Итак, «а тро марш»! Что по-французски означает: «на рысях, вперёд». Как же здорово, когда ноги сами несут мальчишеское тело, знать не знающее об одышке, радикулите и болях в коленях…
Вторник
4 сентября, 1978 г.
Ул. Фестивальная, школа №. 159
День, новый день!
До школы я добежал минуты за три, установив новый личный рекорд в забегах по пересечённой местности. Оставляю слева детский сад (два плоских здания из красного кирпича), миную новенькую нарядную семнадцатиэтажную свечку-«лебедь». С разбегу перемахиваю через низкий бетонный заборчик, порадовавшись, что сегодня никто не озаботился выставить «караул» из дежурных старшеклассников, разворачивавших всех, желающих срезать маршрут, в обход, через ворота. А может и озаботился, только караульщиков сняли, сразу после звонка на первый урок? Да какая разница…
Короткий косогор позади, мухой взлетаю на широкое крыльцо. Внешняя, предбанник, собранный из мутно-зелёных стеклоблоков, ещё дверь… ну, здравствуй, родимая школа номер 159! Давненько я тебя не навещал. Лет пятнадцать, пожалуй?
Кабинетов истории у нас два, это я помню и без Женьки. Причём оба – в левом крыле третьего этажа. На лестнице чуть не налетаю на какую-то женщину, но, к счастью, вовремя торможу.
…какую-то? Поздравляю, Шарик, ты балбес!..
– Здрасьте, МарьВладимирна! (уф-ф, кажется, не напутал – спасибо утренним вылазкам в Женькину память. Или всё же вспомнил сам? Пофиг, потом…)
Наш завуч, низенькая, полноватая тётка за сорок. Одета в строгий тёмный костюм – юбка и пиджак или как это называется? – сиреневую блузку с кружевами на воротничке, жиденькие русые волосы собраны на затылке в луковицу. И смотрит на меня оч-чень даже неодобрительно.
– Абашин, восьмой «А»? Почему не на уроке?
Взгляд профессионально пронзительный, строгий – недаром её боятся больше других учителей. А вот я сейчас ничего не боюсь, наглец эдакий. Нет, серьёзно – мне просто весело и хорошо. Так хорошо, как не было уже очень-очень давно.
Собеседница замечает мою улыбку и хмурится. Всё верно: по её понятиям я должен стоять по стойке «смирно» и всячески демонстрировать раскаяние.
Ну, хорошо, будет вам раскаяние. Мне что, трудно?
– Простите ради Бога, МарьВладимирна, проспа… э-э-э… тарелку с «Геркулесом» опрокинул. – зачастил я, просительно складывая руки на груди. – Мама уже ушла на работу, кот, скотина такая, овсянку не жрёт. Пока пол вытер…
И как вам такая отмазка?..
…а никак. Я не успеваю договорить, а на лице завучихи уже проступило тяжкое недоумение.
Идиот! Нет, не так – адиёт! Какое, нафиг, «ради Бога»? Я советский пионер, или где? А ещё галстух нацепил…
– Так я побегу? У нас история, может, Геш… может Геннадий Васильич сжалится и пустит?
…а что, может не пустить? Память (моя или Женькина? Снова этот вопрос…) услужливо подсказывает: «ещё как может». Директор – мужик справедливый и отходчивый, но под горячую руку ему лучше не попадаться.
И, прежде чем опешившая от моей наглости Мария Владимировна успевает ответить – огибаю её и, на скорости миновав ещё два лестничных пролёта, оказываюсь на третьем этаже.
…что-то крутовато я начинаю, а?..
Геша сжалился. Сердито насупился, выслушал сбивчивые извинения (байку насчёт «Геркулеса» и скотины-кота я решил пока придержать) и кивнул – «проходи». И я прошёл.
Рядом с Астом – он сидит на дальней парте у окна – есть свободное место, и он уже машет рукой. Но я, не доходя две парты, внезапно торможу и усаживаюсь рядом с Миладой Авксентьевой.
– Можно? – одними губами.
Недоумённый взгляд из-под каштановой чёлки, доброжелательный кивок.
– Садись. Чего опоздал?
Вот, теперь в самый раз – про кота! Миладка фыркает в кулачок. Разумеется, ей и в голову не придёт счесть хоть слово из всего этого правдой. Да и знает она, что у меня нет кота, бывала в гостях.
Кстати, о гостях…
– У меня девятого бёздник. – шепчу. – Будешь?
– Бёздник? – Брови недоумённо сошлись, а у меня в груди что-то ёкает. – Это что за зверь?
