Шла я, шла – и вот наконец шагнула, как в двери, меж высоченными соснами… и сколько хватало глаз легло передо мной тусклое неспокойное море. Вспененные волны казались издали рябью; жаль, недосуг было спуститься к ним, тяжко ворочавшимся в прибрежных камнях. С моря приходили сердитые бури и разбойные корабли, но я любила его всё равно. Глядя на море, я мечтала о необыкновенном. У мечты не было внятного облика – просто хотелось не то бежать куда-то, не то взмахнуть нежными крыльями – и лететь… Не могу лучше сказать.
Я думала уже уходить, когда на глаза мне попалась чёрная точка, мелькавшая далеко-далеко. Корабль!.. И хоть верьте, хоть нет, но предчувствие кольнуло меня сразу. Бывает, что в избу, где посиделки, заглядывает припозднившийся гость, и вдруг знаешь – не к кому-нибудь подойдёт, прямо к тебе. Так и тут. Точка ещё не успела стать лодьей, а я уже видела, как она входит в протоку… крадётся меж островов…
Я встряхнулась, прикидывая свою ношу. Бросать, так к дому поближе. Жаль было грибов и самого кузовка, родной ведь. Я свистнула Молчана, и мы заспешили.
…Накликала, зло корил меня кто-то другой. Мечтать больно горазда. Вот, дождалась, валит в гости черна толпа женихов. Много их там, и руки у каждого длинные, как раз за косу ловить!
Я неслась во весь мах, изредка замирая на макушках холмов. Корабль двигался быстрее, чем я ожидала. От этого было ещё страшней, и предчувствие продолжало меня теребить. Я стала оглядываться на каждом шагу. Я шла слишком медленно, а побежать мешал кузовок. Я ссадила его, уже не выбирая удобного места, остановила хромавшего пса:
– Береги!
Молчан послушно улёгся, а я натянула поглубже шапку со свёрнутой в ней косой – не хватало ещё, чтобы вывалилась, – и пяточки засверкали. Лук в налучи и тул со стрелами лупили меня по бёдрам – ни дать ни взять подгоняли.
Я вылетела из леса, едва дыша от волнения: должно быть, корабль опередил меня, и я никого не сумею предостеречь. Но нет, повезло. Быстра была я всё-таки бегать. Вот они две наши избы, вот он тын – плотно спряженные островерхие колья, обступившие жильё… Угрюмым исполином высилась над ними Злая Берёза. Ворота были распахнуты, и светлобородый муж спускался к озеру, неся на плече сеть.
– Дядько Ждан!.. – закричала я из последней могуты, сообразив, что голос добежит быстрее меня. – Дядько Ждан!..
3
Всё-таки беспечно мы жили. Не были приучены к страху, к тому, чтобы по первому крику подхватывать пожитки и удирать. Это нас и сгубило. Пока метались мы с братьями, пока наши матери суматошно вязали узлы и собирали вокруг себя ревущих детей – хмурой угрозой выдвинулся из-за мыска парус, и в разливе прямёхонько перед нами явился корабль. Что ж ты оплошал, дедушка Водяной, не запутал, не остановил!.. Не на тебя ли надеялись, не тебе ли ранней весной дарили чёрных козлов? Не помогали чужого Омутника выпроваживать, когда водворился? Или, может, такие гости пожаловали – не совладать?..
Корабль был чёрный, как уж, плывущий в пруду. А посередь паруса – белый на пасмурно-сером – красовался злой сокол, падающий с небес… Варяги! Ладожские варяги! Грозного князя Рю?рика люди. И никому не ведомо, что у них на уме.
Бежать было поздно, сражаться же… Мы как-то сразу оставили бестолковую беготню и сгрудились возле тына. Только мать подхватила младшеньких дочек и скрылась с ними в избе. Как дитя малое, что прячется в пожаре под лавку…
Мы ждали – корабельщики ударят длинными вёслами, поспешая к поживе. Втащат лодью на берег и побегут ломать наши ворота… Ошиблись. Корабль сбросил парус и подошёл неторопливо, будто не желая пугать. Ткнулся в берег и встал возле наших лодок, обсыхавших днищами вверх.
