– Старший сержант гвардии Измайловского полка Егоров Алексей. Нахожусь в отпуске от службы до достижения срока призыва и по обучению наукам.
– Объявляю вам, сержант гвардии Егоров, моё личное благорасположение! Если вы и в прочих военных науках такие успехи, как в стрельбе, имеете, так вам тогда прямая дорога в службу в гвардию, именно там вы высот быстрее всего добьётесь, – поздравлял парня Требухов. – Ну да это уже не мне решать, а вашему папеньке. Пока же на правах старшего в звании из всех здесь присутствующих, как полковник в отставке, объявляю тебя победителем в штуцерной стрельбе и передаю причитающийся приз из четырёх рублей серебром и вот этот вот драгунский пистоль, – и Аристарх Михайлович указал рукой на стопочку серебряных рублей и лежащий рядом с ней пистолет.
Лёшка был на седьмом небе. Выходит, что и здесь он чего-то уже стоил и даже успел за столь малый срок после слияния сознаний добиться. Одно его только смущало в этот сладостный миг – это батюшкин кулак и тот грозный вид, с которым он его втихаря демонстрировал. Да не радовала ещё такая ехидная и презрительная ухмылка старшего братца Пашки, подносящего к вкушающим зажаренного барашка гостям очередную бутылочку крепкого из стоящих недалече саней. «Ну что же, в каждой славе есть толика горькой зависти и непонимания», – философски подумал Лёшка и пошёл чистить штуцер.
Глава 6. Троекуровы
Знакомство с князьями Троекуровыми у Алёши состоялось ещё в октябре месяце, сразу же после Покрова. Пробегая свою дальнюю дистанцию на самой границе земель батюшкиного поместья, он вдруг услышал лай собак от ближайшего перелеска и из праздного любопытства свернул в ту сторону. На открывшейся его взору полянке мальчишка заметил сидящего на попоне благообразного пожилого мужчину, который, морщась и постанывая, растирал вытянутую ногу. Около него крутились две лохматые породистые борзые, а рядом хрумкала пожухлую от морозца траву гнедая кобылка.
– У вас что-то случилось? Чем я могу быть вам полезен? – Алексей с самым искреннем участием смотрел на пострадавшего.
– Кто вы, милейший? Представьтесь, будьте любезны! – мужчина попробовал было сам приподняться, но, зашипев от боли, вновь сел на свою подстилушку.
– Я младший сын помещика Егорова, Алексей, – представился мальчишка. – Занимаюсь тут бегом, стараюсь наверстать свою физическую форму после недавней болезни. А с вами-то что тут приключилось? – и он вопросительно уставился на дядьку.
С виду это был весьма не бедный человек и, судя по всему, из благородного сословия, о чём говорила его хорошая одежда, дорогая сбруя, седло на лошади и притороченное с ним рядом ружьё в чёрном кожаном чехле с большой серебряной пряжкой.
– Я ваш сосед, юноша. Владелец поместья Троекуроровых – Иван Семёнович. А приключилась со мной неприятность нынче. Лохматка со Звонарём подняли вот в этом вот перелеске лису и на меня же её и выгнали. Всё бы было хорошо, но, как видно, моя Звёздочка ногой в нору попала или ещё в какую-то выбоину угодила и хорошо потом эдак взбрыкнула. А я в это время как раз готовился рыжую плутовку кнутом уже с ног сбить, примерился только да размахнулся как следует – и вот вам печальный результат сего неудачного действия, как раз сейчас перед вашими глазами. Я вот тут сижу весь избитый, а Патрикеевна, как видно, теперь ухмыляется да наблюдает за нами со стороны.
– Хорошо смеётся тот, кто смеётся последний, ваше сиятельство, – усмехнулся, выслушав рассказ князя, Алексей. – Если не будет никаких последствий после падения, то, думаю, что ей тоже будет не до веселья с такими-то активными помощниками, – он кивнул на резвящихся неподалеку собак. – Позвольте осмотреть вашу ногу? – и он присел возле князя.