Ели-метели, это уж точно Женькино! Дело в том, что я был влюблён в Милку класса эдак с шестого – ну, или думал, что влюблён. И дико по этому поводу комплексовал. Звонил и бросал трубку, на уроках садился так, чтобы видеть её, несколько раз даже решился проводить до дому и поднести портфель. А у него это всё, значит, сейчас…
Что ж, тут остаётся только посочувствовать. В начале девятого класса Милада прочно вошла в небольшую компанию, сложившуюся вокруг нас с Серёгой. А спустя всего три месяца – объявила, что родители внезапно уезжают из Москвы – и она, разумеется, едет с ними. То ли в Сибирь, то ли на Дальний Восток, уже не помню. Мы пришли её провожать: стояли у подъезда, говорили, вздыхали, смотрели, как Милкина мама мечется по тротуару – вызванное такси опаздывало. А Милада, покусав нервно губы, отозвала нас в сторону и шёпотом сообщила поразительную вещь: оказывается, ни в какую не в Сибирь они не едут. Семья уезжает в Австрию, в Вену. Уезжает из Союза. Насовсем. Тогда я толком не понимал, что это означает.
– Бёздник – это день рождения. – торопливо, шёпотом пояснил я, делая ещё одну отметку: полегче со сленгом, который кажется мне молодёжным. Можно и не угадать. – Так придёшь?
– Приду. – кивает. – Ты учебник-то открой, Геша смотрит…
Геша – это директор, он ведёт у нас историю. Уничижительное прозвище никак не отражает нашего отношения к нему. Геннадия Васильевича уважают – за грозную внешность, за признанную всеми справедливость. А ещё за биографию: во время войны он был танкистом. Был в школе такой дурацкий обычай: так непочтительно сокращать имена учителей. «Мариша, Клавдиша, Зинуля…»… мало кого из наших наставников минула чаша сия. Трудовик, сухопарый, круглоголовый, плешивый и отчаянно лопоухий Александр Иванович, вечно расхаживающий по школе в засаленном синем халате, именовался «Сан Саныч». Военрука, Георгия Палыча, звали «Жора», а Алла Дмитриевна, миловидная, кукольной внешности, «англичанка», удостоилась ласкового «Аллочка».
– У нас сейчас что, «СССР»? – спрашиваю, копаясь в сумке. А Женька тоже хорош – положил зачем-то оба учебника, и «Историю СССР» и «Новую историю». Мне что, монетку кидать?
– Ага. – кивок и лукавый взгляд. – Ты что, не проснулся ещё? «Новая» будет во второй половине года.
Ловлю на себе неодобрительный директорский взор. Плохо дело – по ходу, Геша начинает терять терпение…
…а вот мне не страшно – от слова «совсем»…
– «И тут ребята, началось страшное…» – уже было?
Есть у историка такая любимая присказка, когда он повествует о массовых побоищах, сражениях, казнях и прочих исторических ужасах.
Милка снова фыркает.
– Значит, будет. – уверенно заявляю я. Чуть громче, чем следует, потому что на этом Гешино терпение заканчивается.
– Абашин, ты, надо полагать, хочешь высказаться? – грозно вопрошает он, постепенно закипая.
Я пожимаю плечами. В самом деле, откуда мне знать, к чему надо быть готовым? И явственно ощущаю, как внутри моего сознания заходится в панике альтер эго.
«… вы… ты чего? Офонарел? Сейчас вызовет, а это банан, ты же не учил!»
Банан – это двойка. Тут мне подсказка не нужна.
– Так мы ждём, Абашин!
Директор воинственно вскинул подбородок – прямоугольное, словно вырубленное топором лицо раскраснелось, как всегда в минуты раздражения.
Я вздохнул, встал, и пошёл к доске.
«Я дерусь, потому что я дерусь, ответил Портос. А Наполеон, подумав, добавил: „Главное – ввязаться в бой, а там видно будет…“»
Или он не так говорил? Не суть.
– Так что вы, Абашин, подготовили?
…раз перешёл на «вы» – значит на грани. И пусть…
– А что надо было? – включаю дурака.
И вижу, как у сидящего на первой парте Андрея Куклина медленно отвисает челюсть. У Ленки Афанасьевой, его соседки по парте, губы изображают заглавную «О». Аст со своей галёрки крутит пальцем у виска. Остальные тоже не отстают.
Пробрало, ребятки? Это называется «слом шаблона». Не сделавшему домашнее задание разгильдяю полагается выкручиваться, мямлить о трудностях дома, врать, что перепутал уроки…
Гешу, кажется, тоже зацепило. Вместо того, чтобы без разговоров влепить наглецу тот самый банан, он повелительно тычет указкой в ближайшую парту.
