В предзакатный час все паруса с красными крестами окрасились в нежно-розовые и золотистые тона, корабли приняли облик молчаливых мифологических животных, сходство со зверьми придавали и причудливые носовые украшения, которые словно тянули за собой весь корабль, устремляясь вперед. Облака, рядами уходящие вдаль, были раскрашены в фантастические цвета: глубокий фиолетовый переходил в синевато-фиолетовый, тот – в дымчато-фиолетовый, голубой, потом в серый, потом вспыхивало золото, переходящее во все оттенки красного и затем снова возвращались фиолетовые тона. За угасанием неба можно было наблюдать бесконечно долго, и наша флотилия уходила вдаль, как будто взмывая к небесам, весла размеренно двигались по краям кораблей, словно крылья, и мы ускользали от реальности, скрываясь в неизвестность и легенду.
– «Армада уходит в небо», – словно прочитала мои мысли Катя, стоявшая рядом.
– Чем закончится этот крестовый поход? – спросила я Вадика. Тот пожал плечами.
– Не помню. Но, по-моему, ни один из походов не принес ничего Европе.
– Только бы они продержались, пока мы с ними. Если на нас нападут эти жестокие мусульмане, то не станут разбирать, кто есть кто, а поубивают всех, – Катя поежилась.
– Да подожди ты о мусульманах переживать, – добродушно сказал Вадик, – ведь не доплыли еще…
Катя метнула на него убийственный взгляд, но промолчала; облокотившись на фальшборт, она смотрела, как под кораблем с шорохом расходятся волны, как летают зигзагами чайки с криками, то поднимаясь, то падая вниз. Они охотились за пищевыми отходами, которые кок выбрасывал за борт.
– Так хочется сочинить стихи, послушать мелодию, нежную, как этот закат, – задумчиво прошептала я, с наслаждением позволяя ласковому вечернему ветерку, нагревшемуся за день, играть с волосами. Сама я куталась в теплый плащ, держась рукой за фальшборт. Корабль мягко качало, от свежего морского воздуха кружилась голова, глаза слипались.
– Посмотрите, – Вадик указал на небольшие лодки, сновавшие между кораблями: – сообщение у них более чем налажено.
– Плывут друг другу в гости, – улыбнулась Катя.
– А эта лодка направляется к нам, – Вадик указал на одну из лодок, с которой обменивался знаками боцман. Я сонно проводила взглядом скрывшуюся за другим бортом корабля лодку. Там ее, кажется, шумно встречали, но я не проявила любопытства. Великолепный пейзаж так завораживал, что просто не хотелось отрываться от него и вновь общаться с людьми. Достаточно было тех скупых фраз, которыми я обменивалась с друзьями; я не хотела вспоминать о том, где нахожусь, с кем, не хотела думать ни о чем другом, кроме того незабываемого заката.
Но шум приветственных фраз, голос герцога Бургундского отвлекали нас, и мы прошли вслед за Вадиком посмотреть на гостей.
Герцог, повернувшись ко мне, показался таким довольным и счастливым. На борт поднимались и наши знакомые, и те, кого мы видели впервые. Но радостный блеск, мелькнувший в зрачках седеющего льва, явно предназначался мне. Только позже я поняла, что впервые появилась перед ним с непокрытой головой, волосы развевались вокруг меня светлым ореолом, и герцог задумчиво наблюдал их парящий полет в слабом дыхании шаловливого вечернего ветра. В тот вечер герцог словно помолодел, и если бы не перец с солью в его волосах, я бы сказала, что передо мной стоял юноша. Впрочем, Гийому было тогда около тридцати семи лет, не больше, но тяготы жизни уже наложили на него свой отпечаток. Седина придавала его образу благородство, мудрость, величие. Он больше походил на короля, чем на его вассала.
Мы сидели на палубе: рыцари прямо на полу, женщины и более знатные сеньоры на принесенных из всех кают стульях и креслах. На мачтах возле нас матросы укрепили горящие факелы, их свет отражался в парусах, а если поднять голову выше, еще можно было разглядеть темнеющее небо и фиолетовые облака, гаснущие на небосводе. Загорались звезды.
