– Вы ругаетесь. Опять! Вы обещали, что не будете, но снова ругаетесь!
– Мы просто разговариваем, – соврал Рэнди. – Я говорю твоей маме, что из-за некоторых вещей не стоит ссориться. Нужно просто отпустить.
Глава четыре
Любовь к сцене я унаследовала не от матери.
Это совсем не означает, что у нее не было сценического таланта. Моя мама могла захватить внимание аудитории одним своим видом. У нее были скулы, как у Одри Хепберн, белоснежная кожа и голубые глаза настоящей ирландки, и чем дольше ты в них смотрел, тем глубже они казались. Если бы я унаследовала ее внешность, не пришлось бы учиться умасливать людей с помощью слов.
Как и все бесспорные красавицы, моя мама хотела, чтобы ее ценили за другое. Будучи девочкой, она жутко обижалась, что никто не считал ее умной. Став женщиной, она злилась, когда другие матери воспевали ее изящную фигуру. Она хотела, чтобы ее уважали как порядочную протестантку.
Умела ли она смеяться? Когда-то точно умела, иначе она не вышла бы замуж за паяца вроде моего отца. Но к тому времени, как я пошла в школу, она явно устала от его шутовского обаяния. Ей перестало нравиться, как он вынимал катушку из ее швейной машинки и лез целоваться. Она закатывала глаза, когда он изображал Чарли Чаплина, размахивая ее скалкой и расхаживая вокруг нее в своих огромных рабочих ботинках.
Может, отец пытался удержать маму, изображая ребячливость, искренность и спонтанность, а когда в семье действительно появился ребенок, она все поняла? Хотя, возможно, ей просто не хватало энергии, чтобы обучать хорошим манерам нас обоих. И только мне доставался «кнут».
«Вам обязательно лежать бревнами в постели?» – спрашивала она, или: «Кто из вас двоих включил отопление?»
Мама на всем пыталась экономить, и ее прагматические идеалы передалась мне. Я храню упаковки от масла и собираю резинки для денег. Пью слабый черный чай, потому что до сих пор помню бесконечные ссоры родителей из-за сахара. Появление сладостей в доме вообще было дурным знамением.
По поводу сахара они ругались каждую субботу. Это входило в расписание недели – на них я могла рассчитывать так же, как на воскресный просмотр мультиков или на свежую школьную форму в понедельник. И они всегда начинались с того, что моя мама говорила об ограничении потребления сахара, а папа сыпал в свой чай столько, что в нем ложка стояла.
Спустя столько лет я все еще помнила те «сахарные споры» слово в слово. Я могла рассказывать их наизусть с той же безупречной точностью, с какой пела свои детские дорожные песенки: «День за днем, милый Иисус…» и «Мы все поедем в Дублин, где зелено…».
– Ты добавил три ложки сахара? – спрашивала моя мама.
– Я хочу, чтобы мой чай был таким же сладким, как ты, – отвечал папа.
– Это у тебя уже будет не чай. Это сироп.
Но отец был невосприимчив к маминым присказкам: «Береженая вещь два века живет» или «Бережливость лучше богатства».
Он думал, что может рассчитывать хотя бы на крохи роскоши за то, что отказался от творческой работы в пользу тяжелого, но более доходного физического труда. Когда они с мамой познакомились, он писал стихи, ходил в летнюю школу Йейтса в Слайго и местный профессор сравнивал его с Полом Дюрканом[11 - Пол Дюркан (Paul Durcan, род. в 1944 г.) – современный ирландский поэт. (Прим. пер.)]. А теперь он рыл тоннели с работягами, едва умевшими писать собственные имена, и все из-за мамы. Папа всегда говорил, что без своих приятелей и честно заработанной вкусной еды он бы просто гулял по полю с ослами, изнывая от скуки.
– Мы могли бы обходиться и меньшими тратами. Просто не нужно сорить деньгами. Мелочи имеют значение. – А потом она поворачивалась ко мне. – Тебя это тоже касается. Теперь доедай все, что у тебя в тарелке. Если бы ты жила в стране Третьего мира, ты была бы благодарна.
В этот момент папа обычно совал мне в руку несколько банкнот, а мама бледнела и почти что с ужасом ожидала моей реакции.