– Куклин, что я задавал?
Андрюха вскочил, как встрёпанный. «Лучший в классе по истории» – услужливо подсказывает память, но я на неё цыкаю.
– Подготовить устное сообщение по периоду перед Отечественной Войной тысяча восемьсот двенадцатого года! – бойко отвечает он. Тильзитский мир, завоевание Финляндии, военные поселения, война с Ираном…
– Ещё реформы государственного управления и просвещения. – добавляет Геша. – Не всё в истории, Куклин, сводится к войнам. Садись, молодец. А мы пока… – он разворачивается ко мне, и я отмечаю, что роковой багрянец немного рассеялся. – …а мы пока послушаем Абашина. Итак?..
Я ухмыльнулся. Помнится, бродила в Сети история неизвестного автора, посвящённая малоизвестному эпизоду как раз нужного периода. Стили изложения там, такой… своеобразный. Настолько, что я запомнил его почти слово в слово.
– Регламент? – деловито осведомляюсь я. – В смысле, сколько у меня времени?
Ну, если Геша и сейчас не выставит меня из класса – значит, я что-то насчёт него не понимаю.
…о стенки черепушки бьётся в истерике Женькино сознание. Бедняга, такой стресс…
– Пяти минут хватит? – отвечает вопросом на вопрос директор.
Киваю. Вы хочете песен? Их есть у меня!
– Итак, война с Ираном. – бодро начинаю голосом блогера, записывающего очередной ролик, – В смысле – с Персией, он тогда назывался именно так. В 1805-м году Россия воевала с Францией в составе Третьей коалиции. Но у французов был Наполеон, а у нас – австрийцы, так что успехов на горизонте не просматривалось. Тем временем на юге, у персидского Баба-хана, с мурлыканием читавшего сводки с европейских фронтов, возникла идея. Баба-хан перестал мурлыкать и пошел войной на Россию, рассчитывая расплатиться за поражения 1804-го года. Момент был выбран удачно: из-за очередной постановки спектакля «Толпа криворуких союзников и Россия, которая пытается всех спасти», Петербург не мог прислать ни одного солдата – на весь Кавказ было от силы, тысяч десять штыков!
Я остановился, чтобы перевести дух. В классе повисла тишина. Челюсти, по меньшей мере, половины пребывали где-то в районе узла пионерского галстука.
То ли ещё будет, птенчики…
– Итак, на город Шушу, – я повернулся к висящей на доске карте и ткнул куда-то в район Закавказья, – где стояли гарнизоном шесть рот егерей майора Лисаневича, двинулись двадцать тысяч персидского войска под началом принца Аббаса-Мирзы. Думаю, он как Ксеркс, тащил за собой позолоченную платформу с кучей уродов и наложниц. Узнав об этом, князь Цицианов выслал всю подмогу, которую только смог. Все 493 солдата и офицера семнадцатого егерского полка при двух орудиях.
Тишина была – можно услышать пролетевшую муху. Геша, и тот замер, стиснув в побелевших пальцах деревянную указку.
– Их перехватили у реки Шах-Булах. Персидский авангард. Скромные четыре тысячи сабель. В то время на Кавказе сражения с за сражения и официально проходили в рапортах как «учения в условиях, приближенных к боевым». Так что, Карягин комплексовать не стал – построил егерей в каре, отбил персидскую кавалерию и встал укреплённым лагерем-вагенбургом. Персы атаковали их до ночи, после чего взяли тайм-аут на расчистку груд персиянских трупов и похоронные стенания. К утру, прочитав в присланном из ставки Баба-хана наставлении…
Я запнулся, чуть не сказав «мануал», как было в оригинале той интернет-истории. Фу ты чёрт…
– …так вот, прочитав в наставлении: «Если враг укрепился и этот враг – русские, не стоит переть на него в лоб, даже если вас двадцать тысяч, а их четыреста человек», персы принялись палить по вагенбургу из пушек. Наши в ответ сделали вылазку, пробились к персидской батарее и повзрывали всё, сбросив в реку обломки пушечных лафетов с похабными надписями и картинками.
Кто-то хихикнул. Геша свирепо выпучил глаза, но промолчал.