В романтической обстановке возвышенных бесед, что велись в нашем кружке, лица окружавших меня людей казались печальными. И уж никак не походили их разговоры на распущенную ругань рыцарей, в компании которых мы совершили свое первое плавание из Неаполя на Кипр. Не знаю, сдерживало ли на этот раз наших кавалеров присутствие дам, или же то было общество более воспитанное. Однако, присмотревшись к нашим гостям, я узнала оруженосца, который так часто болтал с Николеттой, и его рыцаря – уже пожилого сеньора, довольно полного и неповоротливого, но, видно, очень доброго, заключила я, поскольку он постоянно вовлекал в беседу скромного и застенчивого юношу. Это было необычно, поскольку, как правило, оруженосцы помалкивали и учились искусству изящных бесед, прислушиваясь к остальным.
Когда в беседе возникла пауза, и все умолкли, полный рыцарь подтолкнул локтем оруженосца, и тот, смущаясь, достал из чехла лютню и заиграл торжественную музыку, которая как нельзя лучше подходила к тому вечеру. Но хозяин его, видно, остался не совсем доволен игрой.
– Что же ты, мальчик, язык проглотил? – спросил он, прервав через некоторое время игру оруженосца. – Спой нам что-нибудь!
Оруженосец побледнел и, опустив свой инструмент на пол, сказал, понурив голову:
– Смею ли я петь перед тем, кого прозвали Мастером среди трубадуров? Как может звучать мой голос, когда я буду знать, что Он внимает мне, а не я Ему? Довольно того, что я своей игрой оскорбил его слух, а петь должен только Он.
– Но ведь ты знаешь, милый мальчик, что тот, кого ты по доброте назвал Мастером, уже давно не поет, – улыбнулся герцог Бургундский, посмотрев на де ла Марша.
– Да, – печально подтвердил граф, – ему на горло наступила изящная туфелька, и с тех пор ни одна песня не может сойти с его уст.
– А руки его так давно не держали инструмент, – продолжил герцог, – что не ему судить, плоха твоя игра или нет. Лично мне кажется, что ты играешь превосходно.
Я не могла избавиться от чувства, что весь этот разговор имеет отношение ко мне – все то и дело осуждающе посматривали на меня, хотя, возможно, то была игра света полыхающих факелов. Кто из присутствующих был Мастером, я не поняла, потому что лица всех выражали одинаковую скорбь и тоску. Но оруженосца этот разговор, видимо, приободрил, и он запел, взяв снова в руки инструмент, одну из «песен утренней зари» – о прощании влюбленных на рассвете, когда расставание неизбежно, а они не хотят разлучаться. Мне эта песня напомнила прекрасную сцену из «Ромео и Джульетты», где влюбленные спорят, кто поет за окном – еще ли это песня соловья или уже вьется над садами жаворонок.
Мальчик пел очень хорошо, нежно, и его голос был тонок, как у девушки. Он нарочно делал его более женским там, где пела дама, и менял на более глубокий, если отвечал ее кавалер. На соседних кораблях, мимо которых мы проплывали, словно обгоняя друг друга, можно было различить прогуливающиеся по палубе фигуры, откуда-то издалека раздавался хор, поющий гимны Деве Марии.
Многое, что казалось глупым, странным, неприемлемым в этом мире, в тот вечер растворилось во мгле, окутавшей нашу армаду, и остались лишь люди, такие же, как и в далеком будущем – немного грустные, немного веселые, но люди, а не доисторические ящеры, как мне казалось прежде. Я не чувствовала своего превосходства над ними, больше не было гордыни и легкого презрения, наоборот, я восхищалась их изящными речами и тонким музыкальным даром, легкостью, с которой они цитировали мудрецов прошлого, их даром складывать прекрасные песни и радоваться каждому дню. Дни здесь казались длиннее, чем в Москве, за день они успевали и отстоять долгие мессы, и потренироваться, и повеселиться. Мне казалось, что я сплю меньше, но усталости от этого не ощущала. Теперь с болью я вспоминала современных мне людей, их невнимание к окружающим, поглощенность своими мыслями, угрюмые лица, вечную спешку. Здесь не торопились никуда, и от этого даже дышалось легче.
