– Они евреи.
Он оборачивается и с отвращением морщит нос.
– Давай подойдем ближе, – говорит Томас, и в его глазах появляется выражение, которого я никогда в них раньше не замечала.
Мы подходим совсем близко, и вдруг Томас вопит:
– Фу-у, чем это тут так воняет!
Гольдшмидты останавливаются и молча смотрят на нас.
– Скажи что-нибудь. – Томас толкает меня в бок.
Я открываю рот, но слова не идут у меня с языка. Эти двое такие старые и слабые.
– Ну же, – подначивает меня Томас. – Покажи им, кто тут главный.
Он поворачивается к старикам и смачно сплевывает. Большой белый харчок шлепается на тротуар как раз перед ними. Меня начинает тошнить.
Томас снова толкает меня.
Мне удается выдавить из себя несколько слов.
– Пахнет свиньями, – говорю я почти шепотом.
– Громче! – требует Томас.
Всего несколько шагов разделяют теперь их и нас. Я напоминаю себе, что фрау Гольдшмидт злая; она накричала на меня и не дала мне погулять с Флоки. Пусть получит то, что заслужила. На герра Гольдшмидта я стараюсь не глядеть.
– Еврейские свиньи! – Мой голос набирает уверенность. Фрау Гольдшмидт бьет дрожь, а Томас хохочет. Это придает мне смелости. – Отвратительно! Как можно жить рядом со свиньями? – Я не гляжу на Гольдшмидтов, и слова даются мне легко. Вот они уже льются из меня потоком, кислым и противным, как рвота. – Свинарники. Свиньи должны жить в свинарниках, а не в домах!
Моя голова наполняется звоном. Мы с Томасом сначала хохочем как сумасшедшие, потом бежим прочь, на другую сторону улицы.
Но выражение морщинистого лица герра Гольдшмидта и рука его супруги, которая лежит на его локте и дрожит так, словно подпрыгивает, врезаются мне в память, и чувство тошноты не проходит, когда мы оставляем их позади.
Нельзя стать вождем, если не веришь в то, что делаешь. Это голос Гитлера. Я поднимаю голову, выпрямляю плечи и согласно киваю. Он прав. Нельзя позволять себе слабость; у меня есть дело, и исполнить его могу только я.
Мы стоим в папином кабинете, плечом к плечу. Я крепко держу Томаса за руку, чтобы тот не трусил. Он совсем онемел от страха.
Обводя комнату взглядом, в первый раз вижу ее глазами Томаса: огромный письменный стол с кожаной столешницей, массивное папино кресло, от пола до потолка – полки с папками и трудами вождей, и сам папа – светлые волосы гладко зачесаны назад, черная форма придает внушительности крупному телу.
– Ну? – Папа приподымает светлую бровь, глядя на нас поверх полукружий очков для чтения.
Воздух в комнате спертый, пахнет застарелым сигарным дымом и терпким алкогольным духом – виски.
Томас стоит, как в рот воды набрал, и я начинаю бояться, что он передумает или папа потеряет терпение и выгонит нас из кабинета.
Забудь о слабости. Молодежь, перед которой содрогнется мир.
– Папа… – начинаю я неожиданно громким голосом. – Ты же помнишь Томаса? Он хочет кое о чем доложить, но боится и не знает, с кем ему поговорить. Я подумала, может быть, ты его выслушаешь.
Папа откладывает ручку и откидывается на спинку кресла:
– Что ж, мальчик, я слушаю.
Томас прокашливается и наконец-то начинает говорить:
– Я, это… насчет моего отца. Точнее, насчет того поляка Бажека. По-моему, он коммунист.
Папа выпрямляется в кресле. Томас смотрит на меня. Я киваю ему: все в порядке.
– Почему ты так думаешь, сынок?
– Я его слышал. Он и отца моего впутал. А еще я нашел листовки…
– Какие листовки? – перебивает его папа.
– С пропагандой.
Я улыбаюсь Томасу. Он молодец, справляется.
– Они устраивают дискуссии. Называют Гитлера идиотом. Говорят, что совсем скоро люди увидят, как их обманули. А еще они говорят о разных знакомых и обсуждают, на чьей те стороне.
– А как их зовут, ты помнишь? – спрашивает папа.
