Александр Руж "Зов Полярной звезды"

grade 4,4 - Рейтинг книги по мнению 310+ читателей Рунета

1923 год. Часть территории бывшей Российской империи отошла Польше, в том числе разрушенная в ходе Первой мировой крепость Осовец, знаменитая «атакой мертвецов». Новые хозяева разбирают завалы и обнаруживают в подземелье живого человека, который провел в каменном мешке несколько лет! Вадим Арсеньев одет в форму военнослужащего царской армии, он совершенно не помнит своего прошлого, но приобрел удивительные качества: способность видеть в темноте и молниеносную реакцию… Сенсационная история оказывается в газетах, и Вадима передают советской стороне. Как интересный пациент, способности которого полезно изучить, Арсеньев попадает сначала в институт мозга, а потом в особый отдел ГПУ, сформированный из людей с уникальными талантами. В составе небольшого отряда Вадим отправляется на Крайний Север, чтобы расследовать одно загадочное и подозрительное дело…

date_range Год издания :

foundation Издательство :Эксмо

person Автор :

workspaces ISBN :978-5-04-120273-6

child_care Возрастное ограничение : 16

update Дата обновления : 14.06.2023


– Мне двадцать семь. Что, не верите?

– Я уже теперь и не знаю, во что верить, – честно признался подполковник.

Сутки спустя найденного доставили в Варшаву. К моменту, когда состоялся его допрос в кабинете полицейского следователя Кухарчика, он был уже гладко выбрит и аккуратно подстрижен. Жгучий брюнет, немного застенчивый, немного ошалевший от шумного мира, куда он вернулся после многолетней изоляции. Глаза его скрывали темные очки, которые он надел, чтобы постепенно привыкнуть к свету. Впрочем, ушлые газетчики, пронюхавшие о сенсационном найденыше, успели запечатлеть его в том самом виде, в каком он вышел из подземелья, и эти шокирующие портреты вкупе с заголовками «Гость из преисподней», «Погребенный заживо», «Осовецкий дикарь» гуляли по всем ведущим изданиям Европы. Но сам «дикарь» еще и знать ничего не знал о своей славе.

Кухарчик сидел, развалясь, за столом и лениво смотрел на допрашиваемого. Вся эта история виделась следователю кем-то придуманной комедией, в которой ему поручили разобраться. Поди разберись, когда единственный источник информации – сидящий перед тобой нелюдимый бирюк, у которого, наверное, от затворничества мозги набекрень съехали. Что с такого возьмешь?

Тем не менее долг есть долг. Надо попытаться выудить хоть что-то.

– Вы утверждаете, – начал Кухарчик брезгливо, – что после взрыва, которым был завален вход в подземный бункер, получили контузию и потеряли память? Но вы сообщили, как вас зовут, а также назвали фамилию вашего командира.

Кухарчик до войны пять лет учился в Новгороде, говорил по-русски безупречно и не считал нужным лицедействовать, тем более что сейчас от успешного взаимопонимания зависело, как скоро он окажется дома и отведает вкуснейших кнедликов, приготовленных заботливой Зосей. Под ложечкой уже сосало, и желудок требовал свести время допроса к минимуму.

Русский, по-видимому, придерживался того же мнения. Он не стал распространяться, а взял и выложил перед следователем потрепанный блокнотик с надписью на обложке «Солдатская записная книжка». Кухарчик тоже служил в российской царской армии и знал, что таким нехитрым атрибутом снабжались все нижние чины. Он бегло пролистал книжку, бормоча отдельные строки:

– «Арсеньев Вадим Сергеевич… тысяча восемьсот девяносто шестого… православный… грамотный… из интеллигенции…» – Кухарчик поднял глаза. – Здесь сказано, что вы из Петрограда?

– Возможно, – пожал плечами Арсеньев. – Я не помню.

– И еще сказано, что вы прибыли в Осовец в феврале пятнадцатого года. То есть вас призвали не в начале войны, а через полгода? Или вы где-то служили раньше? Чем вы занимались до армии? Работали, учились?

– Не помню, – повторил Арсеньев расстроенно.

Нет, с головой у него все в порядке. Опытный Кухарчик даже по скупым репликам определил, что это не дикарь, не сумасшедший. И насчет принадлежности к интеллигенции книжка, похоже, не врала. Черты лица и поведение выдавали в рядовом особу благородного происхождения. Память? Да, память могла и пострадать. Кухарчик много слышал о контуженных, которые становились истинными младенцами, забывали даже, как ложку держать и пуговицы застегивать. Этому еще повезло…

– Значит, вы помните лишь то, что происходило после взрыва?