Посмотрев на Катю, я увидела, что она мило беседует с одним из рыцарей. У него была густая светлая борода, длинные пшеничные волосы, забранные в тугой хвост. Они очень вежливо, но не без доли легкого флирта, обсуждали песню, которую только что закончил петь оруженосец. Их не было слышно в общем гуле голосов, поэтому я ограничилась лишь наблюдением за их мимикой и жестами. Катя рассказывала что-то, плавно водя кистями рук в воздухе, а он, опустившись на одно колено, внимательно следил за ней, почтительно глядя ей в лицо. Катя была в тот момент чудо как хороша. Я повернулась и поискала глазами Вадика, он-то должен был заценить сцену, но Вадик на ломаном французском – вот бы его слышала наша француженка! – пытался объяснить де ла Маршу устройство определенного вида катапульты, которую он видел на Кипре. Разглядывая их, я вдруг встретилась взглядом с герцогом Бургундским, и мне показалось, что в его глазах блестят слезы. Что с ним? Почему он вдруг так печален? Куда делась его радость, с которой он встречал гостей?
Я опустила взгляд и медленно поднялась с кресла, скрываясь во мрак ночи, плотным кольцом обступивший нашу компанию. Радость от приятного вечера покинула сердце. Я решила еще немного погулять по кораблю, а потом спуститься в свою каюту.
Облокотившись на фальшборт, я жадно вдыхала свежий воздух, который на море совершенно другой, нежели на суше, и сильнее куталась в плащ. Услышав шаги, я обернулась – ко мне приближался тот самый оруженосец, что пел нам. Он остановился невдалеке, словно не решаясь подойти ближе.
– Что с вами, сударь? – ласково спросила я его. – Вы тоже решили погулять в темноте?
– Донна, – тихо сказал оруженосец, – у меня для вас письмо с того корабля, где мой господин и я путешествуем. Но я не решаюсь отдать вам его.
– Почему? Там есть что-то, что может огорчить меня? – любопытство начинало овладевать мною.
– Не знаю, но боюсь, что вы осудите меня за то, что я взялся доставить его.
– Не вижу причин для осуждения, – я пожала плечами. – А вы, сударь, ничего не хотите передать моей служанке?
Моя вольность смутила парня.
– Донна! – тихонько воскликнул он, словно осуждая меня.
– Давайте письмо, – желая отрезать себе язык за болтливость, сказала я. Надо же так опростоволоситься! Стремясь смягчить неловкость, я заметила:
– Николетта себя очень плохо чувствует с самого начала плавания и не выходит из каюты. Учитывая то, что вы с ней общались в нашем прошлом путешествии, я подумала, что вы захотите пожелать ей выздоровления, только и всего.
– Мы все в руках Божьих, мадам, – смиренно заметил оруженосец. Спорить с ним было бессмысленно.
Я развернула письмо и с первых же слов, почти только по корявому почерку, поняла, от кого оно. А кто же еще мог писать такие отвратительные, безвкусные, с претензией на изящность слова? Кто еще мог желать, чтобы «Голубка» (я) «сбросила бы свое оперенье»? Представив себе ощипанную голубицу, я закусила губу, чтобы не засмеяться. Но остальные фразы были еще более отвратительны. Впервые в жизни я с удовольствием порвала письмо на мелкие клочки и отпустила кусочки бумаги за борт, желая в душе пустить туда же и дерзкого автора. Оруженосец понял по моему возмущенному виду, что письмо пришлось мне не по вкусу.
– Мне не стоило передавать его вам? – спросил он.
– Да, нужно было порвать его и выбросить, едва оно попало вам в руки. Впредь, мой друг, поступайте именно так. Я прошу вас больше не доставлять мне письма от этого рыцаря.
– Я рад, что вы так поступили, – вдруг отважился юноша. – Сир Анвуайе не очень хороший человек.
– Это не вам судить, – отрезала я, посчитав, что он слишком распускает язык, и парень умолк, отступив в темноту.
– Не вижу оснований для беспокойства, Ваше Преосвященство, – возразил Людовик, закрывая шкатулку, куда только что убрал перо и чернильницу. – Вы сгущаете краски.