– А вы разбираетесь в лекарских премудростях, юноша? – с усмешкой спросил его Иван Семёнович и попытался было сам сдёрнуть с ноги сапог, но тут же резко дёрнулся и застонал от боли.
– Тише, тише, ваше сиятельство. Не скажу, что хорошо, однако с нашим уездным эскулапом из Козельска Иннокентием Даниловичем я хорошо знаком, и кое-чему из своих премудростей он уже меня научил, пока сам присматривал за моей болезнью. Да и книги по лекарскому делу он мне давал почитать, – ответил Алексей и взглянул вопросительно на ногу.
– Ну что же, тогда это меняет дело, коли уж даже лекарские книги вам довелось читать, тогда пожалуйте, – кивнул, иронично усмехнувшись, Троекуров. – Только снимайте сапог, пожалуйста, уж не спеша юноша, так, потихоньку-помаленечку.
Перелома у князя не было. Нога у него была опухшей в районе щиколотки, и там же растекался уже багровея синяк. Как видно, при падении с лошади стопу пострадавшего увело в сторону, и его сустав, выскочив из суставной сумки, растянул, если даже не разорвал связки. В любом случае здесь нужен был настоящий врач, чтобы правильно вправить сам вывих. И нужен был лёд, для того чтобы сбить отёк, ну и хорошая фиксация суставов – для последующего заживления травмы. Поэтому следующим, чем занялся Алексей, это была поимка лошади, мучение с посадкой на неё травмированного хозяина и путь до усадьбы Троекуровых.
– Подсаживайтесь сзади, Алексей! Моя Звёздочка нас обоих легко увезёт, – предложил князь юноше.
– Да что вы, ваше сиятельство, вы же сами сказали, что тут всего-то пять вёрст до вашей усадьбы. Для меня-то эта пробежка вовсе даже и не в тягость будет, – Лёшка улыбнулся и ещё прибавил ходу.
Так они вместе и преодолели все эти пять вёрст по подмёрзшей грунтовой дорожке среди покрытых инеем лесов и полей.
Княжья усадьба Троекуровых впечатляла. Была она построена в виде италийского дворца на самом взгорке возле пруда. Двухэтажный каменный дом с большими боковыми флигелями, соединявшимися сквозной колоннадой, был весь снаружи отделан белым мрамором. По сторонам большой парадной мраморной лестницы стояли каменные изваяния эллинских героев, мифических персонажей и древних богинь. Вокруг же усадьбы был разбит огромный парк с аллеями, сходящимися к дворцу, с искусственными рвами, каналами, перекрытыми красивыми мостиками, с островками и фонтанами. Всюду среди аллей стояли беседки, стилизованные домики и многочисленные статуи и скульптуры. Всё видимое пространство вокруг было в зелёных насаждениях из декоративного кустарника и деревьев.
Сам дворец внутри был отделан богатой гипсовой лепкой, а на стенах кабинетов и комнат были наклеены богатые обои самых разных цветов и оттенков. Обставлен он был мебелью из красного дерева с бронзой и позолотой, обитой к тому же ещё бархатом и штофом. Вокруг стен стояли большие столовые часы и картины в массивных золочёных рамах. Размещались они в зависимости от того, для чего предназначались все эти многочисленные помещения, в своих определённых местах и в соответствующих общему порядку залах и комнатах. Натюрморты в основном украшали стены столовых или гостиных. В кабинетах можно было увидеть сцены из охоты или войны. В коридорах и проходных залах было много портретов людей в париках и при парадных мундирах.
Всё это Алексей с совершенно искреннем восхищением рассматривал, пока хозяина всего этого великолепия устраивали на диване в гостиной. За врачом уже послали карету, и около князя сейчас суетилась княгиня с довольно миловидной девицей и их многочисленной прислугой.
– Знакомьтесь, мои дорогие, это наш сосед и мой спаситель, весьма, кстати, интересный молодой человек, Егоров Алексей Петрович, сын Петра Григорьевича.
– Арина Ивановна, – милостиво улыбнулась уже довольно немолодая, но приятная женщина и протянула руку Алексею.