– Да. Все восемь лет, день за днем. Я вел календарь, поэтому знаю, сколько пробыл в подземелье.

– А выбраться оттуда вы не пробовали?

– Пробовал. Завал одному не разобрать, стены и потолок толстые и прочные. А у меня ни инструментов, ни взрывчатки…

Кухарчик заскучал. Видно же, что парень – не террорист, не диверсант. Зачем из него жилы тянуть? Сплавить с рук, и дело с концом. А то в ближайшие дни от репортеров отбоя не будет. Суету создают, работать мешают…

– Пан Арсеньев, вы бы желали остаться в Польше или вернуться в Россию?

На слове «Россия» сделал нажим – чтобы русский понял, что не больно-то он тут нужен.

– А Польша р-разве не Р-россия? – похлопал тот длинными ресницами. – Ах, да, простите… Вы же говорили, что все переменилось. – Он призадумался. – Что ж… тогда я хотел бы в Р-россию. Если меня там примут…

В тот же день советник полпредства РСФСР в Варшаве Леонид Оболенский был извещен о наличии субъекта, до революции проживавшего в Петрограде и желающего возвратиться на Родину. Оболенский изучил дело Арсеньева, немало подивился изложенным в полицейских протоколах обстоятельствам и нашел, что раз гражданин изъявляет желание вырваться из панской Польши в Страну Советов, то негоже чинить ему препятствия.

В конце лета Вадим Сергеевич Арсеньев в одном вагоне с красными дипкурьерами прибыл из Варшавы в Петроград.

А уже в сентябре знаменитый на весь мир академик, экс-генерал-майор медицинской службы Российской императорской армии, стоял возле телефонного аппарата и с присущей ему экспрессией кричал в трубку:

– Александр Васильевич, я вас умоляю: приезжайте немедленно! Да-да, ручаюсь, вы заинтересуетесь. Грандиозно! Я провел несколько экспериментов… это что-то необыкновенное!

Говоривший был не кем иным, как руководителем недавно созданного Института по изучению мозга и психической деятельности Владимиром Михайловичем Бехтеревым. Обласканный режимом Николая Второго, добившийся международного признания и престижнейших наград, какими только может быть отмечен врач-психиатр, он после октябрьского переворота нисколько не сожалел о низложенной власти. Подлинный рыцарь науки, он слабо разбирался в политике и в произошедшем сломе эпох увидел возможность расширить начатое дело. Сразу после революции он вытребовал у Наркомпроса под свой психоневрологический университет Мраморный дворец, принадлежавший ранее великому князю Константину Константиновичу, а затем обратился в Совнарком с просьбой об учреждении Института мозга. Просьба была удовлетворена, и Владимир Михайлович с наслаждением продолжил ученые изыскания, совершенно забыв о житейских бурях, бушевавших окрест.

В его заведение и был доставлен прибывший из Польши Вадим Арсеньев. Это произошло по инициативе самого Бехтерева, узнавшего из газет о феномене бессменного часового. «Осовецкого дикаря» прямо на перроне Витебского вокзала взяли под белы руки и препроводили сначала к академику, а после – в одну из лучших палат, где располагались обследуемые пациенты. Здесь, в просторном здании на Петроградской стороне, в дни, когда еще не оправившаяся от Гражданской войны страна залечивала раны и боролась с разрухой, ведущие умы силились раскрыть самые сокровенные тайны homo sapiens. И Арсеньев стал для этих умов бесценным подопытным.

В белом халате, накинутом поверх старорежимного генеральского мундира, с налипшими на лоб прядями и развевающейся бородой академик Бехтерев прошагал в больничный корпус. На сердце у него было легко, он предвкушал очередную беседу с «дикарем», которая обещала преподнести немало сюрпризов, способных обогатить науку. Пребывая в отличном настроении, он здоровался с сотрудниками, раскланивался с симпатичными ассистентками и совсем не замечал красноречивых подмигиваний и предупредительных жестов.

Поэтому, отворив дверь палаты, академик на мгновение впал в ступор. Он увидел троих молодцев, окруживших больничную койку, на которой сидел, ничего не понимая, Вадим Арсеньев. Облаченные в кожаные тужурки, молодцы держали его под прицелами наганов.