Я смотрела на мореходов, по одному перелезавших через борта, и меня колотило. Я стояла около дядьки и держала лук наготове. Мой лук. Берёзовый да можжевеловый, оклеенный оленьими жилами и берёстой. Его натянуть – что поднять за шиворот сестрицу Белёну. Он достался мне в наследство от дедушки; хороший лук, если ухаживать, не дряхлеет. Сам дядька задумался бы, прежде чем браться за его тетиву.
Варягов оказалось не более двадцати, но против нас это была страшная сила. Правда, половина тут же растянулась на травке – видать, соскучились в море, – и лишь несколько начали подниматься наверх. Впереди шёл высокий воин с обвязанной головой. Мы сразу поняли, что это был вождь. Вожди всегда идут первыми, если неведомо, чего ждать.
Дядька облизнул губы и сказал мне почему-то шёпотом:
– Останови-ка его.
Подходившие были ещё далековато. Мой лук заскрипел, дрожа от натуги. Я прикинула расстояние и ветер и выпустила стрелу. Все глаза метнулись за ней. Стрела очертила дугу и ударила в землю как раз возле ног шедшего первым. Ай да я!
Варяг остановился. Поднял голову, глянул на нас, потом на торчавшее древко. Конечно, он понял предупреждение. И страх, его породивший.
Воинам вокруг него наша выходка показалась обидной, но предводитель их удержал. Встал так, чтобы мы хорошо его видели. Расстегнул пояс, сложил наземь ножны с длинным мечом. И неспешно пошёл, один, безоружный, к нашему тыну.
Была на нём красно-бурая льняная рубаха и штаны из тонко выделанной кожи. При всякой погоде в такой одёже весело телу. А ростом он был едва не с наши ворота, но двигался неожиданно мягко и легко, ни дать ни взять лесной кот, в котором под пёстрой шубкой не заподозришь костей.
Подойдя, он остановился и некоторое время стоял неподвижно и молча, уперев руки в бока… Сразу шестеро стрелков держали его на прицеле, и моя стрела была одной из шести. В этакой близи она ударит крепче гвоздя под молотком, не спасут ни шлем, ни кольчуга, да при нём их и не было. И тем не менее он не боялся. Вот так. Мы боялись, а он, под смертью стоявший, нас не боялся. Мне казалось, он чуял наш страх, истекавший в щёлочки тына. Это тоже был поединок, и я уже видела – хвастаться придётся не нам.
– Ну что, добрые люди? – сказал он наконец. Не очень громко сказал. Но так, что мы слышали. – Всех гостей стрелами привечаете? Или меня одного?
Я покосилась на дядьку, но дядька молчал.
– Там мои кмети, – кивнув в сторону берега, продолжал мореход. – Они называют меня Мстивоем Ломаным, а иногда ещё воеводой. Хотели мы выспаться у очага, да поесть, да в бане погреться… Что сдумаете, добрые люди? Рати не побоитесь, и мы ведь не побоимся. И уж сами возьмём что пожелаем, просить больше не будем. А миром кончить решите – открывайте ворота. Да прежде выдайте мне того, кто у вас тут так зол стрелы метать.
Он говорил по-словенски понятно и без запинки, но почти в каждом слове, как седина в чёрной лисе, проскальзывало чужое. Кончив, он повернулся и так же неторопливо зашагал прочь, не дожидаясь ответа. У него был широкий и ровный шаг человека, привыкшего, чтобы перед ним расступались. Мстивой, подумала я. Мстящий Воин. Хорошее прозвище для вождя. Как его на самом деле зовут? Луки в наших руках поворачивались ему вослед, потом по одному опустились. Подойдя к своим, он что-то сказал, ткнув пальцем через плечо. Послышался смех.
Тогда я отвернулась от варягов и сразу встретилась глазами с дядькой. И удивилась, каким чужим и незнакомым было его лицо. А братья, стоявшие подле, тихонько, бочком, отодвигались в сторонку. Как будто рядом со мною почему-то стало опасно.
