принялся отряхиваться.
– Хорошо, знаю, а что дальше?
– Как что? Давай твоим агрегатом выдернем столбик, тебе прибыль, полковнику радость, а молодожёнам подарок.
– Каким молодожёнам? – с интересом спросил тракторист.
– Дык, сегодня вечером у нас свадьба, Зося замуж выходит.
– Это Зоська-хромоножка, что ли?
– Она.
– Дела, а я и не слышал.
– Да никто не слышал, сегодня после обеда только решили.
– Хм, Фёдор.
– Что Фёдор?
– Имя моё, а тебя, малохольный, как зовут?
– Александр, как Македонского.
– Это как вратаря сборной?
– Почти, так что, поможешь?
– Георгию Илларионовичу завсегда, – он поднялся и полез в кабину трактора. – Ты давай мостись на приступке, ко мне не лезь, отмывай потом после тебя машину.
Тарабаркин залез на приступку рядом с дверью, схватился за поручни, прикрикнув «Вперёд!», и трактор, вздрогнув мощным телом, повернулся в сторону речки, мерно двинулся, перебрался через неё и направился на край огорода. Там они быстро сняли звено забора, растянули тяжёлые тросы, зацепили за торчащий столб и под команды Тарабаркина трактор взревел, напряжённо подрывая под собой землю. Столб не двигался, даже такая мощь не могла его выдернуть. Санька уже отчаялся, но тут столб вздрогнул и пошёл, за ним в движение пришёл огород. Громадная площадь, почти две трети посадок стали подниматься, двигаясь за трактором. Тарабаркин закричал, но Фёдор, почувствовав, что столб поддался, прибавил оборотов и не слышал его. Он остановился через метров пятнадцать, а когда повернулся, то обомлел. За трактором высилась громада какого-то железного сооружения, сверху которого торчала злополучная труба. Тракторист вылез, посмотрел на всё это безобразие и тихо выругался. Тарабаркин подбежал к нему и от нервного возбуждения застрочил слова с такой скоростью, что его трудно было понять.