– Что здесь происходит? – рявкнул Владимир Михайлович с порога. – Вы кто такие?

– Тихо, папаша, – просипел один из молодцев, чье горло пересекал кривой шрам. – Мы при исполнении.

– Я вам не папаша! – Дюжий академик, игнорируя наганы, направился к кожаным. – Кто вам позволил вламываться в институт?

Под нос ему сунули бумажку за подписью начальника Петроградского губотдела ГПУ Станислава Мессинга.

– Смекай, папаша… – по новой начал сиплый, но был прерван своим сослуживцем, немолодым и степенным:

– Погоди, Евграф, не егози. – И далее уже Бехтереву: – Приказ у нас, гражданин академик. Доставить этого субчика в губотдел.

– Для чего?

– Я спрашивал, Владимир Михайлович, – подал голос понурившийся Арсеньев. – Не отвечают.

– Да нам и неведомо. Приказали – стало быть, есть за что… Вставай, голубь, некогда рассиживаться!

Вадим тяжело поднялся с койки, ему швырнули его одежду, и он принялся медленно стаскивать с себя больничную пижаму. Академик Бехтерев клокотал, подобно вулкану.

– Это черт знает что такое! Я буду жаловаться Дзержинскому…

– Да жалуйтесь куда угодно, хоть в Лигу Наций. Наше дело маленькое… Пошли, ребя!

И Арсеньева, застегивавшего на ходу пуговицы своей гимнастерки, вывели из палаты. Подталкивая наганами в спину, повели по коридору. Персонал института шарахался от идущих и старательно прятал глаза.

Бехтерев подбежал к окну палаты, увидел, как уникального пациента сажают в «Студебекер» и увозят прочь от клиники. Борода академика затряслась от возмущения и растопырилась, как веник.

– Я этого так не оставлю! Они не посмеют!

Владимир Михайлович, в свои шестьдесят шесть сохранивший энергичность, покинул палату, линкором пробороздил ряды сгрудившихся в коридоре сотрудников и, не отвечая ни на чьи вопросы, заперся у себя в кабинете. Нервным движением сдернул с телефонного аппарата трубку, гаркнул в микрофон:

– Москву дайте! Четырнадцать-тридцать один… Александр Васильевич? Снова Бехтерев беспокоит. Александр Васильевич, у нас беда!

Но оставим маститого академика изливать в мембрану оскорбленные и расстроенные чувства и проследим за судьбой нашего главного персонажа.

Вадим предполагал, что его повезут в какое-нибудь питерское госучреждение, наводненное такими же грубыми нахалами в кожанках. Он не знал, что такое ГПУ, но несложно было догадаться, что сие есть аналог охранки, воспоминания о которой смутно брезжили где-то в закоулках его капризной памяти. Вадиму отчего-то мнилось, что он тоже имел отношение к правоохранительным органам. По крайней мере, манеры кожаных не вызывали у него такого почти физиологического отторжения, какое обычно возникает у сугубых интеллигентов, впервые столкнувшихся с жандармским произволом. Сидя в «Студебекере» и будучи зажатым меж двух плечистых мордоворотов, он внимательно присматривался к ним, а заодно и к окружающей обстановке.

Петроград первых послевоенных лет был растрепан, несуразен и запоздало-задирист, как воробей после потасовки. Новая экономическая политика, придуманная Советским государством для того, чтобы вытащить страну из кризиса, пустила свои ростки, и они казусно переплелись с тем отмирающим, что осталось от старого режима и лихих лет военного коммунизма. На фоне замызганных щербатых улиц и облупившихся домов с выбоинами от пуль пестрели аляповатые вывески многочисленных ресторанов и кабаре. Несущиеся из увеселительных заведений мелодии дрянных куплетов заглушались звонкими голосами мальчишек, совавших прохожим серые газетные листки:

– Читайте свежий номер «Правды»! Землетрясение в Японии, четыре миллиона пострадавших! Италия захватила остров Корфу! Военный переворот в Испании, установлена диктатура генерала Риверы!

Вадим ловил обрывочные фразы, вбирал в себя новости. И еще – упивался светом, яркими живыми картинками, которых лишен был на протяжении стольких лет. С момента выхода из заточения в Осовце прошло уже около месяца, наблюдавший Вадима офтальмолог Ряшинцев позволил ему снять темные очки. Жидкое сентябрьское солнце в Петрограде ласкало взор, не обжигало, не доставляло неудобств, и Вадим смотрел по сторонам, жадно познавая новый для себя мир.

