Проблеск истины
Эрнест Миллер Хемингуэй
«Ты никогда не отчаиваешься, Эрни?» – спросил друг у Хемингуэя.
Ответом на этот вопрос стала книга «Проблеск истины». К сожалению, великий американский писатель не успел ее закончить, и к печати ее подготовил его сын Патрик.
Истина в ней неразделимо смешивается с вымыслом, а автобиографические мотивы – с литературными.
1953 год. Эпоха знаменитых «белых охотников» в Африке уходит в прошлое, Черный континент раздирают восстания и гражданские войны.
Однако Хемингуэй в последний раз пытается вернуть ушедшее. И, продолжая тему «Льва мисс Мэри», он вместе с женой отправляется на свое последнее африканское сафари…
Эрнест Хемингуэй
Проблеск истины
В Африке что на заре правда, то к полудню ложь, не стоящая и гроша, как то волшебное, в обрамлении спелых трав, лазурное озеро на окоеме пропеченного солончака; его только что протопал от края до края и ясно понимаешь, что никакого озера нет, а оглянись – вот оно, живое и прекрасное.
Эрнест Хемингуэй
Ernest Hemingway
TRUE AT FIRST LIGHT
© Hemingway Foreign Rights Trust, 1999
© Школа перевода В. Баканова, 2013
© Издание на русском языке AST Publishers, 2013
Вступительное слово
В этой истории место и время действия имеют огромное значение – по крайней мере для меня. В Восточной Африке я провел первую половину сознательной жизни – за чтением хроник и литературы европейских переселенцев, главным образом выходцев из Британии и Германии, история существования которых на африканском континенте не насчитывает и трех поколений.
За сюжетом первых пяти глав сегодняшнему читателю следить тяжело, поэтому необходимо пояснить, какой была Кения в зиму с 1953 на 1954 год.
Джомо Кениата, чернокожий африканец из племени кикуйу, был женат на англичанке, получил неплохое образование и повидал мир. Вернувшись в родную Кению, он организовал и возглавил движение мау-мау или, если пользоваться терминологией британской колониальной администрации того времени, подбил чернокожих работников на вооруженную борьбу против европейских землевладельцев, якобы присвоивших земли племени кикуйу. Почти как в жалобе Калибана из шекспировской «Бури»:
А остров – мне принадлежит по праву,
Как сыну Сикораксы! Ты ж обманом
Его присвоил: пел, юлил, ласкался,
Поил меня дурманным соком ягод,
Помог назвать великий свет и малый,
Что светят днем и ночью. Я поверил,
Открыл тебе земли моей секреты:
Где соль, где родники, где сушь, где пашня…
Движение мау-мау сильно отличалось от того панафриканского движения за независимость, что сорок лет спустя привело к переходу власти в руки чернокожего большинства на территориях к югу от Сахары. Специфика мау-мау определялась главным образом антропологией племени кикуйу. Каждый член этого племени, решивший участвовать в мау-мау, давал страшную мистическую клятву, навсегда прощался с нормальной жизнью и превращался в черного камикадзе, в неутомимый и безжалостный автомат, работающий на уничтожение главного врага – европейского фермера. Наиболее популярным сельскохозяйственным орудием того времени была панга – тяжелый тесак, штампованный из листовой стали на заводах Средней Англии и одинаково хорошо справлявшийся с рубкой кустарника, рытьем ям и убийством. Панга имелась практически у каждого батрака.
Я, конечно, не антрополог, и мое описание мау-мау может не соответствовать действительности, однако оно отражает взгляды приезжих европейских фермеров, их жен и детей. По-своему печален тот факт, что жертвами этой прикладной антропологии становились главным образом не европейцы и их семьи, а местные жители, сотрудничавшие с колониальными властями либо отказавшиеся принять клятву.