– Все знают, Ваше Величество, что женщина, про которую говорят, не может быть чиста во всем. Я уверен, донна Анна не исключение. Подумайте, она постоянно становится центром необычных происшествий: то нападение разбойников в лесу, то ненависть со стороны сестры, то обвинения со стороны мужа… – в голосе архиепископа де Бове звенел еле сдерживаемый гнев. – И вы так легко отказались от моего предположения о том, что она еретичка, только поговорив с ней.
– Это еще раз подтверждает, что эта женщина очень несчастна в жизни. Но вместе с тем она остается отзывчивой и уверенной в себе. Я бы на вашем месте восхитился подобной стойкостью.
– Эта женщина опасна. И меня не восхищает отсутствие в ней слабости, а пугает. Подумать только, ведь ее не останавливают даже священные устои брака! Эта женщина вознамерилась добиться развода и делает все, чтобы предать это наибольшей огласке. Если мы дадим ей развод, кто сможет гарантировать, что на следующий день тысячи жен не захотят уйти от своих супругов? Она извращает священные понятия брака и семьи!
– Но вы же знаете, Ваше Преосвященство, что здесь ситуация совсем другая. Дон Висконти сам отрекся от нее, ходили слухи о его связи с сестрой донны Анны, и потом, это скандальное нападение на донну в ее доме… – Людовику не нравилось повторять сплетни, он прекрасно знал, что все это известно архиепископу де Бове. Но тот был так агрессивно настроен по отношению к Анне, что король посчитал своим долгом вступиться за нее.
– Нет, сир, нет! Мы не должны потакать таким, как она, – напротив, их надо держать в строгих условиях и ограничивать их свободу. Женщины, подобные донне Анне, должны сидеть дома под замком, а не разгуливать среди народа, разлагая других своим влиянием.
– Что же вы предлагаете? Посадить свободную и самостоятельную женщину под замок? – король посмотрел из окна каюты на голубое небо.
– Я предлагаю отказать донне Анне в разводе и обязать ее жить с мужем, если же она откажется, то вынудить ее уйти в монастырь. Но на свободе она опасней и тысячи демонов. Я не ручаюсь за духовное спокойствие вашего воинства, если среди него будет эта женщина. Посмотрите, о ней уже все говорят: она путешествует не с мужем, а на корабле герцога Бургундского! Они ведь были знакомы еще до ее замужества! Разве это не оскорбляет ваш слух, сир? А как она говорит с мужчинами? Как с равными, без смирения в голосе, не опуская глаз! Она посмела противоречить даже мне! Все вы находитесь под влиянием ее чар, поэтому воспринимаете ее не так, как должно, но меня, слава Богу, ими не обмануть, не прельстить. Эта женщина лицемерна и лжива, и уверен, это настоящий ящик Пандоры в нашем походе. Мы еще погорюем по ее милости. Сир, прошу вас, вмешайтесь в это дело сейчас, пока не поздно!
– Хорошо, – вздохнув, ответил король. – Я разберусь в этом, как только у меня появится свободное время. Но сейчас, Ваше Преосвященство, я хотел бы, чтобы вы поговорили с ее духовным отцом и испросили его мнения об этой женщине. Думаю, что такой уважаемый человек, как отец Джакомо, ничего от нас не скроет, и вы еще раз понаблюдаете за донной Анной.
– Хорошо, сир, я исполню вашу просьбу, – архиепископ недовольно сжал кулаки: он надеялся на более быстрый исход дела.
Глава 14
На второй день плавания Николетте сделалось только хуже. Она ничего не ела и лежала на кровати, не в силах подняться, ее мутило и укачивало. Мы с Катей предоставили служанке возможность отдыха и очень повеселились, обучаясь искусству одеваться без помощи прислуги. Наряды дам были довольно просты по сравнению с теми корсажами и широкими юбками, что ждали их в будущем, но с непривычки одеваться было непросто.
