Ли Цзяци
С приходом ночи мир здесь погружается в такую тишину, не слышно ни звука. Днем получше: дети играют в Центральном парке, гоняются друг за другом по замерзшему пруду и громко визжат. А в солнечную погоду можно увидеть даже девушек в свадебных платьях – скинув пальто, они трясутся от холода, позируя на фоне особняка. Наверное, все дело в зиме: у моря дует холодный ветер, теплые края далеко, вот и приходится искать красивый фон в кампусе медуниверситета. Особнячок невестам подходит как нельзя лучше: белоснежные стены, полукруглый, словно парящий в воздухе, балкон, арочные окна, украшенные орнаментом, – этого довольно, чтобы состряпать декорацию для их второсортного счастья. Хотя счастье по самой природе своей – фикция, а раз так, не все ли равно, какого оно сорта.
Белый особнячок. Так мы ласково его прозвали. В то время белоснежные особняки вроде этого были редкостью. В нашем грязном промышленном городе всему надлежало быть серым. Серые дома, серое небо, серый воздух. Серый был цветом фона, на котором проходило наше детство, и мы понимали, что белый особнячок здесь случайный гость. Притаившийся в одном из тупиков Центрального парка, издалека он походил на пышное облако, спрятанное среди густых деревьев. А мне всегда казалось, что это попавший в беду слоненок, заколдованный злым волшебником и обреченный стоять здесь вечно. Больше всего особнячок мне нравился летом: в окружении разросшихся фикусов, качавших встревоженными тенями по белым стенам, он напоминал резиденцию времен колонии, и в липком горячем воздухе слышалось дыхание распада. Пару раз, возвращаясь с купания, мы с тобой встречали стайку младшеклассниц, которые играли на ступенях особнячка в семью, – накрыв головы белыми тюлевыми салфетками с подлокотников кресел, они воображали себя принцессами в свадебных нарядах. А мы, словно колдуны, явившиеся испортить праздник, хохоча и гримасничая, проходили мимо.
Но, знаешь, той ночью, когда мы с тобой пробрались в особнячок, я втайне решила, что однажды сыграю здесь свадьбу. Сколько нам было лет? Десять, одиннадцать? Тогда в нем еще размещался профсоюзный клуб, и как-то раз в субботу, пока сторож отошел, мы с тобой прошмыгнули внутрь – посмотреть, как взрослые танцуют бальные танцы. Там мы увидели красивую учительницу музыки. Все в ней было так необычно: туфли на каблуке, длинная широкая юбка, мужская ладонь на талии. Площадка для танцев тонула в сумраке, в воздухе сражались запахи пота и духов, прожекторы крутились как заведенные, и это не блики скакали по стенам, а наши заполошные сердца. Потом мы вышли из танцевального зала и отправились бродить по дому. Прошли через двухъярусный холл, по деревянной лестнице поднялись на второй этаж и в конце коридора заметили маленькое круглое окошко. Навалившись животами на подоконник, мы выглянули наружу. В сыром вечернем небе висела закутанная в туман луна, вдруг туман рассеялся – луна оказалась идеально полной. Мы осторожно отступили назад, шагнули влево, переступили правее и наконец нашли нужную точку. Теперь луна была ровно посередине окошка. Круг, безупречно вписанный в круг. Мы с тобой стояли, соприкасаясь плечами, и, не мигая, смотрели в окно. В ту минуту мы словно очутились в самом центре мира. Но скоро туман опять заволок луну, будто испугавшись, что приоткрыл людям какую-то страшную тайну. Мир вокруг снова стал непонятным, не дающимся в руки. Мы медленно спустились по лестнице, мне было немного грустно, я думала о чем-то смутном и неуловимом, о счастье, о будущем, о вечности. Когда мы уходили, я решила пообещать что-то этому дому и загадала, что обязательно сыграю здесь свадьбу. Тебе я ничего не сказала, хотя в тот миг была уверена, что женихом будешь ты.