Вот продавцы папирос выкрикивают диковинные названия вперемежку с рекламными экспромтами:

– Покупайте «Делегатские»! У кого есть привычка, тот курит «Смычку», а у кого душа-цыганка, тому милей «Тачанка»!

А какую невероятную окрошку представляла собой уличная толпа! Рядом с суровыми военными шинелями мелькали прямые, с низкой талией, платья первых модниц эпохи нэпа. Их сбитые на лоб красные косынки и кружевные шляпки, из-под которых выглядывали короткие локоны, соседствовали с фуражками чекистов и грязными вихрами оборванцев-беспризорников. Простецкие рабочие блузы мешались с конусообразными костюмами-визитками, классическими смокингами, куртками из бобрика. Задрипанные парусиновые штаны в толчее терлись о брюки-галифе, а лощеные ботинки-«джимми» шлепали по тем же лужам, что и дамские резиновые ботики и расхлябанные солдатские сапоги с обвислыми голенищами.

Пахло ядреным табаком и дешевыми духами, гнилой картошкой и жареными рябчиками, выхлопными газами автомобилей и конским навозом.

– Натуральный Вавилон! – хохотнул сиплый Евграф, приметив, что творится с пленником. Помолчав, не сдержался, выказал интерес: – Это про тебя, что ли, писали – «Гость из преисподней»?

– Про меня.

– Взаправду восемь лет в подвалах просидел или брешут?

– Не брешут. Так и было.

– Что ж у буржуев не остался? Они б тебя по циркам показывали, денег бы загреб, зажил припеваючи…

– Не до цирков там сейчас, они сами после войны еле концы с концами сводят. Да и домой захотелось…

– Ишь ты! – Сиплый состроил вполне добродушную мину, полез в карман за кисетом. – Поди, все здесь чудны?м кажется, да? Питер уж не тот, что при империализме…

Не такие они и злые, эти крепыши в кожанках, подумал Вадим. Работа их озлобляет, заставляет с револьверами на ближних кидаться, а так – мужики мужиками, можно у них и сочувствие вызвать, и за жизнь потрепаться.

Начал с безобидного – в струю к тому, о чем рассуждал сиплый:

– Город мне сложно оценить, я же почти ничего не помню. Так, мутные образы всплывают… А вот почему у вас женщины такие?

– Какие?

– На мужчин похожи. Некрасиво же…

Тут все трое агентов в голос заржали – будто он несусветную чушь сморозил.

– Хо-хо! – прогудел Евграф и смачно высморкался в облепленную махрой тряпицу. – Ну ты и пельмень! У нас же эта… как ее, сатану… мансипация, во! Бабы в мешки рядятся, буфера бинтами перетягивают, только б за нашего брата сойти.

– А смысл?

– Равноправие им, видишь ли, подавай. Смысл… Да кто их ведает! Шилохвостки они и есть шилохвостки…

Переждав, пока подуляжется дружный гогот, Вадим ввернул то, ради чего затеял расспросы:

– Куда мы едем? Вроде как вокзал впереди… Меня что, депортируют из страны?

Кожаные посуровели. Евграф задымил вонючим самосадом, пропыхтел нехотя:

– Не полагается тебе знать… – Но все ж ответил, глянув искоса на соратников: – В Москву поедешь. Начальник тамошнего ГПУ товарищ Медведь тебя затребовал.

Внешность бывшего техника-строителя, а ныне главного стража столичного правопорядка Филиппа Демьяновича Медведя ничуть не соответствовала его фамилии. Сухопарый, с острыми чертами лица, бородкой клинышком и обширными залысинами, он производил впечатление самое мирное. Биография у него складывалась тоже не ахти какая героическая: до революции трудился себе в мастерских, а после Октября кочевал по разным коллегиям ЧК – от Тулы до Петрограда. Не чурался никакой должности, вплоть до самых неприглядных: заведовал концентрационными лагерями, руководил Отделом принудительных работ. За старание был поощряем и в конце концов вознесся по карьерной лестнице наверх, попав в начальники Московского губотдела ГПУ.