– Кажется, да. Некоторых. – Томас переминается с ноги на ногу. – Иногда, когда нас с братьями отправляют играть на улицу, я прокрадываюсь в дом и слушаю. Они говорят о победе рабочего класса, о революции, а еще о преступлениях богатых и всяком таком. Только я забыл…
– Ничего страшного. – Папа подвигает к Томасу листок бумаги, протягивает ручку. – Вот, напиши здесь имена.
Мы оба смотрим на Томаса, пока тот, скрипя пером по бумаге, выводит пару имен. Задумывается, вспоминает, пишет еще два.
Смотрит на папу:
– Все, больше я никого не знаю.
Папа поднимается, обходит стол кругом, встает напротив Томаса и жмет ему руку:
– Ты правильно поступил, мальчик. И заслуживаешь награды. Какое у тебя звание в юнгфольке?
– Родители не разрешают мне вступать, – отвечает Томас и со стыдом опускает голову.
– Что? Тогда ты немедленно должен вступить! – сердито восклицает папа, а я смотрю на него многозначительным взглядом, но он меня не замечает. – Я сам обо всем позабочусь. Хочешь стать знаменосцем, а? Это настоящая честь. Ты истинный сын Гер мании, ты совершил смелый поступок. Только отцу и матери ни слова, договорились? Предоставь все нам. Мы обо всем позаботимся, понятно? Хороший мальчик.
– Что с ним теперь будет? С моим отцом? – тихо спрашивает Томас. – Его арестуют?
– Ну конечно же нет. Не надо слушать сплетни. Мы просто возьмем твоего папу под охранительный надзор для его же собственной безопасности. Ты знаешь, что это такое? – (Томас мотает головой.) – Это значит, что мы увезем его далеко-далеко и будем там держать и присматривать за ним. У Германии много врагов, Томас. Мы должны следить за ними. Так что не забывай держать глаза и уши открытыми. И докладывай нам о каждой мелочи, какой бы незначительной она тебе ни казалась. Это твой долг. Рассказывай все мне или старшему по званию в гитлерюгенде. – Папа возвращается в кресло. – Не беспокойся. О твоем папе я позабочусь. Но помни: никому ни слова. Важно, чтобы все оставалось в секрете. – Он поворачивается ко мне, улыбается, подмигивает. – Отличная работа, Герта, девочка моя! Растешь, Шнуфель. Я тобой горжусь.
От его слов я на седьмом небе от счастья. Может быть, он и насчет юнгмедельбунд тоже передумает.
– Ну, ладно, – говорит он, – мне надо кое-куда позвонить. Томас, побудь пока с Гертой. Пообедаешь у нас.
Я улыбаюсь, глядя на бледное лицо Томаса, на его впалые щеки. Наконец-то он вступит в гитлерюгенд, а его отца защитят от коммунизма. Может быть, гестапо даже найдет ему работу.
Вот как хорошо все вышло, гораздо лучше, чем я ожидала.
19 августа 1934 года
– Смотри! – Эрна указывает куда-то на верх обезьяньего вольера. – Нам повезло.
Мы ставим велосипеды возле скамейки за зоопарком, там, где он вплотную подходит к парку Розенталь. Серые плосколицые звери кучкой сидят на высоких деревянных насестах у самой решетки. Вот кто-то из них перемахивает на платформу внизу. Там разложены куски фруктов. Обезьяна хватает яблоко и, крепко зажав его в кулачке, снова вскарабкивается на насест. Садится и тихо грызет, пока ее сородичи вокруг вскрикивают и стрекочут, точно болтливые старые дамы.
Прямо перед нами на широком зеленом лугу Розенталя играют малыши, носятся собаки, ошалев от теплого августовского солнца. Я вынимаю из сумки два куска Линцского торта в коричневой бумаге и протягиваю один Эрне. Мы молча едим.
Две обезьяны отделяются от общей кучи, усаживаются в сторонке и начинают выискивать друг у друга блох. Спокойные, даже ласковые движения время от времени прерываются, когда тот или иной зверь, найдя в шерсти подруги блоху или вошь, торопливо выхватывает ее и отправляет себе в рот.