Ты всегда говорил мне, что этот особнячок построили немцы. В начале пятого класса тебя очень заинтересовал рассказ учителя истории о том, как Германия оккупировала бухту Цзяочжоу[5 - Цзяочжоу – бухта на южном побережье Шаньдунского полуострова, с 1898 по 1914 г. область Цзяочжоу была оккупирована Германией.]. Готический собор за воротами Дунмэнь, старомодное здание вокзала и этот пленительный белый особнячок… Ты повсюду искал следы, оставленные в городе немцами. Думал, что все эти здания были построены по приказу Гитлера, мечтал найти свастики, вырезанные в потайных местах особнячка. Еще ты по секрету говорил мне, что даже слегка восхищаешься Гитлером – по крайней мере, тот прожил необычную жизнь. Ты боялся заурядности, боялся, что твоя жизнь окажется камушком, беззвучно упавшим в речную воду.
Только много лет спустя я узнала, что особнячок построили в пятидесятых годах двадцатого века, тогда в наш медицинский университет назначили ректором какого-то очень именитого работника просвещения и специально для него выстроили этот дом. Но ректор мягко отказался, посчитав такой подарок слишком роскошным. Правда, это не помогло: в годы “культурной революции” особнячок ему все равно припомнили. “Оторвался от коллектива”, “использовал положение в личных целях”. Обвинения сыпались одно за другим, а особнячок превратился в площадку борьбы с классовым врагом. Бывшего ректора много дней держали здесь взаперти, и как-то ночью в одной из комнат на втором этаже – может быть, даже в этой – он перерезал себе артерию припрятанной бритвой. Доведенный несправедливостью до самоубийства ректор едва ли мог представить, что спустя годы этот дом превратится в декорацию счастья на свадебных снимках. А я уж точно не представляла, что однажды буду здесь жить. Теперь, если захочу, смогу хоть каждый день играть здесь свадьбу. Наверное, сейчас я подобралась к своей детской мечте ближе всего, осталось только найти мужчину, который согласится на мне жениться.
В прошлом году я едва не вышла замуж, его звали Тан Хуэй, он учился на три курса старше. Мы познакомились слишком рано, но и слишком поздно: главные события в моей жизни к тому времени уже произошли. Он знал это, но все равно решил попробовать. Он был очень хороший, как ангел, посланный во спасение, он тянул меня наверх – к сожалению, у него так ничего и не получилось. После нашего расставания я жила то у одних друзей, то у других; бестолковое было время. Но летом Пэйсюань вернулась из Штатов, и я на два месяца переехала к ней.
Ты ведь помнишь мою двоюродную сестру, прекрасную Пэйсюань, которая поднимала школьное знамя? Все это время она жила в Америке, в прошлом году защитила степень по медицине, сейчас преподает в Университете штата Огайо. Летом она вернулась в Китай и предложила встретиться. От нее же я узнала, что дедушка теперь живет в белом особнячке. Пэйсюань жаловалась: ничего хорошего в этом нет, особнячок слишком заметный, он превратился в одну из достопримечательностей кампуса, как пруд или Центральный парк. Вокруг вечно гуляют люди и, проходя мимо, обязательно заглядывают в окно. А некоторые даже в дверь стучат, спрашивают, можно ли сфотографироваться с академиком.
– Дедушка теперь как редкое животное, запертое в клетке, – злилась Пэйсюань.
Каждый год она приезжает сюда на лето и покупает что-нибудь в дом. Так на кухне появились кофеварка и электрогриль, без них ей и дня не протянуть. Но осенью, когда Пэйсюань уезжает, все покупки отправляются в кухонный шкаф: дедушка привык обходиться только железным чайником и котелком. Несмотря на кардинальные различия в образе жизни, ладят они друг с другом неплохо, время, проведенное с дедушкой, Пэйсюань называет “тихими летними денечками”, думаю, это что-то вроде синонима к слову “скука”.
С тех пор как я перевелась в другую школу и уехала из Наньюаня, мы больше не виделись с Пэйсюань. Но исправно обменивались контактами, в основном связь поддерживалась ее усилиями. Вскоре после отъезда в Штаты Пэйсюань прислала мне письмо со своим американским адресом, и с тех пор время от времени от нее приходили письма, иногда к письму прилагался новый адрес. Потом, когда я поступила в университет в Пекине, она узнала у моей мамы телефон общежития и позвонила; обменявшись парой дежурных реплик, мы продиктовали друг другу свои электронные адреса. Иногда она писала мне, сообщая важные новости из своей жизни: поступила в магистратуру, осталась учиться в аспирантуре. В конце каждого письма Пэйсюань прибавляла одну и ту же фразу: “Надеюсь, ты найдешь время, чтобы навестить дедушку с бабушкой”. Я ни разу ей не ответила, только после выпуска из университета написала, что остаюсь работать в Пекине.