Особое место в жизни средневекового человека занимала нательная рубашка. В XIII веке вошло в моду расшивать рубашки золотыми и серебряными нитями, жемчугом. Иногда из тщеславия сорочку, расшитую итальянским шелком и жемчугом, выставляли на всеобщее обозрение: проймы углубляли, открывали декольте, делали дополнительные разрезы в одежде. Церковь осуждала подобные наряды, но рубашка все же проглядывала в костюмах, и скрытые узоры невольно разжигали воображение. Женская сорочка имела небольшие отверстия по бокам, на уровне талии, в которые вставлялась шнуровка, – с её помощью рубашку затягивали, делая фигуру более стройной. В мужском костюме рубаха прикрывала колени, а в женском – доходила до щиколоток. Сорочкам приписывалось большое значение в жизни владельца. Считалось, что через рубаху можно околдовать и приворожить человека, во время болезни в рубашке не ложились спать из страха заразить ее, расставались с рубахой неохотно, предпочитая до бесконечности латать ее и перешивать. Рубашками обменивались в знак побратимства и любви.
Преданность сорочке невольно порождала вопрос о гигиене и чистоте. Увы, вынуждена признать, что люди в Средние века мылись очень даже нечасто. Это приносило больше всего неприятностей нам, привыкшим к чистоте и приятным запахам. Мы с Катей старались мыться чаще и чаще менять сорочки, заставляя Николетту привыкать к тому, что наши нательные рубашки должны пахнуть свежестью, а не потом.
Под сорочку надевались тонкие штаны, доходившие до щиколоток, а к ним подвязывались чулки. На ноги надевались либо туфельки, либо деревянные сандалии на высокой платформе, в которых было очень удобно ходить по грязи.
На сорочку надевали верхнее платье, котту. В меру широкая и длинная, котта шилась из яркой материи: в XIII веке предпочитали зеленый, голубой и красный цвета; если мужская котта могла быть длиной до щиколоток или до середины икр, то женская не только полностью закрывала ноги, но и имела небольшой шлейф. У любой котты были длинные узкие рукава, которые шнуровались от локтя до кисти или же пристегивались на множество мелких пуговиц, что было практичнее и, учитывая красоту и изящество исполнения пуговиц, декоративнее. Пуговицы переливались светом драгоценных камней, эмали, блеском благородных металлов. Были и такие фасоны, в которых рукава надевались и пристегивались отдельно у плеча, это давало возможность к одной котте надевать разные рукава, по настроению.
Мы с Катей ни разу не были этому свидетелями, но Герцог д'Эсте рассказывал, что, поскольку фасоны и покрой рукавов для мужской и женской одежды были одинаковы, ими охотно обменивались влюбленные, а на турнирах, постепенно превращавшихся в увлекательный спектакль, восторженные зрительницы прилюдно срывали с себя рукава и дарили их вместе с лентами и кошельками особо приглянувшимся бойцам. Увидеть это у нас возможности не было, так как во Франции рыцарские турниры находились под строжайшим запретом короля.
Поверх котты обычно надевали сюрко. Их шили из наиболее ценной материи: тафты, драпа, тисненого бархата и чистейшего китайского шелка. По покрою сюрко было похоже на котту, но имело больший объем, иногда за счет клиньев, которые вставлялись в юбку. Оно деликатно обрисовывало только плечи и руки, а к низу постепенно расширялось и ложилось ровными складками. Женское сюрко могло шиться со шлейфом, в который плавно переходила спинка и который приходилось придерживать рукой. Шлейф и удлиненную по бокам юбку часто подбирали и закалывали на бедрах, показывая нижнее шелковое платье. Имея дело с однообразными покроями и формами, женщина могла проявить свою фантазию и изобретательность благодаря разнохарактерности самих драпировок. Тут не было равных Николетте, которая иногда так ловко драпировала меня, что даже самая неуклюжая походка становилась летящей и плавной, а разнообразие драпировок, подчас преображавших самые обыденные платья, вызывало зависть у дам.
Ткань была либо однотонной, либо украшена типичным европейским орнаментом – в виде ритмично повторяющихся мелких, незамысловатых рисунков. Россыпи квадратиков, звездочек, кружков, стилизованных цветков покрывали как плотные, так и самые тонкие материи. Тело, со всеми его индивидуальными особенностями, выявляло себя в движении, поскольку мягкая ткань обволакивала его, реагируя на каждый жест и даже вздох. Также в моде были сквозные детали – своеобразные окошки, разрезы на платье, куда вставлялась цветная подкладка.