Кажется, я недоумённо сморгнула, и дядька из незнакомого сделался злым:
– Слыхала, что ли? Ступай!
Тут я начала понимать, что происходило. Я ещё двигалась и дышала, но для всех я уже умерла. Вот когда даже мысли во мне онемели, не говоря уже о руках и ногах. Я только порадовалась каким-то краем сознания, что мать в избу убежала и не увидит. Всё правильно, моя стрела, мне и честь. Плохим старейшиной был бы дядька, вздумай он меня укрывать. Но я едва оторвала от земли ногу, делая шаг к воротам. И кто-то из братьев толкнул меня в спину, чтобы поторопилась. А ну осерчают грозные пришлецы, с мечами падут на неучтивых…
Я не помню, о чём думала. Должно быть, ни о чём. Я подошла к воротам, как во сне. Вот раздвинулись тёсаные, с младенчества знакомые створки… Парни отворачивались, пряча глаза. Наверное, им было стыдно моей трусости, моих тряских коленок. На моём месте любой из них выглядел бы краше. Наверное. Я не знаю. Я миновала ворота и оглянулась.
– Поди! – прикрикнул дядька сердито. – Чего хочешь, чтобы всех из-за одной тебя порубили?!
Я отступила, ворота захлопнулись. По ту сторону остались сестрёнки и мать, сам дядька и вся моя прежняя жизнь… Я теперь была сама по себе, отрезанный край. Никто не придёт мне на выручку, ни братья, ни Молчан, ни Тот, кого я всегда жду.
Почему я не кинулась в сторону, не попыталась скрыться в лесу? Не догадалась – слишком крепко запеленал меня страх. Я видела перед собой только варягов и тропку, по которой надо было сойти. Меня выдали на расправу, вот я и шла – умирать…
Потом я запнулась о камень и вспомнила, что при мне был мой лук. И выдернула старого друга из налучи, кидая к жилке стрелу. Спасти не спасёт, но лучше с ним, чем без него.
Воины кучкой стояли вокруг упавшей стрелы. Мне показалось, они смотрели не зло, больше насмешливо. А я не спускала глаз с вожака. Его меч опять висел у бедра, почему-то справа, тяжёлый меч с забавными рожками на рукояти. Сейчас вытащит и…
Какой же он был огромный. Более чем на голову выше меня, и мой ужас его ещё увеличивал. Горбоносое худое лицо казалось вылинявшим от застарелой усталости, несвежая повязка присохла ко лбу, а волосы и борода были на две трети седыми, и оттого он сперва показался мне если не старым, так пожитым. Он смотрел не мигая, и глаза тоже были какие не всякий день встретишь. Светло-серые у зрачка и будто углём обведённые по краю… Ой, щур, спаси меня, щур!..
Но тут в жестоких глазах что-то затеплилось, и Мстивой Ломаный улыбнулся:
– Опусти лук, дитятко… Убьёшь ещё ненароком.
Я осторожно ослабила тетиву и почувствовала, как свело пальцы на древке стрелы. А в голосе варяга была вроде жалость с презрением пополам. Он же видел, как коверкал и ломал меня страх.
– За кого вышел, вихрастый? – спросил вождь неожиданно. – За отца небось? Или за брата?
Подле этого мужа мне притворяться парнем было всё равно что худой поганке в лесу – белым грибочком. Но, как ни странно, он ничего ещё не заподозрил. Он настолько не ждал девки, что с трёх шагов не заметил женских оберегов на моей рубахе вместо мужских. Добро…
– За себя, – сказала я сипло и кашлянула. Нас теперь разделяли считанные сажени, и один из варягов, усатый, плотно слепленный молодец, двинулся ко мне, протягивая руку:
– Долой шапку, сопля…
У него было обожжённое солнцем лицо и зелёно-голубые глаза, как драгоценные камни.
Я отскочила, пригибаясь, и двумя руками натянула шапку на самые уши. Кмети захохотали, а Мстивой обернулся к товарищу и осадил его на неведомом языке. Тот отступил виновато, а я вдруг поняла, что они вовсе не думали меня убивать. По крайней мере немедля.