Земли, которые племя кикуйу считало исконно своими и на которых в момент написания романа оседали европейские переселенцы, назывались Белыми Высотами. Благодаря приподнятости и обилию воды сельскохозяйственные условия здесь были лучше, чем на равнине, где проживало другое племя, камба. Несмотря на их более чем близкое языковое родство, образ жизни камба сильно отличался от образа жизни кикуйя. Камба были кочующими охотниками и собирателями, а кикуйя – оседлыми земледельцами. Белому человеку культурные различия этих народов проще всего понять на примере двух соседей по Пиренейскому полуострову, испанцев и португальцев. Мы знаем их достаточно хорошо и не удивляемся, что определенные вещи для одних благо, а для других смерть. С мау-мау сложилась похожая ситуация: камба в отличие от кикуйя не видели в ней толку – к счастью для семьи Хемингуэй, иначе и Эрнеста, и Мэри в одну прекрасную ночь зарубили бы пангами их собственные слуги, которым они безраздельно доверяли.
К началу шестой главы тоскливое предчувствие, что на лагерь Хемингуэя вот-вот нападет шайка вооруженных до зубов головорезов мау-мау, улетучивается, как предрассветная дымка под первыми лучами солнца, и читатель наконец обретает возможность без помех наслаждаться повествованием.
Мне как второму сыну выпало счастье много видеть отца, когда он был женат сперва на Марте Геллхорн, а потом на Мэри Уэлш. Помню, летом на Кубе, будучи тринадцати лет от роду, я забрел в небольшой домик, который Марта снимала для них с отцом, и застал родителей сплетенными в одну из тех атлетических поз, что рекомендуются брачными методичками для внесения разнообразия в супружескую жизнь. Я тихонько ретировался, и вряд ли они что-либо заметили. Пятьдесят шесть лет спустя, редактируя роман, я наткнулся на пассаж, где папа называет Марту симулянткой, и та картина встала передо мной чрезвычайно ярко, словно и не было полувекового забвения. Вот уж действительно симулянтка.
В безымянной рукописи Хемингуэя около двухсот тысяч слов, по крайней мере половина из которых – чистый вымысел, так что дневником ее назвать невозможно. Надеюсь, Мэри не очень рассердится, что я столько внимания уделил Деббе, которая в супружеском спектакле Хемингуэев сыграла роль своеобразного черного антипода самой Мэри, образцовой белой жены, всегда и во всем защищавшей интересы мужа и ответившей на его смерть эффектным актом ритуального самосожжения длиной в двадцать пять лет, топливом которому вместо сандалового дерева послужил джин.
В сердце этих мемуаров поет контрапункт между правдой и вымыслом; автор пользуется им охотно и со знанием дела; читатель, любящий подобную музыку, без сомнения получит массу удовольствия.
Я довольно много времени провел в лагере сафари у Киманы и знал в лицо всех его обитателей, черных, белых и загорелых; царившая там атмосфера, сам не знаю почему, напоминает мне лето 1942-го на яхте «Пилар», где мы с братом Грегори провели упоительный месяц в обществе настоящих морских волков, подобно тринадцатилетнему сыну генерала Гранта Фреду, дружившему с ветеранами во время осады Виксбурга. Радистом у нас был профессиональный морской пехотинец, ранее служивший в Китае. В то лето у него наконец дошли руки до «Войны и мира», неизвестно каким ветром занесенного в корабельную библиотечку, и он читал запоем, благо должность радиста не требовала практически ничего, кроме присутствия в рубке. Помню, он говорил, что роман проще понять тем, кому довелось повращаться в Шанхае среди русских белоэмигрантов.
Хемингуэй не закончил и первого черновика рукописи: ему помешали и продюсер Лелэнд Хейярд, чья жена увековечена в книге в обнимку с международным телефоном, и прочие голливудские деятели, занимавшиеся съемками фильма «Старик и море». Поддавшись на их уговоры, отец поехал в Перу ловить киногеничного марлина. Грянувший вслед за этим Суэцкий кризис заблокировал канал, и на возвращении в Восточную Африку пришлось поставить крест. Видимо, поэтому рукопись и осталась незавершенной. С другой стороны, из романа мы знаем, что Хемингуэй постоянно думал о Париже в контексте «старых добрых времен», так что рукопись могла быть заброшена еще и потому, что с огоньком писать о любимом городе отцу было куда проще, чем о Восточной Африке, которая, несмотря на всю свою живописность и праздничность, всего за несколько месяцев успела изрядно его потрепать, наградив сперва амебной дизентерией, а затем двумя авиакатастрофами.