Потратив целое утро на пристегивание рукавов и прически, мы с Катей вышли на палубу только к одиннадцати часам. Вадик уже вовсю тренировался с герцогом Бургундским, который вяло отбивался от прытких нападок Вадика, напоминая огромного льва, лениво гоняющего хвостом муху. Вадик уже весь взмок, прыгая вокруг рыцаря, а тот так и не сдвинулся с места, лишь изредка поворачиваясь то вправо, то влево. Приблизившись к де ла Маршу, который рядом с остальными рыцарями, смеясь, наблюдал за сражением, я заметила:
– Похоже, мой друг не слишком знаком с искусством битвы.
– Ну, что вы, донна Анна, – приветствуя меня, поклонился граф, – он очень даже неплох, вот только герцог очень сильный воин. Вашему другу повезло, он многому научится.
– Герцог невесел, – заметила я, – разве плохие новости омрачили его?
Де ла Марш очень странно посмотрел на меня, в его взгляде мелькнул на мгновение холодок.
– Вы не можете не знать, почему мой друг так грустен, донна Анна, разве может он веселиться после вчерашнего?
Я задумалась: что могло огорчить герцога? Его давняя любовь к донне и моя холодность? Но этот диалог происходит каждый день и тут нечему обижаться… Разве что… Закусив губу, я вдруг испугалась: а если герцог узнал, что мне доставили письмо с другого корабля? Это было ужасно, ведь я скомпрометировала честь донны! Неизвестно, что думает обо мне сейчас этот сумрачный рыцарь, измученный ревностью и догадками. Но я не представляла, как можно изменить ситуацию – признать, что мне доставили письмо, было выше меня. Ах, если бы Герцог был здесь! Уж он бы подсказал, как уладить это дело! Но ведь не только герцог Бургундский, но и де ла Марш знает о письме! И еще неизвестно скольким людям разболтал об этом оруженосец! Проклятый мальчишка! Болтун и сплетник! И как я могла симпатизировать ему?
Я сжала кулаки. Что они все сейчас думают об мне? Позор какой! Ну и влетит мне сегодня от отца Джакомо! Я с ужасом приготовилась выслушать длинную лекцию о том, как нужно вести себя благородной даме. «Ваша несдержанность удивляет меня, дочь моя, – уже звенело в ушах, – вы ставите себя в крайне невыгодное положение. Что подумают о замужней женщине, которая не только отказалась путешествовать рядом со своим супругом, но и принимает письма от других мужчин? Распущенность вам не к лицу, донна. Такой вы раньше не были».
Понуро направилась я к священнику, готовая принять на себя весь удар религиозной стихии. Но, вопреки моим ожиданиям, отец Джакомо ни словом не упомянул о письме. Мы разговаривали о совершенно других вещах, и тут меня начало мучить желание самой рассказать о том, что я получила письмо от Анвуайе и разорвала его. Мне хотелось услышать мнение священника, чтобы понять, насколько тяжек в глазах окружающих мой поступок. Отец Джакомо выслушал меня, скорбно качая головой.
– Очень хорошо, что ты рассказала мне об этом, дочь моя. Впредь будь осторожнее, не подвергай опасности свое доброе имя. Честь женщины легко замарать одним только словом, а чтобы смыть это пятно, потребуется много сил. Не рискуй понапрасну.
Я пообещала быть умнее и внимательнее, но утаила от священника, что все знают о полученном письме. То, что он не стал осуждать меня, придало мне сил. Я на миг забыла, насколько либеральнее, по сравнению с иными служителями церкви, был мой духовный отец. Мне казалось, что все поймут, что я невиновна, а герцог со временем успокоится и забудет об этом происшествии.
Второй день плавания прошел мучительно: герцог, хоть и пытался казаться веселым, был задумчив, но остальные ближе к вечеру уже спокойно смотрели на меня, я не чувствовала осуждения во взглядах. Вечер мы встречали вчетвером, стоя с де ла Маршем на носу корабля, несясь вперед между волнами и небом, испытывая чувство головокружительного полета. Мы весело болтали, вспоминая события накануне отъезда, как граф Пуатьерский вернулся во Францию и должен был приехать к нам уже в Египет, потом Вадик вдруг прервал графа и сказал, как видел сегодня герцога с лютней, и немного иронично описал, какой испуганной и маленькой выглядела лютня в огромных руках сильного герцога. Де ла Марш вдруг резко оборвал его:
– Вы, сир Уилфрид, возможно, не знаете, но герцог Бургундский прекрасно играет на музыкальных инструментах. Когда-то очень давно он еще и пел, и ему не было подобных среди певцов Юга.