Он как-то неловко дёрнулся и поцеловал протянутую руку княгини.
– А это Машенька, моя младшенькая, – кивнул Семён Павлович. – Два старших сына, Андрей и Григорий, сейчас находятся на службе в действующей армии. Так что мы тут втроём в этом вот провинциальном имении проживаем.
Алексей взглянул на самую младшую представительницу княжеского рода и совершенно неожиданно для себя понял, что он буквально по уши влюбился в неё с первого взгляда. Да и как было не влюбиться в такую очаровательную и милую девушку? Маша, как видно, была чуть старше мальчишки. Её светлые кудрявые локоны спадали ниже груди. На чистом и правильном личике с аккуратным, точёным носиком и чувственными губками блестели весёлые голубые глазки, и вся она светилась какой-то милой нежностью и чистотой.
Ох уж эти гормоны пятнадцатилетнего парня! Алексей густо покраснел и промямлил что-то такое невнятное, представляясь буквально на автомате. Выглядело со стороны всё это, конечно, комично и нелепо.
– Ну всё, всё, засмущали дамы нашего гостя, – проворчал хозяин. – Мари, покажи-ка ты ему лучше нашу библиотеку. Сей любознательный юноша очень любит читать, и, как мне сам давеча сказал, он уже осилил всё то, что у них только было из книг. Думаю, ему было бы весьма полезно ознакомиться со всем тем, что тут у нас здесь есть. А мы пока займёмся моей ногой.
– Пойдёмте, Алексей, – приветливо улыбнулась Маша и пошла по лестнице впереди него на второй этаж.
Библиотека Трубецких была воистину огромной и была составлена по определённой программе. В неё входили книги по истории, политике, экономике, литературе, философии, военному делу и многим другим отраслям наук. Здесь также были переводы сочинений Макиавелли и Боккалини, славянские рукописи, труды писателей античности и многое другое.
Теперь как минимум пару дней в неделю Алексей проводил в поместье Троекуровых, и влекла его не только любовь к литературе или искусству, но и разгоравшееся всё сильнее чувство к милой Машеньке. Её родители общению подростков не препятствовали. Девице было уже пятнадцать. До начала традиционного брачного возраста было всего пару месяцев, а завидных женихов на горизонте пока что ещё не было. Почему бы молодёжи между собой не общаться, тем более что они были в соседях и испытывали друг к дружке взаимную симпатию. Алексей производил впечатление весьма воспитанного и ответственного молодого человека, а Машенька тоже была добронравной и весьма благоразумной девицей. Вот и ворковала парочка целыми днями во дворце или на совместных прогулках вокруг усадьбы.
Только батюшка Алёшки хмурился и порою ворчал, прознав про увлечение своего младшего отпрыска:
– Баловство это всё, пустое! Нечета мы, служилые дворяне, целым князьям. Позабавится она с тобой, Лёшка, и за графа какого-нибудь потом замуж выскочит, а ты вон так будешь себе сопли на кулак наматывать, жених! Тебе бы сначала чин поручика выслужить и какое-никакое худое именьице с парой десяткой душ прикупить. Или же за доблестную государеву службу всё это же выслужить. Вот потом тебе и можно будет думать о девицах да обо всяких там амурах. Да и вообще, Трубецкие теми ещё вольнодумцами у нас в губернии слывут. Не зря Иван Семёнович аж при матушке Елизавете Петровне в опалу попал и потом был вынужден совсем сюда вот, в это своё дальнее поместье, со столицы перебираться. Смотри, Лёшка, чтобы не задурили тебе голову все эти философы да поэты! – и он кивнул на книгу в толстом кожаном переплете, что была сейчас в руках у юноши.
– Да это же свод воинских уставов, батюшка, ещё от царя Алексея Михайловича собранный в одну единую книгу! А также первый устав Иоганна Якоби фон Вальхаузена «Воинское Искусство», что состоял ещё век назад на Русской службе, и «Книга Марсова» нашего императора Петра Алексеевича здесь же, вместе со всеми в одну единую сведена.