Будь сейчас жив Ральф Эллисон, это предисловие я с легким сердцем поручил бы ему, потому что в своем сборнике эссе «Тень и действие» он писал:
«Вы до сих пор не поняли, отчего Хемингуэй для меня важнее, чем Райт? Вовсе не оттого, что он был белым или более признанным. Просто Хемингуэй умел ценить вещи, которые я тоже люблю и которых Райт, будучи человеком увлеченным, в чем-то ограниченным и отчасти неопытным, толком не знал: погоду, оружие, собак, лошадей, любовь и ненависть, невероятные ситуации, из которых люди отважные и целеустремленные выходят с честью и с пользой для себя. Хемингуэй рассказывал об обыденной жизни с такой потрясающей точностью, что во время рецессии 1937 года мы с братом выжили только благодаря его описанию стрельбы влет. Он понимал разницу между искусством и политикой и как писатель мог кое-что рассказать об их взаимосвязи. И наконец, все, что он писал, было насыщено тем духом истинной трагедии, что очень близок мне, ибо он сродни блюзу, ставшему в Америке главным инструментом трагической экспрессии».
Я убежден, что Хемингуэй прочел «Человека-невидимку» Эллисона. Это помогло ему взять себя в руки после двух авиакатастроф, что едва не убили его и Мэри, и в пятьдесят с лишним лет снова взяться за перо. Так началась африканская рукопись, хотя со времени событий, на которых она основана, прошло уже больше года. Упоминая о писателях, ворующих друг у друга, отец скорее всего имел в виду именно Эллисона с его рассказом про умалишенных, один эпизод которого очень напоминает сцену с ветеранами в баре на Ки-Уэст из романа «Иметь или не иметь».
Эллисон написал свое эссе в начале шестидесятых, вскоре после смерти Хемингуэя. Конечно же, он не читал неоконченной африканской рукописи, которую я вытащил на свет, назвал «Что на заре правда» и, надеюсь, не очень испортил своим вылизыванием. Фактически я взял текст, написанный отцом на заре, и к полудню попытался сделать с ним примерно то, о чем говорит Светоний в «Жизни замечательных людей»:
«Согласно преданию, Вергилий, работая над поэмой «Георгики», с утра пораньше надиктовывал стихи в изрядном объеме, а потом целый день ужимал этот объем, остроумно замечая при этом, что поступает подобно медведице, вылизывающей новорожденного медвежонка».
Никто, кроме самого Хемингуэя, не сумел бы превратить африканскую рукопись в того грозного гризли, эмбрионом которого она, несомненно, является. Под названием «Что на заре правда» я предлагаю вашему вниманию уютного плюшевого медвежонка; каждую ночь я беру его с собой в кроватку, в одеяло завернусь, засыпаю и молюсь: Боженька, храни меня, ну а если не проснусь, – Боженька, возьми меня.
Покойся с миром, папа.
Патрик Хемингуэй
Боземан, штат Монтана
16 июля 1998 г.
Глава первая
Сафари в этот раз складывалось непросто, потому что ситуация в Восточной Африке сильно изменилась.
Белый Охотник уже много лет был моим другом. Я уважал его больше, чем родного отца, а он мне доверял, хотя я этого не заслуживал; в общем, было куда расти. Он учил меня так: давал полную свободу и ждал, когда я ошибусь, после чего поправлял, вкратце объясняя, в чем дело. В следующий раз, если я не повторял ошибки, объяснения делались подробнее. В душе он был бродягой и в конце концов оставил нас: позвали дела на «ферме», как в Кении называют скотоводческое ранчо в двадцать акров. У него был непростой характер, сотканный из чистейшей отваги, всех мыслимых человеческих слабостей и тонкого, чрезвычайно критичного знания людей. Безраздельная преданность семье и очагу сочеталась в нем с непреодолимым желанием жить в одиночестве. Жену и детей он очень любил.
– Вопросы есть?
– Боюсь, со слонами напортачу.
– Разберешься.
– Еще что скажешь?
– Тут каждый знает больше тебя. А ты должен принимать решения и стоять на своем. Хозяйство предоставь Кейти. В общем, выкручивайся.