– Нам еще надо заплатить за воду…
Но папа продолжал гнуть свою линию:
– Беги и купи себе новую книжку, мое сокровище. Да что уж там, купи себе платье, как у принцессы Дианы!
Настоящим облегчением был побег оттуда – вниз по дороге, через стадо овец и прямо к Фрэнку Клири, соседскому мальчишке, единственным занятием которого была игра в мяч с каменной стенкой.
Последняя ссора из-за сахара произошла после того, как мы с Клири поцеловались на спор в школе. Он избегал моего взгляда: либо волновался, что я захочу повторить, либо застенчиво опасался, что не захочу.
– Идешь в город? – Он остановил мяч ногой, резко повернулся ко мне, и по его футболке с эмблемой ГАА[12 - Гэльская атлетическая ассоциация, или ГАА – ирландская международная общественная организация, действующая в сфере культуры и спорта и вовлекающая спортсменов-любителей. (Прим. ред.)] пошли длинные складки.
– Ага.
Мяч ударился о стену.
– Снова из-за денег?
Я кивнула.
– И кто виноват?
Клири тоже был единственным ребенком, и мы одинаково судили родителей. В деревне наши семьи были исключением – к остальным аист прилетал по четыре или пять раз.
Я пожала плечами, не зная, что сказать. Без отца не было бы веселья. Без мамы – стабильности.
– Можешь взять, – сказал он, доставая плеер из своего кармана. – Тут для ссор предков специальное колесико – выкручиваешь громкость на максимум.
– Спасибо. Пойду дальше, – сказала я, разматывая шнур.
– Удачи.
Я надела наушники, нажала кнопку воспроизведения и пошла вниз по улице под песни Джоан Арматрейдинг[13 - Джоан Арматрейдинг – британская вокалистка, гитаристка, пианистка, композитор, автор текстов, продюсер, выступающая в жанрах поп и рок. (Прим. ред).]. Но, несмотря на ее хриплый громкий голос и пульсирующие ударные, я все еще слышала в голове голос отца: «Ты же сама постоянно жалуешься, что мы живем как нищие!»
Но я также чувствовала и мамин праведный гнев: «Мне не нужен муж с состоянием, мне нужен муж с принципами! Нам еще жить в этой деревне! Забытый долг – не значит выплаченный. Ты задолжал этим людям! А что будет, если все они однажды захотят получить свое?!»
– Я сматываю удочки, – сказал мне отец.
Это было 7 июня 1986 года. За две недели до того, как Гэльская Трудовая Партия собралась выдвинуть на обсуждение вопрос о запрете разводов в Ирландии. Мы были в парке развлечений, со всех сторон виднелись ларьки с мороженым в рожках и семейные автомобили. Тут и там вились очереди на аттракционы. Дети стреляли в тире за жетоны и милые безделушки.
Моя голова гудела из-за шума автоматов, а желудок все еще крутило после того, как я повисела вверх ногами на одной из горок.
– Я ухожу, – повторил он. – Если ты не поедешь со мной, то больше никогда меня не увидишь.
Видимо, слово, которое я не смогла из себя выдавить, было написано на моем лице: Почему?
– Ой, да брось. Ты же понимаешь, почему. Ты умная девочка. Газеты ты уж точно видела
В моем взгляде остался знак вопроса. Отец всегда общался со мной, как с другом, – то есть как с равной, – но это иногда приводило к недопониманию. Например, он ошибочно предполагал, что десятилетние девочки читают новости.
– Будет референдум по разводам и голосование. Если этот закон пройдет, то твоя мать сразу же запустит процесс. Вряд ли мы сможем договориться на разумных основаниях…
Мама. Сейчас она была дома, выглаживала папины рубашки с оголтелым упорством.
Он продолжал, но я перестала его слушать. Я вспоминала «сахарные споры» и думала: «Бог ты мой и ангелы небесные. Неужели это все из-за идиотского сахара?»
– Но она не может. Неважно – ты мой отец…
– Она ясно дала понять, что будет делать все, что захочет.