– Хм, ну так бы и сказал, что ты Петровские уставы читаешь, – успокоился отец. – Это уж точно более полезным делом будет, чем французские романы и всякие там труды с измышлениями философов читать!
Глава 7. Часовой есть лицо неприкосновенное!
– Отбил, коли! Отбил, коли! Резко фузею со штыком вперёд, в живот его супостату, и сразу же резко выдёргиваем назад. Чуть дольше, Ляксей Петрович, задержите его в брюхе и не сможете вот так вот просто назад выдернуть, намертво застревает штык у него там, так и останетесь тогда без оружия в руках, а на вас-то уже новые враги наскакивают! – объяснял приёмы штыкового боя дядька Матвей. – Поэтому тут главное – это сила и резкость удара. Русский солдат всегда на штыках других побивал, и науку эту нужно обязательно кажному служивому крепко-накрепко усвоить. Вам-то, конечно, как будущему охфицеру, больше на шпагу или же саблю полагаться придётся, но ведь всякое тоже в бою может случиться, глядишь, и сей навык тоже когда-никогда, а верную службу сослужит.
И Лёшка снова ворочал тяжеленной фузеей ещё с тех Петровских времён, что служила по случаю выхода из строя её казённой части только лишь как орудие для штыкового боя. Искусство это было весьма не простое, бывало так намашешься ружьём на занятиях, что аж целый час потом руки трясутся, и ещё плечи от усталости ломит.
– Убьёт ведь, убьёт мальчишку! – голосила дворовая баба Акулина, пробегая мимо того самого места за сараями, где Лёшка занимался фехтованием и боем на штыках.
– Кто кого убьёт-то, ты что орёшь, как скаженная? – крикнул ей вслед дядька, но той уже и след простыл. – Пошлите, Ляксей Петрович, посмотрим, что там опять у дворовых стряслось, да и вам передохнуть от ратных трудов надобно, вон от соломенного чучела одни лишь обрывки только на шесте остались.
Весеннее апрельское солнышко жарко припекало Калужскую землю. Ещё недельку и совсем стает снег с полей, освобождая их для трудов рачительного крестьянина. Пока же шла усиленная подготовка к посевной. Проветривалось и подсушивалось семя, что следовало заложить в пашню, осматривались сохи, плуги и бороны, чинилась всякая упряжь для тягловой скотины и прочие приспособы. Все, как обычно, были при деле и спешили быстрее исполнить свою работу. За всем, разумеется, был строгий надзор в лице управляющего поместьем Игната Фёдоровича, старшего сына хозяина Павла ну и, конечно, самого барина Петра Григорьевича.
От семенного амбара слышался свист кнута, удары и резкие вскрики жертвы. Десяток мужиков и баб жались к жердяной оградке, наблюдая со страхом и жалостью за той экзекуцией, что происходила сейчас на их глазах. Открывшаяся Алексею картина впечатляла.
На длинной нестроганой скамье лежал зафиксированный за руки и ноги верёвками Харитошка, лучший дружок Алексея по многим их детским дворовым играм да шалостям. Был он сыном конюха, шестнадцати лет от роду и на год старше Лёшки. Характер парень имел лёгкий, весёлый да покладистый. Как и водится, с десяти-одиннадцати лет впрягся Харитон в тяжёлую крестьянскую работу, помогая семье и отрабатывая положенную барщину. Всё бы было хорошо, да у Павла Петровича как раз сегодня было весьма прескверное настроение, ну вот, видно, и подвернулся Харитошка под его тяжёлую барскую руку.