– Представляешь, если бы люди так делали. – Эрна хихикает, глядя на парочку, и толкает меня локтем в бок. – Только представь: сидишь ты вот так со своим ухажером и ищешь ему вшей.
Я так фыркаю, что тесто с вареньем едва не вылетают у меня изо рта.
– Эрна! – фыркаю я. – Ш-ш-ш…
Она поворачивается и озорно смотрит на меня:
– А может, ты уже приглядела себе кого-нибудь, а?
– Не смеши меня. Нам ведь всего по двенадцать лет.
– Мне уже почти тринадцать. А кстати, как там Карл? – Она смотрит на меня искоса.
– Что – Карл?
– Он ведь такой красивый.
– Карл? – Я смеюсь. – Он почти не моется и вечно забывает поменять майку и трусы. – Что-то подрагивает у меня в животе. Словно змея подняла граненую головку и пробует воздух язычком. Я аккуратно слизываю с пальцев варенье. – Заново проигрывать знаменитые сражения. Самолеты. Футбол. – Я последовательно загибаю пальцы: раз, два, три. – Вот и все, что любит Карл.
Пока Эрна жует и смотрит на обезьян, я разглядываю ее профиль. Изящная линия носа, высокие скулы, гладкая белая, как молоко, кожа. Она и впрямь невозможно красива…
Но Карл совсем не думает о девочках.
Эрна вздыхает и сминает коричневый бумажный пакетик из-под торта в плотный комок.
– Я говорила о тебе с отцом. – Она катает бумажный шарик в ладонях. – Он сказал, что я не должна с тобой водиться.
– Почему? – Я с удивлением смотрю на нее.
– Дело не в тебе, – быстро отвечает она, – дело в твоем отце.
– Но ведь он его даже не знает!
– Наверное, я не должна была тебе об этом говорить, – продолжает она и сплющивает бумажный шарик между ладонями. – Но он ошибается. Я все равно буду дружить с тобой, и, что бы ни сказал мой отец, это ничего не изменит. Ты ведь всегда будешь моей лучшей подругой, да, Хетти?
И тут все вокруг застывает, словно на картине. Солнце сияет во всю мочь, яркое и золотое. Птицы поют так красиво и сладко, как никогда еще не пели, обезьянки весело резвятся, источая радость.
Я стараюсь выглядеть невозмутимой, как будто мне не привыкать слышать, как меня называют лучшей подругой.
– Конечно, – выдыхаю я и, не выдержав, расплываюсь в улыбке. – Отныне и навсегда.
С минуту мы сидим молча, довольные друг другом.
– А что твоему отцу не нравится в моем?
– Да ладно, не думай об этом.
– Просто нельзя ведь плохо говорить о том, кого даже не знаешь.
Мысль о том, что папу обсуждают где-то в других домах, кажется мне странной.
Эрна делает глубокий вдох.
– Это как-то связано с тем, как твой отец заполучил газету, – выпаливает она. – Но может быть, папа что-то не так понял.
Перед моими глазами встает сморщенное лицо злой старухи фрау Гольдшмидт. Твой отец… украл дом… ложь и неправда…
Зависть. Вот как называет это папа.
– Это все ложь и неправда. Люди завидуют успеху моего отца, вот и все.
Я встречаю взгляд Эрны. Она отводит глаза.
– Да, наверное, все дело в этом. – Носком туфли она ковыряет гравий. – А мой отец просто старый дурак, что слушает сплетни.
– Он должен быть осторожнее.
Обезьянки уже съели почти все фрукты и принялись гоняться друг за другом, перемахивая с насеста на насест. Парочка, искавшая друг у друга блох, снимается с места и уходит в закрытую часть вольера.
– Я вступаю в юнгмедельбунд, – говорит Эрна. – А ты?
– Папа не позволит. Он считает, что гитлерюгенд – это организация только для мальчиков.
– Но все ведь вступают. Может, ты его еще уговоришь?
– Ты моего папу не знаешь. Если уж он что решил, то его не собьешь.
Может быть, Эрна найдет себе новую лучшую подругу, когда вступит в юнгмедельбунд. Я смотрю на широкий плоский простор Розенталя, вдалеке переходящий в лес. Солнце печет неумолимо, от его блеска ломит глаза. Я чувствую, как в висках зарождается боль.