Для Пэйсюань поддерживать связь со мной было своего рода долгом: я – дедушкина родственница, а значит, она обязана помешать мне окончательно порвать с этой семьей. Единственный осмысленный разговор у нас случился пять лет назад, когда она позвонила ночью из Америки и, горько рыдая, сказала, что бабушка умерла. Она говорила, что приедет на похороны, и очень просила меня тоже поскорее приезжать. Но я не поехала. Потом от нее снова приходили письма, она рассказывала, что окончила аспирантуру, получила место на какой-то кафедре, в конце письма была та же самая приписка, только без слова “бабушка”. А нынешним летом Пэйсюань написала мне, что вернулась в Китай и на какое-то время остановится в Пекине.
Мы встретились в кофейне в центре города. У Пэйсюань была отличная фигура завсегдатая тренажерного зала, кожа по-прежнему белая, даже неестественно белая. Но я не ожидала, что ее шрам будет так заметен. Я еще ни разу не видела ее со шрамом. Говорили, она залезла куда-то и неудачно упала, но это даже представить себе невозможно. Падения всегда были по моей части, это я вечно ходила со сбитыми коленками и синяками на руках, а Пэйсюань никогда не залезала в опасные места. Помнишь, как она приходила меня искать? Чтобы избавиться от нее, достаточно было вскарабкаться на стену у Башни мертвецов.
Выпуклый шрам тянулся от правого уголка рта наискосок вниз, до края нижней челюсти, в нем было сантиметров пять, не меньше. Когда Пэйсюань молчала, шрам как будто спал и не слишком бросался в глаза, но стоило ей заговорить, и он просыпался, начинал шевелиться вместе с губами, словно под тонкую кожу моей сестры забралась сколопендра. Мне было немного жаль Пэйсюань. С самого детства она ставила себе цель и шла вперед, не сворачивая с намеченного пути. Возможно, появление этого шрама было единственным незапланированным событием за всю ее жизнь.
Пэйсюань сказала, что какой-то телеканал готовится снимать документальный фильм про нашего дедушку. Она приехала в Китай, чтобы помочь съемочной группе в сборе материала, найти людей, которые знают дедушку, взять у них интервью. Она хотела, чтобы я, как вторая внучка, тоже приняла участие в съемках.
– Просто расскажи, как жила в детстве у дедушки, это несложно.
– Я ничего не помню.
– Так не бывает, напряги память…
– Не получается.
– Я понимаю, это все из-за твоего папы. Но не один дедушка виноват в их конфликте…
– Это здесь ни при чем.
– Конечно, он не идеальный человек, но…
– Давай не будем, – сказала я. – Мне пора, ты еще посидишь?
Вздохнув, Пэйсюань махнула официанту, чтобы принес счет.
Но она и не думала сдаваться – спустя пару дней снова позвонила мне, предлагая встретиться. У меня только что закончился очередной роман, нужно было срочно куда-то съезжать. Я сказала Пэйсюань, что ищу жилье и не смогу найти время для встречи. Тогда она предложила пожить у нее. Из-за съемок ей нужно было на два месяца задержаться в Пекине, и она сняла квартиру гостиничного типа. Я согласилась. У меня и правда никак не получалось найти подходящее жилье. И еще в глубине души я надеялась, что мы сможем как следует поговорить. Я хотела рассказать Пэйсюань все, что знаю. Следующим же вечером я перебралась в ее квартиру.
– Это все твои вещи? – Обняв себя за плечи, она смотрела на два чемодана, которые я поставила у порога.
– Один неполный.
– Цыганской жизнью живешь?
– Почти, разве что не гадаю.