Очередной переносимый с амбара мешок ржи был, как видно, сильно подопревшим и лопнул в самое неудачное для этого время, как раз когда перед амбаром проходил старший господский сын. Зерно высыпалось в грязь буквально под самые господские кожаные сапоги. Следствие было проведено на месте немедленно. Решение его было однозначным – виноват в порче господского имущества, ибо допустил при этом своё личное разгильдяйство, халатность и недогляд. Вердикт был вынесен тут же: пороть кнутом без жалости, чтобы всем другим неповадно было, причём пороть прилюдно и незамедлительно! Следовало показать холопам всю твёрдость господской власти, ибо расслабились они за зиму, свои бока в избах у печек отогревая! Исполнение приговора было поручено проводить кучеру Савелию, а это тоже, надо сказать, был очень хитрый и весьма продуманный ход. Каждый в поместье Егоровых знал про весьма непростые и прохладные отношения между господским кучером и конюхом Осипом, и вот теперь одному из недоброжелателей представлялась возможность выместить всё плохое на сыне своего давнего недруга.
– Ещё, ещё, добавь ему плетей! – с какой-то жадной радостью приговаривал Павел, раздувая ноздри.
На спине у парня свежие рубцы обильно сочились кровью, сам же он уже не дёргался резко и не вскрикивал так истошно при каждом ударе, как это было в самом начале, а лишь судорожно вздрагивал всем телом и тихонько постанывал, уронив лицо на скамью.
Вот она, изнанка просвещённого века Екатерины в самой её красе! Барин мог забить до смерти, замучить своего холопа, продать его самого или всю его семью оптом или в розницу, разлучая мать с детьми или жену с мужем. Скотина порой жила лучше, чем простой люд в это время. Всё это Лёшка знал из курса изучаемых им ранее наук, но одно дело – знать или слышать, и другое, когда вот всё это творится у тебя лично на глазах.
– Запорет, запорет ведь насмерть! – причитала мать Харитона Марфа. Отец мальчишки стоял тут же и тяжело глядел себе под ноги, вздрагивая от каждого удара по спине сына.
Не выдержав, Марфа кинулась в грязь под ноги господину и, размазывая грязь по своему лицу, прижалась лицом к его сапогам.
– Простите мальчишку, барин, простите, Христа ради, прошу! Мы всё вам отработаем сполна! Простите его, он уже и так без памяти лежит!
– Пшла вон, дурра! – брезгливо оттолкнул сапогом бабу Павел. – Чё лезешь, полоумная!
Что-то вдруг перевернулось в эту минуту в сознании у Алексея. Дальше он уже действовал как будто на автомате.
– Возьми! – резкая и хлёсткая команда заставила Матвея безоговорочно схватить фузею с примкнутым штыком, а Лёшка уже тем временем подскакивал к кучеру. Левая рука парня перехватила его правую с зажатым в ней кнутом в самой её верхней точке, готовую уже опуститься вниз для очередного удара. Правая подхватила её же сбоку за плечевое основание. Подворот под тяжёлое тело. Колени резко выпрямились из полуприсяда, и Савелий под дружный «Ах-х!» дворни смачно шмякнулся на спину прямо в лужу.
Бросок через плечо проведён чисто! «Иппон!» Алексей резко развернулся и, сделав два шага, оказался прямо перед Павлом.
– Пошёл быстро к папеньке на доклад, стервец! Чуть его человека насмерть не запорол! Ну! – и Алексей сделал ещё шаг вперёд, глядя прямо в глаза взрослому мужчине. И ошалевший от всего только что здесь произошедшего, Павел, несмотря на свой возраст, положение и статус будущего хозяина поместья, вдруг как-то разом съёжился, отвёл взгляд в сторону, неловко развернулся и молча, не оглядываясь, засеменил по направлению к дому.
– Сняли Харитошку со скамьи и в избу его бегом! – бросил Алексей дворне. – А ты, тётка Марфа, в Татьяновку быстрее беги, там по осени Ваську Рыжего секли, так тётка Евдокия его за неделю после того на ноги подняла, небось, мазь какая-то ещё осталась у неё! На вот, отдадите ей, – и он протянул серебряный гривенник матери дружка.
– Спасибо, милостивец, – бухнулась снова в грязь Марфа. – Век не забуду, за тебя буду молиться.
Тут же рядом стоял в поклоне Осип, а по его лицу текла скупая мужская слеза.