Мне стало настолько тошно, что я даже не смогла доесть свой пломбир. Я возненавидела мать так, что это было почти невыносимо. Я возненавидела ее упертость и бережливость. Была сыта по горло бесконечными дешевыми аналогами, ее «заменами» в оригинальных рецептах: маргарин вместо масла, субпродукты вместо говядины. Мама вместо папы. Да как она может вычеркнуть отца из моей жизни?
Когда папа получил ответ, он сел в свою бежевую «Тойоту» и направился на север, прямиком в Белфаст. Кажется, мы полдня ехали по бескрайним зеленым лугам, от которых меня страшно мутило. Я рассматривала тени от облаков. Я считала радуги.
Повзрослев, я с шоком осознала, что та поездка не могла занять больше часа.
Я часто вспоминала об этом, пытаясь воспроизвести события. Как это так получилось: вот мы с папой на ярмарке, мое платье все еще испачкано шоколадным соусом от мороженого, а в следующую минуту я уже изучаю потрепанную карту в его машине? Когда папа слушал трансляцию ирландского чемпионата по гольфу, я держала руль.
Он один раз потерял самообладание из-за другого водителя, и я сочувственно покачала головой.
– Твою мать, ты едешь или паркуешься?
Я улыбнулась, и он извинился за ругань.
– Ничего страшного, – сказала я.
– Ничего ведь, правда? Ты же не какой-то безмозглый попугай, который все повторяет. Тебе нужно изучать язык во всем его разнообразии. Ругань помогает выпустить пар. И успокоиться.
Даже когда мы садились на паром, который должен был проплыть через пористое бетонное сооружение, которое в середине 80-х служило границей между Ирландией и британским островом Мэн, меня не оставляло странное ощущение забытья, оставшееся после ярмарки. Метафорически выражаясь, ноги уже зафиксированы металлическим креплением, вагонетка тронулась. Теперь мне оставалось либо поднять руки и кричать от восторга, либо блевать. В любом случае, отступать было поздно.
Все это казалось абсолютно спонтанным. У меня и мысли не было, что дело обстоит несколько иначе, пока папа не передал наши паспорта сотруднику иммиграционной службы. Тот не поставил штамп, а отдал обратно, хитро улыбнувшись и подмигнув.
Мы оказались на острове только ночью. Отец припарковал машину на обочине и повел меня пешком по узкой извилистой тропинке к скалам, где обычно сидели рыбаки. В тенистой роще стоял коттедж, и его окна почти полностью скрывал разросшийся папоротник. Вдалеке мы увидели лучик света, а потом и фигуру, держащую фонарик.
– Это, должно быть, хозяйка, – сказал отец.
Опустив голову, я заметила, что он держит в руках две дорожные сумки. Не такая уж и внезапная поездка, как оказалось. Отец все спланировал. Он собирался. Но где-то глубоко внутри я понимала, что нужно дальше играть свою роль.
Я вошла в дом и отправилась искать пижамы для нас с папой, пока они с хозяйкой договаривались об условиях аренды в соседней комнате. В сумке пижам не оказалось – только несколько старых свитеров, уже не подходящих по размеру. Папа перепутал мои вещи с одеждой, которую мама отложила на благотворительность.
Так что я легла в постель в своем платье с пятном от мороженого и стала всматриваться в темное полотно незнакомого пейзажа. Я скучала по своему ночнику. Мне не хватало беспокойного вечернего блеянья наших овец. Я потянулась в карман своего пальто за плеером Клири и включила кассету, которую он сам записал. Голос Джулиана Леннона[14 - Джон Чарльз Джулиан Леннон – британский рок-музыкант, певец, первый сын основателя группы The Beatles Джона Леннона. (Прим. ред.)] полился мне в уши. «Слишком поздно прощаться»[15 - «Too Late for Goodbyes».].
«Мы были вместе так давно,
Мы начали друг другу врать».
Я быстро перемотала вперед на Talking heads, «И была она»[16 - «And She Was»].
«Она была довольна… Это точно».
Даже через толстые стены дома я чувствовала порывы ветра – это странное дыхание сельской местности. Все вокруг продолжало жить, а я парила в воздухе. Я оказалась в мире исчезнувших детей, и уже не было времени на мысли о том, что без мамы мы совершенно не сможем существовать на острове Мэн.
Когда я вспоминаю те первые недели, то понимаю, что чувствовала не обездоленность или растерянность, а трепет.