– …но положения это не спасло. Провоевав еще день, Карягин заподозрил, что трём сотням егерей перебить целую армию всё же не под силу. Жажда, опять же. Зной. Пули. И двадцать тысяч персов вокруг. Неуютно, знаете ли…
Снова смешок, и сразу – шиканье, адресованное весельчаку. Значит, хотят дослушать? Что ж, пойдём навстречу народу…
– На офицерском совете были предложены два варианта: или остаемся здесь и умираем, кто «за»? Никого. Или прорываем кольцо и, пока персы пытаются нас догнать, штурмуем ближайшую крепость и сидим за её стенами. Там тепло. Хорошо. И мухи не кусают. Правда, нас уже не три сотни, а две, а персов по-прежнему десятки тысяч, и все это будет похоже на голливудский боевик…
Лёгкий гул, тут же сошедший на нет. Ну да, здесь о голливудских боевиках лишь читали разгромные статьи в газете «Советская Культура»…
– …итак, решено было прорываться. Ночью. Перерезав персидских часовых и стараясь не дышать, участники шоу «Остаться в живых, когда остаться в живых нельзя» вышли из окружения. Потом была погоня, перестрелка, наши оторвались в лесу от махмудов и вышли к крепости. К тому моменту вокруг уцелевших – а ведь шел четвёртый день непрерывных боев, штыковых схваток и игр в прятки по ночам – уже сияла золотистая аура…
Галка Блюмина, сидящая на второй парте, ахнула и зажала губы ладошками. Я не отреагировал – Остапа понесло.
– …поэтому Карягин велел разбить ворота крепости ядром, после чего устало спросил у гарнизона: «Ребята, посмотрите на нас. Вы, правда, хотите попробовать? Вот, правда?»
Я сделал паузу, давая слушателям переварить сказанное.
– …ребята намек поняли и разбежались, прирезав по дороге двух своих ханов. Но это был ещё не конец. Выяснилось, что еды в крепости нет. Совсем. Нисколько. И Карягин вновь обратился к егерям.
Что-то сухо треснуло. Я скосил глаза – в руках у Геши две половинки указки.
– «…я знаю, что это даже не безумие, сказал Карягин, что для этого вообще нет человеческих слов. Нас нет и ста восьмидесяти, почти все ранены, истощены, вымотаны. Провианта нет. Боеприпасы кончаются. Зато есть обоз с ранеными, тяжеленные телеги, которые придётся тащить на себе, потому что лошади нужны для пушек. Перед воротами крепости Аббас-Мирза – слышите хрюканье его ручных уродов и хохот его наложниц? Это он ждет, когда голод сделает то, что не смогли сделать двадцать тысяч персов. Но ждёт он зря, потому что ночью мы уйдём, прорвёмся к другой крепости, которую снова возьмём штурмом, имея на плечах всю персидскую армию. А так же уродов и наложниц. Это не боевик. И не эпос. Это русская история, птенчики, и вы ее главные действующие лица…»
Я сделал паузу и обвёл взглядом одноклассников. Поймал взгляд Милады – она слабо улыбнулась. Мне.
…нравится? Не поверишь, мне тоже…
– Говорят, на небесах был когда-то ангел, отвечавший за невозможное. Так вот, ночью когда Карягин выступил из крепости, этот ангел умер от недоумения. Егеря – а они беспрерывно сражались уже две недели – выскользнули из крепости. Как ночные призраки, как нетопыри, как существа с Той, Запретной Стороны. Но пик безумия, отваги и силы духа был впереди. Продвигавшиеся сквозь тьму, морок, боль, голод и жажду егеря наткнулись на ров, через который нельзя было переправить пушки, а без них крепость было не взять. Леса, чтобы заполнить ров, рядом не было, а персы могли настигнуть их в любую минуту. Четыре солдата – одного звали Гаврила Сидоров – молча спрыгнули в ров. И легли. Как бревна. Тяжеленные пушки поехали по ним. Под хруст костей, стоны боли. На пушечный лафет брызнуло красным. Изо рва поднялись только двое, и отряд двинулся дальше…
Девчонка, сидящая в ближнем к двери ряду, громко всхлипнула и поднесла к глазам платок. Наташка Воронина, оторви да брось, заводила девичьей половины класса. Вот бы никогда не подумал…
– …за три версты от крепости их атаковали несколько тысяч персидских всадников, сумевших пробиться к пушкам. Зря. Егеря не забыли, какой ценой им достались эти пушки. На лафеты вновь брызнуло красное, на это раз персидское – и брызгало, и лилось, и заливало лафеты, и землю вокруг до тех пор, пока персы в панике не разбежались, так и не сломив сопротивление сотни наших.
Крепость Мухрат взяли с ходу. На следующий день подошёл князь Цицианов с двумя с половиной тысячами гренадер и десятью пушками, вдребезги разбил Аббас-Мирзу и соединился с остатками отряда Карягина.