Некоторые обожают командовать, приходят в ажиотаж, если выпадает случай заместить начальника, даже формальностями пренебрегают. Я и сам люблю быть командиром: идеальный сплав свободы и рабства. Наслаждаешься свободой, сколько душе угодно, а как чувствуешь, что пошел вразнос, прячешься за чувство долга. Я уже несколько лет никем не командовал, кроме самого себя; даже начало приедаться: сильные и слабые струны своей души я неплохо изучил, и чувству долга было где разгуляться, зато на долю свободы не осталось почти ничего. Кстати, в последнее время я довольно часто (и с неизменным отвращением) натыкаюсь на различные варианты собственной биографии, написанные людьми, прекрасно осведомленными о моей личной жизни, целях и взглядах. Это как если бы о сражении, в котором ты участвовал, рассказывали знатоки, всю войну просидевшие в тылу, а то и вообще родившиеся после победы: в их речах звенит абсолютная уверенность, основанная на скрупулезном изучении материала; уверенность, о которой я могу только мечтать.
В то утро я дорого бы отдал, чтобы мой замечательный друг и учитель Филипп Персиваль не общался со мной в той стенографически сдержанной манере, что сделалась нашим официальным языком. Я дорого бы отдал за свободу расспросить его о вещах, обсуждать которые было между нами не принято. Больше всего на свете мне хотелось получить подробный и исчерпывающий инструктаж, какой получают новобранцы в британской армии. Увы, правила игры, сложившиеся между мной и Филиппом Персивалем, были не менее строги, чем племенной закон камба. Мы раз и навсегда условились, что борьба с моим невежеством – дело рук самого невежды, однако в отсутствие учителя ошибки было некому исправлять, и в то утро мне было очень одиноко, несмотря на переполнявшее меня радостное нетерпение поскорее занять пост начальника.
Мы с давних пор называли друг друга «Отец». Познакомившись с Филиппом Персивалем около двадцати лет назад, я сразу начал звать его Отцом; правда, с глазу на глаз, чтобы не нарушать приличий. Когда мне перевалило за пятьдесят и по африканским меркам я сделался мзи[1 - Здесь и далее см. суахильско-русский словарик в приложении.], он тоже перешел на эту лестную для меня форму обращения – своего рода повышение в звании. Не могу себе представить ситуацию – точнее, не саму ситуацию, а ее убийственные последствия, – когда я в лицо назвал бы его мистером Персивалем или он обратился бы ко мне по имени.
Итак, в то утро у меня было много вопросов и тревожных предчувствий. Мы, однако, обходили их традиционным молчанием. Я чувствовал себя одиноким, и Отец это понимал, конечно.
– Да ладно, без проблем какое веселье! – говорил он. – Ты, слава Богу, не механик, как остальные. Одно название, что белые охотники, а на деле механики; язык выучили, а ходят по натоптанным дорогам. Ты в языке ноль – ну и что? Зато сам дороги протаптываешь, и парни помогают. Не знаешь, как сказать кикамба – говори по-испански. Они это любят. Или пусть мемсаиб говорит, у нее лучше получается.
– Иди ты знаешь куда?!
– Следом за тобой.
– Скажи лучше про слонов.
– Не бери в голову. Что слоны? Тупые горы мяса. Каждый знает, что они безобидные. Ты вроде вон каких хищников валил! Мастодонты, шерсть до земли, бивни штопором! А у слонов разве бивни?
– Кто тебе наплел?
– Кейти. Мол, ты их пачками клал, даже когда не сезон. Саблезубых тигров – это само собой. Бронтозавров – по мелочи.
– Вот же сукин сын!..
– Ну почему? Он сам наполовину верит в то, что говорит. У него есть старый журнал, там на обложке эта публика очень натуралистично изображена. Полагаю, у него день на день не приходится: когда верит, а когда и не очень. Зависит от того, как ты отстрелялся, сколько цесарок добыл.
– Я помню эту статью. О жизни доисторических животных, с иллюстрациями.
– Да еще с какими! А ты молодец, знаешь, как репутацию белого охотника поддержать. В первый же день популярно людям объяснил, что в Африку приехал, потому что дома закончилось разрешение на отстрел мастодонтов. А на саблезубых у тебя аннулировано за жестокость. Я поддержал, конечно. Мол, чистая правда: ты известный добытчик слоновой кости из штата Вайоминг, это такой американский аналог анклава Ладо, только вместо слонов мастодонты. А сюда ты приехал, во-первых, из уважения ко мне, потому что я тебя босоногим мальчишкой подобрал и к делу приспособил, а во-вторых, чтобы руку набивать, пока тебе на родине новое разрешение оформляют.