Товарищ Медведь фортуну не хулил, служебным ростом был доволен, надеясь, однако, что и нынешняя ступенька не окажется последней. Привыкший к переменам, он не любил засиживаться подолгу на одном месте, совершал телодвижения – чем динамичнее, тем лучше, – чтобы вышестоящие не забывали деятельного труженика и вовремя переставляли его, как шахматную пешку, с клетки на клетку – туда, вперед, к восьмой горизонтали. Ан нет, к восьмой стремятся белые, а мы – работяги-чернотропы, мы идем с противоположной стороны, от последних к первым. В ферзи Медведь не рвался, его устроила бы и роль ладьи. Тяжелая фигура, мощная, движется, как танк, сметает любые преграды.

Подобного рода аналогии ласкали воображение еще и потому, что слыл Филипп Демьянович недурным игроком – баловался шахматишками, выиграл парочку турниров среди любителей. Иногда в свободную минуту разыгрывал партийку сам с собой или решал какой-нибудь заковыристый этюд. Доска с «позицией дня» стояла у него на краю письменного стола. Опять же и психологический нюанс для допрашиваемых – пусть знают, что имеют дело с человеком мудрым, умеющим комбинировать и рассчитывать наперед.

Сейчас перед ним сидел как раз такой заключенный, к которому требовался особый подход.

– «Вадим Арсеньев», – прочел Филипп Демьянович с обложки досье, как будто впервые знакомился с делом (оно, конечно, было уже внимательнейшим образом изучено). Выверенным движением раскрыл папку и вынул из нее номер краковского «Иллюстрированного курьера», развернул на статье с портретом волосатого страшилища, иронически сличил. – М-да, неузнаваемы…

– Что поделаешь, пришлось постричься и побриться, – отозвался заключенный. – Понимаю, что так колоритнее, но нельзя же было появиться в приличном обществе огородным пугалом.

Филипп Демьянович отошел к окну и, скрестив руки за спиной, посмотрел на заросший желтеющими деревьями двор. Аристократический особняк на Большой Лубянке, в котором находилась Московская губернская чрезвычайная комиссия, не далее как год назад переименованная в Главное политическое управление, окружала ажурная ограда, а столбы ворот и вовсе походили на памятники – высокие колонны-постаменты, увенчанные не то вазами, не то амфорами… не очень Филипп Демьянович разбирался в архитектурно-скульптурных ухищрениях. Зато ухищрения человеческие были ему ох как знакомы.

Он волчком развернулся на каблуках и вперил в допрашиваемого свои могильно-черные зрачки.

– Вы думаете, я поверю всей этой белиберде? – прошипел по-змеиному, для пущей острастки, и смял газетный лист в скрипучий ком. – Восемь лет под землей… Не держите меня за идиота! Признавайтесь лучше, с какой целью вы заброшены сюда польской разведкой!

Такой поворот не стал для Вадима неожиданностью.

– Не слишком ли курьезная у меня легенда для р-разведчика? – парировал, стараясь сохранить хладнокровие. – Для внедрения в Советский Союз следовало придумать что-нибудь более правдоподобное.

– А если на этом и строился расчет ваших хозяев? Правдоподобные истории, как правило, банальны, мы таких раскусываем пачками. А тут – что-то нетривиальное, наделавшее шуму… Подумали, наверное, что не посмеем мы тронуть эдакую знаменитость. А мы посмели! Что на это скажете?

– Скажу, что черные начинают и ставят мат в пять ходов.

Филипп Демьянович оторопел. Он не сводил глаз с Арсеньева, а тот смотрел прямо на него, не отворачиваясь и не мигая. И когда успел прицелиться к доске, да еще позицию обмозговать?

– Вы играете в шахматы?

– Поигрываю… Первый ход – конем на аш-пять.

Филипп Демьянович склонился над доской.

– Но это абсурд! Я делаю рокировку и увожу короля в безопасное место. Вам угрожает вилка.

– Я жертвую одну за другой две фигуры, зато вскрываю вашу защиту…

В быстром темпе они обменялись несколькими ходами, и Филипп Демьянович уверился, что белый король зажат в углу и обречен.

Что особенно удивило – Арсеньев ни разу не посмотрел на доску, играл вслепую. Филипп Демьянович проверил, не висит ли перед ним зеркало или какой-нибудь блестящий предмет, в котором отражается стол. Но подследственный сидел, упершись глазами в древние ходики, без стекла на циферблате, с позеленевшим маятником, мерно отсчитывавшим секунды.

– Вы играете чертовски хорошо! И для вас это еще один минус.

– Почему?

Все книги на сайте предоставены для ознакомления и защищены авторским правом