Я давно привыкла жить на чемоданах. Превосходно умею уничтожать следы своего пребывания в очередной квартире. Выбирая что-нибудь в дом, я всегда смотрю, какой объем займет покупка, для меня это не менее важно, чем цена. Из ряда вещей с одинаковыми характеристиками я всегда выберу ту, что меньше. И фен, и плойка, и утюг, и колонки у меня в мини-версии, я даже готова мириться с примитивным функционалом и розовым цветом, в который их выкрасили, чтобы угодить девочкам, не наигравшимся в Барби. Все духи у меня в пробниках по пять миллилитров. И я стараюсь выбирать вещи, которые можно использовать по нескольким назначениям: складной штопор со встроенной открывашкой для пивных бутылок и консервным ножом. Зарядное устройство, которое можно подключать к телефону, ноутбуку и фотоаппарату. Крем для лица и тела. Как женщины на диете, скрупулезно считающие калории, я подсчитываю каждый квадратный миллиметр своих вещей, сокращая занимаемое пространство до абсолютного минимума, как будто живу в чьем-то утянутом ремнем желудке.
Конечно, Пэйсюань не смогла бы этого понять, я слышала, что в Америке она одна занимает огромный дом, да еще и с садом. Родители ее живут отдельно, в Калифорнии, у ее отца всегда было слабое здоровье, а два года назад его парализовало после инсульта. Наверное, это значит, что он уже никогда не сможет повидаться с дедушкой.
На второй день после моего переезда Пэйсюань снова вспомнила о съемках:
– Просто скажи пару слов на камеру, и все. Разве это так сложно для тебя?
Кажется, я начала понимать. Неважно, что я буду говорить, главное – появиться в кадре. Скорее всего, так хотел режиссер: чтобы показать другую сторону дедушкиной жизни, нужно взять интервью у членов семьи. Но бабушка и папа уже умерли, дядя и тетя не могли приехать на съемки, так что из всей семьи остались только мы с Пэйсюань. Пэйсюань наверняка утаила от режиссера, что я уже много лет не поддерживаю с дедушкой отношений, ведь это обращало дедушку в печальную фигуру и рушило его идеальный образ.
– Хватит в фильме и одной внучки, – ответила я. – Зачем там столько родственников? Многие великие люди вообще не оставили потомства.
Пэйсюань потрясенно уставилась на меня. Помолчав, сказала:
– На самом деле из нас двоих дедушка всегда больше любил тебя.
Я рассмеялась:
– Какая ерунда! Они с папой друг друга терпеть не могли.
– Да, с твоим папой они не ладили, но тебя он любит больше. Знаешь почему? Ты похожа на его мать. Особенно лоб и глаза, это бабушка мне рассказала.
– Мы можем больше не касаться этой темы?
Следующие несколько дней она и правда не вспоминала о дедушке. Но я быстро поняла, что он все равно постоянно стоит между нами. Жизнь Пэйсюань была испещрена его следами. Порой мне даже мерещилось, будто я снова вернулась в детство, в те три года, что мы провели с ней в дедушкином доме. Взяв в руки чашку, я видела свое имя на кусочке пластыря, приклеенном к ручке, а на чашке, стоявшей на другом конце стола, было написано имя Пэйсюань. Раньше в дедушкином доме такой способ практиковался, чтобы мы не взяли по ошибке чужую посуду, выпить из чужой чашки было страшным событием, они жили в постоянном страхе, что кто-нибудь в семье болен гепатитом, и отсекали заразе все мыслимые пути. Помню, однажды я тайком попила из чашки Пэйсюань, чтобы заразить ее простудой. Но практика показала, что могущество чашек сильно преувеличено.
На кафельную стену кухни-студии в съемной квартире Пэйсюань повесила несколько крючков для полотенец и рядом с каждым крючком наклеила кусочек пластыря с надписями: “для посуды”, “для стола”, “для рук”. Глядя на рядок полотенец с четко очерченными должностными обязанностями, я смутно чувствовала, что снова стою на кухне в дедушкином доме. Хуже всего было то, что она расклеивала повсюду не стикеры и не наклейки, а узенькие полоски пластыря, густо пахнущие лекарством. Раньше у всех сотрудников больницы дома лежали запасы такого пластыря – наверное, и у твоей бабушки тоже. Но мало кто использовал их так обстоятельно, как мы. Целлофановая пленка, в которую заворачивали пульт, с двух сторон была оклеена пластырем, пластырь был и на антенне радиоприемника, две полоски пластыря скрепляли треснувший пенал, еще Пэйсюань научила меня, что пластырь можно порезать на мелкие кусочки и заклеивать ими помарки в домашних тетрадях. Потом в продаже появились корректоры, но она все равно не расставалась со своими обрезками. Я тогда ненавидела эти пластыри, ненавидела их больничный запах, а еще меня бесило, что и пульт, и пенал, и приемник, обмотанные пластырем, превращались в перевязанных бинтами пациентов.