– Бог в помощь, лечите Харитона, – кивнул Алексей и развернулся к Матвею. – Пошли, что ли, в дом, дядька, опять я, похоже, тебя подвёл, набедокурил снова, да?
– Хм, – глубокомысленно хмыкнул Матвей, – здесь ведь дело посерьёзней, чем все прежние шалости, Ляксей Петрович, будут. Я-то что! А вот с вас Пётр Григорьевич может теперяча очень строго за всё спросить, вы ж как-никак господскую волю перед дворней прилюдно принизили. Ай-яй-яй! Как же нехорошо-то всё тут получилось!
Алексей вдруг резко остановился и пытливо вгляделся в глаза наставника.
– Сознаюсь, погорячился я, дядька. Но что же мне, так и стоять там было, и смотреть, как мальчишку при отце, матери убивают, да?! И это за прелую-то мешковину и жмень зерна?
– Так все ведь мы в руках Господа и его наместников на земле грешной и под управлением власти кесаревой. Всегда же простому человеку безропотно положено властям подчиняться. Не к бунту же, коли несправедливость какая затеялась, теперяча-то нам идти?
– А я к бунту и не призывал никого, – буркнул Лёшка. – А всё же пустую жестокость терпеть ещё не приучился пока тут у вас, – и крепко, эдак по-взрослому выругался. – Пошли дядька, буду сам за всё отвечать перед батюшкой. Ты, главное, тверди, что не успел меня в сторону отвести, что фузеей я тебя отвлёк и в руки тебе её дал специально, вот ты и держался от меня в стороне, дабы только она мне в руки ненароком не попала! – и решительно направился к крыльцу, на верхней ступени которого уже высился сам грозный хозяин поместья. А поражённый Матвей так и остался стоять на месте, «переваривая» всё, только что им здесь услышанное. Особенно его зацепило то «солёное» выражение, какое совершенно спокойно только что тут выдал Лёшка. Ещё одна загадка к портрету его воспитанника теперь добавилась у дядьки.
– Ну что ты на этот раз мне ответишь, шельмец?! – заорал Пётр Григорьевич, потрясая кулаками. – Опять на какой-нибудь артикул императора тут будешь ссылаться, который запрещает господам своих холопов прилюдно пороть? Против родного брата перед всей дворней уже с оружием пошёл! Ты что же это, на каторгу за призыв к бунту захотел?! Отвечай сейчас же, сукин сын!
Алёшка встал по стойке смирно и чётким размеренным голосом ответил на предъявленные ему обвинения.
– Никакого призыва к бунту с моей стороны даже близко не было! Неисправная кремнёвая фузея, предназначенная для занятий штыковым боем, была передана на сохранение воспитателю Матвею, и перед той дворней она даже и не показывалась вовсе. Вмешался я в экзекуцию токмо по той причине, что все холопы, по сути, есть личная собственность помещика Петра Григорьевича Егорова, и пороть их или же даже лишать жизни может лишь он самолично или же это можно содеять по его прямому указанию. Павел же такой же сын хозяина поместья, как и я сам, и, судя по всему, он превысил все свои полномочия, не являясь напрямую хозяином провинившегося. Ведь указа батюшкиного на порку холопа не было. К тому же он чуть было не лишил жизни Харитошку и не принес тем самым прямой разор его господину. Я же очень сомневаюсь, зная ваш справедливый характер, что вы, батюшка, решились бы забить насмерть мальчишку, да ещё и на виду у его родителей. Вот потому-то и вмешался в сию экзекуцию до принятия вами самоличного и верного решения, – и Лёшка склонил голову в почтительном поклоне.
Егоров-старший хотел было по привычке заорать, но, нахмурившись, задумался. В словах «сукиного сына» был совершенно чёткий смысл, и стоило вначале всё хорошенько обдумать, а уже затем и принимать верное решение.
– Быстро к себе в комнату и до завтрашнего утра из неё не выходить, чтобы даже носу наружу не показывал! Считай себя пока под арестом, а завтра я тебе лично озвучу свою волю! – и батюшка захромал в ту сторону, откуда только что явились оба его сына.