– За себя, говоришь, – повторил вождь. Нагнулся, выдернул и дал мне стрелу: – Докинь обратно, если не врёшь.
Мне говорили потом, я покраснела. Это я вру? Я не сумею?.. Я встала к ним спиной и оттянула тетиву до правого уха. Я целилась из-под горы, да и ветер теперь только мешал; ну так что же! Стрела ушла ввысь со шмелиным гудением, и я тотчас увидела – не оплошаю. Кованое жало грянуло в ворота. Затрепетало длинное древко.
– Ишь ты, – сказал Мстивой с чем-то похожим на уважение. – Ладно, веди, удалец. Уговор так уговор.
И я пошла с ним по тропинке обратно наверх. И варяги, все двадцать, повалили за ним. У меня голова шла кругом, я только старалась шагать широко, по-мужски. Но так, как у вождя, у меня всё равно не выходило.
4
Ворота распахнулись навстречу. Дядька Ждан стоял посередине: кому встречать гостей, как не ему. Он даже улыбался, но неуверенно, и губы были серые… ещё бы.
Потом я увидела мать. Она прижимала к груди наспех собранное угощение: хлеб и ковшик свежего молока. Она очень боялась, но страх за меня пересиливал. За цыплёнка и курица лютый зверь. Мать пошла прямо к Мстивою, протягивая нехитрую снедь. Так ведётся: в каком доме поел, там становишься за своего, там озоровать уже не моги.
…Вождь споткнулся и замер, точно грудью налетев на копьё. Так, будто подали ему не молоко, а болотную воду, кишащую пиявками и червями. Несколько воинов разом шагнули вперёд, заслоняя его, хватая мечи… а тот плотный парень прямо побелел и взмолился:
– Бренн! Лез ва!
Но вождь уже справился с собой. Покачал головой и ответил на том же чужом языке:
– Пив грайо э кен гвеллох ха ме…
Взял у перепуганной матери ковш, поблагодарил и спокойно, не торопясь, выпил всё до конца. По нему не было заметно, чтобы что-то стряслось. Но я откуда-то знала: стряслось, и такое, чему уже не поможешь. Такое, что, доведись им второй раз прожить минувшее утро, темнобокий корабль прошёл бы далече от нашего берега…
Дядька Ждан повёл примолкших варягов к себе в избу. Я слышала после, они прошли в дом по одной половице и первым долгом поклонились печи. Вправду, что ли, гости как гости…
Мой кузовок никуда не убежал со своего места. От Молчана не убежишь. Молчан лежал неподалёку, опустив голову на скрещённые лапы. А перед ним на пеньке сидел молодой малый в расшитых сапожках с загнутыми носами. Я знала его, он жил за болотом, мать его была словенкой, отец – весином из рода Чирка. Таких семей теперь было много, и дети рождались красивые и смышлёные как на подбор. Вот и мой паренёк удался хоть куда: волосы и бородка – весского бледноватого золота, нос – с курносинкой, а всё лицо наше, словенское, и глаза голубые, чуть-чуть раскосые. Девки сохли и ссорились из-за пригожего молодца, а я его почитала себе едва ли не братом. Весское имя его было Андом, что означало Подарок, словенское – Ярун. Хорошие имена и как раз по нему. Он сказал:
– Растолкуй своему глупому псу, что я не вор.
Я нагнулась к Молчану, похлопала по загривку:
– Разумник ты мой.
Ярун потянулся, хрустнув плечами, и поднялся.
– Давай помогу.
Я вскинула глаза: обычно с меня помощи спрашивали. Но, видно, такой уж сегодня выдался день.
– А помоги, – сказала я Яруну. – Да пошли к нам. К нам нынче знатные гости пожаловали…
На краю леса я всё-таки отняла у него кузовок. Хорош буду я парень, если увидят. Пришлось позабавить Яруна рассказом, и он пообещал не выдавать.