Еще Пэйсюань унаследовала от дедушки почти фашистскую самодисциплину, которую называла “необходимыми ограничениями”. Утром, проснувшись, она тут же вскакивала с постели. Пообещав себе, что посмотрит телевизор тридцать минут, никогда не оставалась перед экраном дольше, и даже если фильм шел к концу, она безжалостно его выключала. Как-то мы разговорились после ужина, а потом она вспомнила, что пора подавать фрукты. Посмотрела на часы, было уже полдевятого, время фруктов прошло ровно в восемь, и Пэйсюань объявила, что есть не будет. В довершение всего оказалось, она носит брекеты, точнее, элайнеры, которые нужно снимать перед едой.
– Тебе же в детстве исправили зубы? – спросила я.
В те годы у Пэйсюань стояли проволочные брекеты, и при разговоре ее рот посверкивал металлом.
– Снова появилась щель, надо еще немного поносить, – объяснила Пэйсюань. – Никакой успех не дается раз и навсегда.
Я этой щели не видела, зубы Пэйсюань были ровные, как костяшки мацзяна[6 - Мацзян (или маджонг) – китайская азартная игра для четырех игроков.]. Она рассказала, что иногда машинально давит на зубы кончиком языка, а элайнеры помогут избавиться от этой дурной привычки. Оказывается, и у нее тоже есть дурные привычки, она тоже делает что-то машинально. На моей памяти Пэйсюань даже спала, не теряя бдительности. Она подошла ко мне вплотную, попросила открыть рот.
– Тебе тоже надо поставить элайнеры.
– Нет уж. Если даже спать придется с пластиком во рту, во мне ничего живого не останется.
Как-то раз она вернулась из магазина с двумя бутылками красного вина. Сказала, что вечером можно будет немного выпить. Я обрадовалась: наконец у нас нашлось общее увлечение. Пэйсюань досуха протерла бокалы, поставила их рядышком на столе, налила в каждый вина, ровно три сантиметра от дна, и заткнула бутылку. Я сразу поняла, что у нас с ней разные представления о том, что такое “немного выпить”. Наливая вино, она не сводила глаз с бокала, словно на нем нарисована шкала, а у нее в руках пузырек с сиропом от кашля. Когда Пэйсюань заснула, я достала початую бутылку, вытащила пробку и допила вино в одиночку.
Проснулась я ближе к обеду. Голова побаливала, я вышла в общую комнату, Пэйсюань сидела за компьютером, отвечала на письма.
– Ты, наверное, не помнишь, что было вчера? – спросила она, не отрываясь от монитора.
– Я напилась?
– Я встала ночью, а ты лежишь на полу. Бокал разбился, весь пол в стекле.
– Извини, я не умею пить. – Растирая виски, я заметила у себя на руке большой синяк.
– Еще как умеешь. Ты допила початую бутылку и открыла вторую, в ней тоже ни капли не осталось.
– Да? – Мне смутно вспоминалась вчерашняя ночь, как я с бутылкой в руке брожу по квартире в поисках штопора.
Беспокойно глядя на меня, Пэйсюань спросила:
– У тебя тоже появилась склонность к злоупотреблению алкоголем?
Тоже. Этим своим “тоже” она вынуждала меня вспомнить о папе.
– Наверное, – ответила я.
– Почему? – Она все смотрела на меня. – Почему ты не пытаешься бросить? Можно пройти лечение, в США есть специальные центры, в Китае тоже должны быть.
– Мне нравится пить, так я меньше себя ненавижу.
Я не сказала, что эта привычка – часть скудного наследства, доставшегося мне от папы. Опьянев, я всегда чувствую, что он где-то рядом.
– Не ожидала, что ты так изменишься. – Она покачала головой. Страдание было не к лицу Пэйсюань, шрам на ее щеке кривился. А что будет, если она зарыдает или рассмеется, – “сколопендра” выскочит из-под кожи? Наконец я поняла, почему у моей сестры всегда такое бесстрастное лицо. Это выражение подходит ей лучше других, с ним шрам остается в покое.