Наутро Алексей был вызван в кабинет Петра Григорьевича, где он и выслушал его отцовскую волю.
– За прилюдное оскорбление своего старшего брата, наследника семейного имущества и фамилии, опять же за подрыв авторитета господской власти в поместье старший сержант Алексей Петрович Егоров приговаривается к ежедневному несению караульной службы по всей выкладке, при мундире и при фузее, в течение полной недели, без обеда и пития воды во время стояния на посту.
Тут же батюшкой был зачитан Указ Императрицы Всероссийской Екатерины II от 1765 года о полном повиновении крестьян помещикам и разрешении отправлять их на каторгу в Сибирь, а также Указ от 1767 года «о запрете на жалобы крепостных».
– И к Троекуровым ходить я тебе запрещаю! От них вся эта либеральность идёт, от них!
Алексей всё молча выслушал, поклонился, никаких вопросов у него не было, на душе же было муторно и пусто. Желания оставаться в поместье больше у него уже не было. Нужно было как-то выбираться в этот большой и сложный мир Российской империи XVIII века и жить дальше самостоятельной взрослой жизнью.
Неделя наказания шла мучительно медленно. Крыльцо господского дома выходило на его южную сторону, и, стоя в своей форменной чёрной треуголке, в суконном кафтане, в туго стянутых под коленями тёмных штиблетах и высоких сапогах, стиснутый к тому же широким ремнём с патронными сумками и с кожаным ранцем за спиной, Лёшка потел, глядя оловянными глазами перед собою вдаль. Самое тяжёлое время у него было после обеда. Все в доме только что заканчивали трапезу, и запахи долетали с кухни и гостиной просто одуряющие. А солнце, не по-апрельски жаркое, стояло как раз в самом зените, выгоняя обильный пот из под головного убора. И стоять ему так было ещё долгие четыре послеобеденных часа, это ещё не считая тех, что он уже отстоял утром.
– Лёшенька, я тебе мяса варёного принесла, водички вот холодненькой испей, – пыталась хоть как-то облегчить его долю добросердечная Анна. Но мальчишка продолжал стоять не шелохнувшись, стойко неся свою штрафную вахту.
Павел же издевался, как только мог, подчёркнуто громко прихлебывая из ковшика холодную воду и прохаживаясь буквально в полуметре от часового. Возмездие не заставило себя долго ждать. Как-то, слишком увлёкшись своей мелкой местью, он перешёл все дозволенные рамки и со смешком дёрнул молчаливую, как статуя, фигуру за ремень. Приклад тяжёлой фузеи неожиданно резко ударил его сверху по стопе, заставив что есть мочи заорать от боли.
– Часовой есть лицо неприкосновенное! Отойти на три шага от поста! – раздался рык часового, и в лицо отскочившего и оторопевшего от неожиданности Павла уставился трёхгранный наточенный штык.
Как ни странно, никаких неприятностей за этот инцидент не последовало, скорее всего, старый елизаветинский офицер провёл «политбеседу» со своим старшеньким, и он теперь обходил одинокую фигуру у крыльца большим полукругом.
24 апреля, в предпоследний день постовой службы, у Лёшки был день рождения. На вопрос отца, не нужно ли перенести караульный день на последующий, штрафник только молча покрутил головой в треуголке и занял свой пост.
– Упрямый, шельмец! – то ли одобряя, то ли осуждая его, ругнулся Пётр Григорьевич и зашёл в дом.
Так и прошла эта долгая и тяжёлая неделя.
25 апреля, сдавая дежурство отцу, Алексей подал по всей форме письменный рапорт и пошёл отсыпаться. А отставной елизаветинский майор сидел, глубоко задумавшись, за письменным столом кабинета и время от времени поглядывал на бумагу, где стояло лаконичное:
«Прошу вас, отправить меня из отпуска для постоянной службы в первую дунайскую армию генерал-аншефа графа Петра Александровича Румянцева.
Старший сержант гвардии Егоров А.П.
25.04.1770 г., подпись».