Он внимательно рассмотрел корабль возле берега и двоих мореходов, оставленных сторожить. Ворота были раскрыты, и никто не помешал нам войти. Мстивой Ломаный держал слово, варяги вели себя действительно как гости. Когда Ярун увидал их вблизи, вооружённых дорогими мечами, уверенных в себе и друг в друге, я прямо услышала, как заплакала в нём душа, поражённая отсветом чужого и необозримого мира… Мира, в котором вселенная нашего рода была лишь крохотным островком… Этот мир пугал и манил одновременно, мы были детьми, первый раз выглянувшими за порог родимой избы…
Молчан прижимался к моей ноге и глухо ворчал, взволнованный множеством незнакомых людей. Я взяла его за ошейник и повела домой. Мать попалась навстречу запыхавшаяся, с горшком пареной морошки в руках. Видно, дядька и её призвал ухаживать за гостями.
– Малых побереги, – шепнула она мне на бегу. – В клети они…
Войдя во двор, я посадила Молчана возле клети и заглянула вовнутрь. Три кудрявые девчушки отчаянно завизжали, прячась за коробами, потом пригляделись против света и перевели дух. Недоставало Белёны.
– Она в задок собралась, – объяснили меньшие.
Добро, повременим. Я вытащила нож и уселась на пороге чистить грибы. И так вон уже сколько, бедные, дожидались. Хорошо хоть день простоял непогожим, не обманул. Мы сквасим грибы в дубовой кадушке со смородиновыми листами, укропом и чесноком, – даже теперь слюнки потекли, как подумала, – и старшая дядькина жена до весны будет заглядывать к нам, смущённо пряча за спиной пузатую мису… Кадка будет стоять в общем подполе, но у нас доподлинно знали – испортится, если другой, не я, крышку поднимет. Может, и верно.
А вообще-то мысли мои вертелись, точно ошпаренные ужи, и, конечно, всё вокруг варягов. Волнушки успели покрыть дно решета, когда я схватилась: Белёна! Давно пора было вернуться, если только ходила она точно в задок. Не иначе сестриц провела да и меня заодно. Деваху смазливую хлебушком не надо было кормить, дай покрутить подолом перед своим ли, перед чужим… И то сказать, самая пора в пятнадцать-то лет, мыслимо ли дождаться, покуда меня, коровищу, сведут со двора!
Молчан насторожил уши, но я оставила его у клети. Никто, кроме матери, не войдёт туда и не выйдет, а Белёну я и сама как-нибудь разыщу.
Я угадала. Сестрице моей дела не было до материных запретов, своего же умишка нажить ещё не успела, не додумалась поостеречься чужих, перехожих людей, давно не видевших жён… Я нашла её неподалёку, у тына. Молодой варяг, тот самый товарищ вождя, прижал глупую к брёвнам и знай себе целовал.
Ой, что со мной стало!.. Не помню, как подлетела. Схватила обидчика за волосы, отодрала от сестры. Он зарычал и досадливо отмахнулся, но я первая сложила кулак и влепила ему в переносье. Очень уж мне хотелось его, бесстыжего, наказать.
Я давно выучилась драться. Когда зимой сходились побаловаться на льду, не всякий парень вставал против меня, какое там девки. Варяг на миг ослеп от удара, из носу брызнула кровь. Но он был воином. Он дотянулся и швырнул меня наземь. Я кувырнулась через голову, и косища выкатилась из-под шапки.
Косу, правду молвить, я отрастила вовсе не бедную. Ниже колена и толщиной в хороший кулак. Мало мороки было расчёсывать надоедную, оберегать в лесу от острых сучков!..
Молодой воин уже шагнул ко мне, потом поглядел – и забыл утереть кровь, бежавшую из ноздрей. И тут подле нас опять явилась сбежавшая было Белёна. Она семенила вдоль тына, надув губы для плача, но на её месте и я, пожалуй, не смела бы пикнуть. Мстивой Ломаный вёл её за ухо.
Приметив нас, он остановился и некоторое время молчал.
– Видал я девок, неплохо бивших в цель, – медленно проговорил он затем. – Но не из такого лука, как у неё.