Больше она не приносила домой вина. Иногда по вечерам я ходила выпить с друзьями. Заметив, что я укладываю волосы или крашусь, собираясь на выход, Пэйсюань очень сердилась. Ее раздражение было сложной природы: она походила то на мать, которая не может справиться с выходками дочери, то на маленькую девочку, обиженно наблюдающую за тем, как мама наряжается на свидание. Сама она никогда не красилась и почти не ходила на вечеринки. Пэйсюань часто жаловалась, что американцы тратят уйму времени на бессмысленные сборища, потому они и глупеют день ото дня. Наверное, посмотрев, как я живу, она поняла, что Китай недалеко ушел от Америки – люди во всем мире неудержимо глупеют.
Перед выходом я стояла у зеркала, примеряя одежду, снимала одно платье, надевала другое, раздумывала, в каком пойти. Отвернувшись от монитора, Пэйсюань наблюдала за мной. Я не спрашивала ее мнения, но она все равно говорила, что эти наряды никуда не годятся.
– Главное в одежде – материал, вещь должна быть удобной.
Как-то раз меня позвали на собеседование в редакцию модного журнала, и по указке Пэйсюань я вместо платья и туфель на каблуках надела ее строгий черный костюм и кожаные туфли на плоской подошве. Она сказала, что работающей женщине на официальные мероприятия уместнее приходить в брюках. Собеседование кончилось отказом, главный редактор наверняка решил, что я не имею ни малейшего представления о моде.
Умываясь, я всегда видела в зеркале белье, развешанное над ванной. Наши лифчики висели рядком, прижавшись друг к другу и безуспешно пытаясь изобразить дружбу. Мои – сплошь бордовые или нежно-розовые, с чашечками в виде узких полумесяцев, обшитых дешевым кружевом или атласом, между чашечек – маленький бантик, а на нем бусинка, которая не переживет и двух стирок. А у Пэйсюань все лифчики белые, из практичного, впитывающего пот хлопка, и модель одинаковая, максимально закрытая, на материал производитель не скупился – сбоку ткань доходила почти до подмышек. Я подозревала, что Пэйсюань просто пришла в магазин и смела с полки все закрытые лифчики своего размера.
Однажды, переодеваясь, я услышала за спиной ее угрюмый голос:
– Какой нарядный лифчик, это чтобы перед мужчинами красоваться?
– Почему перед мужчинами? Ты сама разве в зеркало не смотришь?
Она и правда не смотрелась в зеркало. Наверное, дело было в шраме, из-за него Пэйсюань не хотела видеть свое отражение. Жизнь без зеркал превращала ее в диковатую несформировавшуюся девочку. Иногда на ее лице даже проступало детское выражение, только счастливого блеска в глазах уже не было. Помню, как на утренней линейке по понедельникам Пэйсюань со знаменем в руках шагала к флагштоку, на солнце ее белая кожа почти слепила, от стройного силуэта веяло чем-то волнующе девичьим, и я была уверена, что все мальчики школы должны немедленно в нее влюбиться.
Однажды вечером мы впервые заговорили на довольно интимную тему. Обычно между двоюродными сестрами такие разговоры в порядке вещей, но у меня все равно было чувство, что я обидела Пэйсюань своим вопросом.
Я спросила, если ли у нее друг. Она сказала: нет.
– А сексуальный партнер?
– Мне это не нужно. – Она покраснела. – У меня насыщенная жизнь.
Пэйсюань рассказала, что еще не встретила своего мужчину. Она верила, что где-то в мире есть мужчина, с которым они идеально друг другу подходят, – он из хорошей семьи, прекрасно образован, у него престижная работа, а еще он вечно будет любить только ее. Пэйсюань терпеливо ждала этого мужчину.
– А ты? – смущенно спросила она.
– Ты своего мужчину еще не встретила, а мой уже ушел. Сейчас мне кажется, что все они похожи, ни один не лучше и не хуже других. Так что нет разницы, кто из них рядом.
– У тебя очень нездоровая жизненная позиция.
– У меня нет никакой позиции. Просто живу как живется.