– Так это его вчера назвал мастером оруженосец? – спросила я и осеклась, увидев, как злится граф.
– Вам ли этого не знать, донна Анна? – сухо бросил он. Я умолкла.
Катя задала вопрос, который не осмелилась задать я:
– А почему же он перестал петь?
Я, осмелев, подняла глаза на графа и увидела, что он все так же гневно смотрит на меня.
– Он был лучшим из лучших, мадам, песни любви лились из его уст, но он посвящал их только одной… только ей он пел и играл. Музыка спасала его от боли безответной любви, и он служил своей Прекрасной Даме, не смея коснуться и шлейфа ее платья, прося лишь разрешения воспевать ее в своих песнях, – граф говорил отрывисто, словно бросая мне в лицо сухие слова. – Но эта бессердечная Дама не ценила красоты песен, не понимала стремления творить, которое владело этим человеком. Она стала невестой другого и из тщеславия взяла с герцога слово никогда больше не петь любовных песен, наступила на горло самому лучшему трубадуру нашего времени!
– Как жестоко! – воскликнула Катя. – Она же не имела права!
Я почувствовала, что ненавижу донну Анну, ненавижу всей душой, и самым ужасным было то, что я ощущала ее вину, как свою. Не отрываясь, словно желая быть наказанной вполне, я смотрела в лицо де ла Маршу, принимая на себя весь поток его гнева. Это была мощная волна, от нее, казалось, дрожал воздух вокруг.
– Да, вы правы, та женщина не имела права лишать человека единственной радости в жизни. Она лишила его всего: любви, дружбы, творчества, песен. Она заставила его поклясться, он послушно умолк навеки и стал легендой еще до своей смерти. Он всегда поклонялся ей и не мог предположить, что расставание с музыкой окажется таким тяжелым. Но она уехала, и он остался в пустоте и безмолвии.
Катя быстро взглянула на меня и все поняла. Мне казалось, что от стыда за Анну и от жалости к герцогу горят щеки, но все, что оставалось, это смирно принимать на себя праведный гнев де ла Марша. Никогда еще я не видела его таким злым и агрессивным, особенно по отношению к даме. Наверно, он действительно был хорошим другом герцога и не понаслышке знал, как тот мучается. Как же больно было вчера герцогу выслушивать оруженосца! Как жаль, что я не знала об этом раньше!
Да так ли безгрешна и невинна была донна Анна, как рассказывал Герцог д`Эсте? Сотворить такое с любящим тебя человеком казалось мне жестоким и бессердечным поступком.
Чуть позже совсем другая мысль озарила меня: никто не знал о письме Анвуайе – это страдания герцога заставляли всех с осуждением смотреть на донну! Я избегала герцога Бургундского, считая, что мое отсутствие поможет ему успокоиться, и отважилась выползти на палубу только к закату. Герцог встретил меня, как всегда приветливо.
– Донна Анна, вы плохо переносите плавание? – спросил он, целуя мне руку.
– Моей служанке нездоровится, – ответила я, улыбнувшись как можно более тепло и сердечно. Мне казалось, что если я буду с ним мягче и любезнее, то как-то смягчу урон, нанесенный ему донной Анной.
На руках у меня спал Синтаксис, герцог взял его руками, одетыми в перчатки с огромными отворотами. Котенок от удовольствия выпустил маленькие коготочки, и они плавно впились в кожаную перчатку.
– Какое красивое, грациозное, беззащитное существо! – гладя малыша, произнес задумчиво герцог. – Но он может причинить боль, даже не задумываясь об этом. Для него это выражение привязанности, любви, это заложено в его природе: жестокость – часть его существования…
Я молчала, перед этим высоким и нежным человеком я чувствовала себя маленькой девочкой. Вдруг захотелось, чтобы герцог погладил по голове меня, а не Синтаксиса, нагло хрюкающего у него на ладони.