Отец меня избаловал, поскольку ему больше не надо было отчитываться перед мамой. В торговом центре он купил мне штаны с подтяжками, которые мама отвергла бы как очередную причуду. Еще он разрешил мне проколоть уши, и даже пошутил, сказав: «А проколи себе еще что-нибудь». Он не ограничивал просмотр телевизора (что было большой удачей, потому что телевизор у нас в коттедже в Куайн Хилл только «нагревался» двадцать минут). А в газетных киосках он всегда покупал мне «ерундовины» – конвертики с сюрпризами, содержание которых я быстро разгадывала. Почти в каждом был жалкий набор алюминиевых колечек, дешевых конфет и миниатюрных деревянных чашечек – кукол у меня не было, так что и чашечки были ни к чему.
Но, видимо, деньги, с которыми мы приехали из Ирландии, скоро кончились, потому что папа начал пропадать целыми днями в поисках работы, оставляя меня совсем одну.
Я пялилась в потолок.
Я думала о Клири, расчесывая воспалившиеся мочки ушей.
Я обещала папе не выходить из дома. Он говорил, что остров совсем не похож на Ирландию – здесь было больше похитителей и извращенцев. Даже почтальона впускать нельзя.
Однажды я решилась с ним это обсудить:
– Пап, я все знаю. Если незнакомец попытается меня куда-то увести, нужно кричать во все горло и звать полицейских.
– Боже, кто тебе это сказал?
– Мама.
Но разговоры о маме все еще не приветствовались.
– Не надо так делать, – сказал папа. – Если с тобой заговорит незнакомец, просто скажи мне.
Но не только чрезмерная отцовская опека была причиной моего уединения. Я ведь была приезжей, поэтому все равно не знала, где собираются местные дети. На острове ходил рейсовый автобус, но его расписание, кажется, менялось как раз в тот момент, когда я начинала в нем разбираться.
В итоге большую часть времени я просто сидела на диване, переключая каналы или слушая музыку, и старалась игнорировать урчание живота под дорогими шмотками.
Изнывая от одиночества, я стала в красках фантазировать о маминой солонине и сэндвичах с беконом. Потом в своих мечтах я переходила к английскому завтраку – скрэмблу на поджаренных тостах из содового хлеба. Я, как ни странно, вспоминала даже ее рагу со свининой и почками, хотя раньше от одного вида крутило живот.
Приливная тоска по дому уносила меня от мыслей о еде к воспоминаниям о маминых ежедневных домашних ритуалах: как по утрам она ставила чайник, спрашивала, сколько я буду сосисок, и включала «большой свет» на потолочном вентиляторе. Я почти что надеялась, что сейчас поверну голову, и она будет стоять в самом темном углу и скажет что-нибудь, вроде: «Иди поиграй с Клири, пока я мою полы» или «Ты будешь мороженое так или с вафлей?» или «У тебя чашка стоит слишком близко к краю».
Я скучала даже по тому, как она на меня ругалась. Как только остров потерял все очарование новизны, меня начало раздражать, что папа совсем не делает мне замечаний, когда я разношу грязь с улицы по всему дому или выскакиваю под ледяной дождь без плаща. Хоть бы раз что-нибудь сказал, и мне сразу полегчало бы! Что-нибудь в духе маминых причитаний: «Ты себе почки отморозишь, если так пойдешь на улицу». Или спросил бы: «И сколько ты еще собираешься смотреть телевизор?» Или потрепал бы за плечо, одновременно нежно и осуждающе: «Ты такая непутевая. В могилу меня сведешь».
Всякий раз, когда желание вернуться к маме достигало пика, папа приходил домой и разговаривал со мной в той неподражаемой взрослой манере, которая заставляла меня самой себе дивиться: что я, с ума сошла – скучать по маминым покровительственным проповедям о третьем мире?
– Ты когда-нибудь замечала, что девяносто процентов людей поливают грязью тех, с кем работают? – спрашивал он.
– Замечала, – врала я.
– Ну конечно. Все постоянно жалуются: «Не могу поверить, что ее повысили» или «Такой-то такой-то из моего отдела с самого начала меня невзлюбил». Неудивительно, что экономика в заднице. Никто не работает, все собачатся с коллегами!