Следующие две недели Пэйсюань пропадала на совещаниях со съемочной группой, они готовились записывать собранный материал. Я просыпалась ближе к полудню, ее уже не было дома. Я готовила себе завтрак, потом садилась к компьютеру, писала статью, искала вакансии, рассылала резюме. Пэйсюань возвращалась домой после ужина, к тому времени я уже собиралась уходить. Было лето, и почти каждый день кто-нибудь из друзей звал меня в бар выпить, а я никогда не отказывала. Домой я приходила глубокой ночью, Пэйсюань уже спала. Мы жили в одной квартире, но почти не виделись, и это было хорошо. Раньше, когда я жила у кого-нибудь в гостях и замечала, что не могу поладить с хозяином, то перестраивала свои биологические часы, чтобы как можно реже с ним встречаться.
А потом случился тот дождливый вечер. Было уже за полночь, промокшая до костей, я прибежала домой и увидела, что Пэйсюань еще не спит. Посреди комнаты стоял чемодан, она укладывала в него аккуратные стопочки одежды. Сердце у меня упало: неужели съемки закончились? Я даже немного огорчилась, пришла мысль, что теперь снова придется искать жилье, а следом накатила усталость. Но Пэйсюань объяснила, что уедет всего на пару дней, они собираются снимать в Юньнани и Мьянме.
– Юньнань? У вас видовой фильм или документальный?
– Ты же знаешь, дедушка служил в экспедиционных войсках. В годы войны с Японией Университет Цилу[7 - Университет Цилу – одно из старейших в Китае высших учебных заведений, располагается в городе Цзинань провинции Шаньдун. В годы войны университет перевезли в город Чэнду, столицу провинции Сычуань.] перевезли в Чэнду, там дедушка вступил в армию и вместе со своей частью побывал в Юньнани и Мьянме. Есть даже общая фотография, где бойцы роты сняты вместе с генералом Сунь Лижэнем[8 - Сунь Лижэнь – знаменитый военачальник гоминьдановской армии, участник Второй японо-китайской войны и Гражданской войны в Китае.], я нашла на ней дедушку!
Конечно же, я ничего про это не знала, я даже не знала, кто такой генерал Сунь Лижэнь.
Пэйсюань взяла со стола книгу. Это был том про экспедиционные войска, я давно заметила его, как-то раз открыла, полистала немного и вернула на место. Бережно держа в руках книгу, Пэйсюань быстро нашла нужную страницу и показала мне фотографию, а на ней солдата, стоявшего крайним справа. Молодой боец на зернистом снимке, сделанном в другой стране и в другую эпоху, мог оказаться кем угодно. Я заметила, что правый уголок у страницы загнут, совсем немного, чтобы не замять фотографию и не закрыть фигуру солдата.
– Он служил в медсанчасти, спасал раненых. И когда Англия прислала войска в подкрепление, дедушка помогал переводить для их офицеров… – Рассказывая, Пэйсюань листала страницы.
– Хватит, я все равно не буду сниматься.
– Ты думаешь, я рассказываю, чтобы уговорить тебя на съемки? – холодно спросила Пэйсюань. Она захлопнула книгу и положила себе на колени. – Я просто решила, что ты должна знать. Дедушка – слава и гордость нашей семьи, признаешь ты это или нет. Я хотела поделиться с тобой этой славой. Прими ее, и она насытит тебя, придаст тебе сил.
Насытит? Как Святой Дух – христиан? Боюсь, Пэйсюань хотела поделиться со мной не славой, а верой. Ее чувства к дедушке были своего рода религией. Поэтому, даже понимая, что все усилия напрасны, она продолжала неутомимо пичкать меня “историями славы”, как христианин, принявший обет проповедовать Евангелие. Под взывающим взглядом Пэйсюань я чувствовала себя заблудшей овцой.
Покачав головой, я тихо сказала:
– Пэйсюань, на самом деле заблуждаюсь не я, а ты.
Мы сидели рядом, с горечью глядя друг на друга, мне было жаль ее, а ей меня. Глупейшая сцена.
Я вдруг вспомнила, как однажды вечером мы с тобой вскарабкались на стену у Башни мертвецов, а Пэйсюань пришла забрать меня домой. Я отказывалась слезать со стены, да еще в красках описывала ей трупы, лежавшие у Башни. Пэйсюань побледнела, ее пробрала дрожь. Наконец она пошла прочь, но вдруг обернулась к нам и отчеканила:
– Ли Цзяци, тебя ждет кошмарная жизнь. – Голос у нее был странный, как будто это говорит не Пэйсюань, а оракул.