– Отец, ну скажи что-нибудь по делу! Ты же знаешь, слоны начнут безобразничать, мне придется разгребаться.
– Техника охоты примерно та же, что и на мастодонта. Старайся держать ствол параллельно воображаемой оси канала, образованного витками левого бивня. Попадешь аккурат в меридиан смерти, то есть в седьмую складку на хоботе, если считать вниз от первой лобной шишки. Переносье у них широкое, не промахнешься. Если не уверен в себе, подходи и стреляй в ухо. Не так эстетично, зато надежно и практично.
– Дельный совет, спасибо.
– За мемсаиб я не волнуюсь, ты за ней присмотришь. А вот за тобой присматривать некому. Старайся быть послушным мальчиком.
– Ты тоже.
– Уже сколько лет стараюсь, – ответил Отец. И закончил классической формулой: – Теперь ты за главного.
Вот так я и остался за главного – в безветренное утро последнего дня предпоследнего летнего месяца.
Со столовой я перевел взгляд на свою палатку, затем на остальные палатки, затем на людей, снующих возле костра, на охотничий джип и грузовики, словно поседевшие от обильной росы, – и наконец остановился на парящей за деревьями грандиозной вершине, чьи роскошные снега сверкали в то утро особенно свежо и казались совсем близкими.
– Не застрянешь на грузовике?
– Ничего, дорога сухая.
– А то возьми джип, я обойдусь.
– Не настолько ты крутой, – усмехнулся Отец. – Я тебе хороший грузовик пришлю, а этот сдам. Парни говорят, барахлит.
Парни – так он называл местных, вату. Раньше в ходу был термин «пацаны». Для Отца они и сейчас остались пацанами: он помнил детьми либо их самих, либо их родителей. Двадцать лет назад я тоже звал их пацанами, и ни у кого даже мысли не возникало оспаривать мое право. Да и сейчас, пусти я в ход это обращение, они бы не возражали. Времена, однако, изменились: у всех теперь были имена и четкие обязанности. Не знать, как зовут твоих людей, во-первых, было невежливо, а во-вторых, говорило о небрежности. Бытовали также разнообразные клички – уменьшительные, ласкательные, насмешливые, обидные и безобидные. Отец иногда устраивал парням разносы – либо по-английски, либо на суахили; они это обожали; я никогда бы не решился поднять на них голос. Еще у всех до единого имелись секреты, существовали вещи, о которых было принято говорить лишь в узком кругу, как повелось со времен экспедиции Магади. Количество секретов постоянно росло, они дробились на подклассы, на полусекреты и правила, понятные без слов. Иные были с душком, иные до того потешные, что, бывало, увидишь, как один из оруженосцев ни с того ни с сего согнется от смеха, и тут же все поймешь, и тоже начинаешь хихикать, и вот уже вы оба изо всех сил стараетесь сдержать хохот, а потом полдня диафрагма болит.
Утро выдалось свежее и живописное. Мы выехали на равнину; вершина и рощица, где был разбит лагерь, остались позади. Впереди в зеленой траве паслись в изобилии газели Томпсона, а ближе к кустарнику бродили стада антилоп гну и газелей Гранта. Вот и импровизированная взлетная полоса – ее соорудили, когда трава еще не поднялась, погоняв взад-вперед пару машин и расчистив с одной стороны кустарник. Мачта, срубленная из молодого деревца, понурила голову после вчерашнего ветра, а старый мешок из-под муки, игравший роль ветрового конуса, безвольно повис. Мы заглушили мотор, я вышел и осмотрел мачту: она стояла крепко, хоть и криво, и ветровому конусу хватило бы легчайшего ветерка, чтобы вернуться к жизни. Высоко в небе клубились штормовые тучи, красиво рифмуясь с зеленью травы и белизной вершины, царившей над горизонтом.
– Хочешь пощелкать? – спросил я жену. – Пейзаж в цвете, со взлетной полосой.