Глава 8. Дорога в действующую армию
– Ну что, Алексей, вот и настала нам пора прощаться, – с отчётливо слышной ноткой грусти в голосе сказал сыну Пётр Григорьевич. – Может быть, оно так и лучше будет, всё равно ведь вам с Пашкой не ужиться здесь вместе. Рановато, конечно, тебя ещё на службу определять, цельный год ведь по всем срокам своего первого офицерского чина ждать. Ну так ведь и я ещё при императрице Анне Иоанновне в своём полку в капралах службу начинал, а то время уж не в пример вот энтому, весьма смутное тогда было. Без немецкой фамилии или же без Биронской протекции дальше унтеров и вовсе тогда нашему русаку ходу не было. Сейчас-то, конечно, уже полегче с этим стало. Жаль вот только, что с гвардейским чином тебе придётся расстаться, на обычный армейский его сменив. Ну да, с другой стороны, ну его, ещё наберёшься какой-нибудь дури в столицах, а в действующей армии-то чай всегда при деле будешь.
Пачпорт тебе выправлен, подорожная из уездной канцелярии с проездными имеется, выписка из военной коллегии и от разрядной комиссии ты на руки получил. Служи верой и правдой стране нашей и матушке императрице, сынок, – напутствовал Алексея отец. – Штуцер мой, шпагу и пистоль призовой со всем припасом и амуницией с собою забирай. Лучше было бы, конечно, тебе тесак с собой дать, да со шпагой-то ведь оно солиднее будет, сразу ведь каждому станет ясно, что портупей юнкер из дворян перед тобой стоит, а не какой-нибудь там унтер Ванька из подлого мужицкого сословия. В помощь тебе и в услужение мною Матвей определён. Он мужик верный, меня вон в своё время тоже по баталиям с пруссаками сопровождал, думаю, и тебе он тоже сгодится.
Павел со своей супругой провожать братца даже не вышли. Дворня прощалась с младшим господским сыном душевно и совершенно искренне. Ляксея Петровича за его добрый и весёлый нрав все тут любили и уважали. В имении Троекуровых не обошлось без обильных слёз и нежных обещаний любить, ждать и никогда милого Лёшеньку не забывать.
Всё, жребий был брошен, и у Алёшки начинался совершенно новый этап в его жизни – служба в Русской императорской армии. Но до этой самой армии ему ещё предстояло добраться.
На отцовской бричке, управляемой Осипом и запряженной парой лошадей, они за полтора суток добрались до Сухиничей. Дальше отсюда нужно было добираться только лишь «на перекладных».
В России на далёкие расстояния можно было передвигаться или в личном экипаже, со своим кучером да на собственных лошадях или же на почтовых, как все здесь говорили, «на перекладных». Передвигаться на своих было делом долгим и весьма хлопотным, ведь лошадей нужно было часто останавливать для отдыха и кормления. Езда же на почтовых – перекладных была возможна только лишь на больших почтовых трактах, то есть на дорогах с движением почтовых карет между станциями (ямами, отсюда пошло и название «ямщик»). Станции эти, ямы, располагались друг от друга верстах эдак в тридцати-тридцати пяти. Для такой езды батюшка выписал в уездной полиции города Козельска подорожную, являющуюся по своей сути свидетельством на право получения почтовых лошадей, причём получения согласно занимаемому предъявителем чину и званию.
Лёшка ехал на почтовых «по казённой надобности», чин он имел, самый что ни на есть маленький, поэтому полагалось ему не более трёх прогонных лошадей. На почтовой станции станционному смотрителю предъявлялась подорожная, которую тот регистрировали в свою особую книгу и принимал от путника положенную за проезд плату. После чего, при наличии свежих лошадей, путешествующие ехали до следующей станции, где повторялось всё то же самое, что и до этого, на предыдущей. Порядок здесь был везде один. Плата, называемая «прогонной», бралась повёрстно, то есть с каждой версты, и составляла она по три копейки за десять вёрст на каждую лошадь в центральных губерниях страны.
