– Ну, ты как? Что чувствуешь? – спросила меня доктор Кэй.
– Не знаю.
Спустя час, оставшись в одиночестве, я сумела сформулировать ответ: «Я совсем не удивлена».
Мать, как они сказали, находилась в тюрьме. Этот яд предназначался и для нее, но она не стала его принимать; сидела в кухне на полу, положив голову Отца себе на колени; охраняла его тело, подобно собаке. О преданности собак написано столько книг – они не покидают хозяина даже после его смерти.
– А остальные? – спросила я.
– Тебе пора отдохнуть, – ответила доктор Кэй. – Поговорим завтра.
Сейчас я понимаю, какие трудности им тогда приходилось разрешать. С нами работала целая команда – наша новая большая семья: полиция, психологи, врачи. Они сутками стояли перед своими магнитными досками, на которых были прикреплены наши фотопортреты с именами. Под этими именами нас знал весь мир: мальчики – от A до Г, девочки – от A до В. Наши фото соединялись линиями, рядом с линиями – комментарии: «близкие отношения», «потенциальная жестокость», «взаимоотношения неизвестны». Схема обрастала все новыми деталями – предположениями или фактами, добытыми в больничных палатах. Карта нашей жизни выстраивалась, как рисунок созвездия в темном небе.
Часто мы с доктором Кэй просто сидели и молчали.
– Ну, как у нас сегодня настроение? Поговорим? – спрашивала она, а я была или уставшей, или у меня везде болело после очередной операции, или меня все раздражало: ее красивый наряд и невозмутимость, мое ощущение собственной неполноценности от того, как, по сравнению с ней, выгляжу я, лежа в этой постели, – какая-то птичья фигура, все линии тела не такие, какими им положено быть.
Но когда вместе с ней приходили следователи, она расспрашивала меня обо всем, что я помнила: не только об Эпохе привязывания и Эпохе цепей, но и о том, как мы жили до них, когда были маленькими. Мои слушатели записывали все подряд – даже то, что, казалось, совсем не относилось к делу, поэтому я старалась рассказать побольше: например, о книгах, которые нравились нам с Эви, или о том, как мы однажды ездили в Блэкпул на выходные.
– Как давно ты перестала ходить в школу?
Я не смогла вспомнить и смутилась от этого.
– Ну а в старшую школу ты перешла?
– Перешла. Тот год был последним. Я не могу точно сказать, когда перестала ходить туда, но помню все, что мы прошли по всем предметам. Почти все.
– А вернуться в школу, – улыбнулась доктор Кэй, – ты хотела бы?
С тех пор каждый день, после обеда, ко мне приходил больничный учитель. Доктор Кэй никогда не упоминала об этом, но я знала, это она – ее безмолвная магия. Она раздобыла мне Библию, ведь я любила почитать перед сном что-нибудь знакомое. Она всегда чувствовала момент, когда меня начинали утомлять вопросы следователей, и захлопывала блокнот, оканчивая тем самым нашу беседу. Поэтому я старалась побольше разговаривать с ней, даже когда меня охватывало раздражение, – это было мое спасибо.
Разговаривали мы и о будущем.
– Задумывалась ли ты когда-нибудь о том, что бы тебе хотелось делать?
– О профессии?
– О профессии и не только. Где бы тебе хотелось жить, что повидать, какие занятия попробовать.
– Мне нравилась история, – ответила я. – В школе. И математика. Мне многие предметы нравились.
– Вот как? – Она глянула на меня поверх очков. – Это нам пригодится.
– У меня была книга «Мифы Древней Греции», – сказала я. – Пожалуй, я хотела бы побывать в Греции. Мы с Эви решили, что когда-нибудь вместе туда отправимся. Мы рассказывали эти мифы друг другу.
– И какой был твой любимый?
– Про Минотавра, конечно. Но Эви он казался страшным. Ей больше нравился про Орфея и Эвридику.
Доктор Кэй убрала блокнот и положила руку рядом с моей, но так, чтобы не коснуться меня.
– Ты непременно побываешь в Греции, Лекс, – сказала она. – И будешь изучать историю, математику и массу других предметов. Я больше чем уверена в этом.
Специалисты, которые занимались с нами, пришли к выводу, что наилучший шанс вернуться к нормальной жизни нам даст усыновление. После долгих раздумий нас решили пристроить в разные семьи. У каждого имелись какие-то свои особенности и потребности, а общение друг с другом только затормаживало процесс реабилитации; кроме того, нас было много. Я, конечно, не знаю наверняка, но мне кажется, что на этом решении настаивала доктор Кэй – именно она боролась за него у белой магнитной доски с нашими фотографиями. Вопреки всему, она верила, что время и занятия помогут нам сбросить с себя прошлое, как вышедшее из моды пальто, которое вообще не стоило покупать.
Лихорадочная деятельность, имевшая место в тот период времени, доходила до нас в последующие месяцы и годы в виде лаконичных заключений.
Самых младших разобрали первыми – они были как пластилин, и выправить их казалось гораздо проще.
Ноя отдали семейной паре, пожелавшей остаться неизвестной даже для нас, – доктор Кэй одобряла такой подход, и второй, и третий психологи тоже. Из времени, проведенного на Мур Вудс-роуд, Ной не будет помнить абсолютно ничего. Первые десять месяцев его жизни можно с легкостью стереть, как будто их никогда и не было.
Гэбриела усыновила местная семья, которая пристально следила за ходом дела и впоследствии сделала ряд громких заявлений, требуя уважать их право на частную жизнь.
Далилу – самую фотогеничную из нас – удочерила супружеская пара из Лондона, которая не могла иметь своих детей.
Эви же повезло больше всех – ее взяла семья, жившая на южном побережье. Мне ничего не рассказали о ней, кроме того, что у нее появились новые брат и сестра и что их дом находится недалеко от пляжа.
Я помню, что сообщить мне эту информацию поручили доктору Кэй; также помню, что спрашивала ее, не найдется ли у них комнаты для еще одного ребенка, будучи при этом абсолютно уверенной – это все можно легко разрешить.
– Я так не думаю, Лекс.
– А вы у них спрашивали?
– Я и так знаю, – ответила она. И неожиданно добавила: – Прости.
Таким образом без семей остались только Итан и я.
После многих недель сомнений и колебаний Пэгги, сестра Матери, согласилась присматривать за Итаном до тех пор, пока тот не окончит школу. Мол, у нее есть два взрослых сына, и она справится еще с одним. Предполагалось, что он покинет ее дом через три года, когда сдаст все экзамены, которые он сдал быстрее; хотя Итан не был бы Итаном, если бы не уложился в два года обучения. Пэгги приходила к нам как-то раз, непосредственно перед тем, как все стало совсем плохо; дверь тогда открыла ей я и поэтому думала – сейчас тетя непременно вспомнит обо мне. Однако, когда ее спросили, она стала отрицать, будто когда-либо приходила на Мур Вудс-роуд. Кроме того, Пэгги заявила, что – да простит ее Господь – она совершенно не знает, как обращаться с девочками-подростками.
Сотрудников лондонского филиала интересовали два вопроса: первый – как дела у Девлин? И второй – после того, как они получили от меня ответ на первый, – почему я вернулась?
Позвольте – теперь я расскажу немного о Девлин.
У Девлин всегда был наготове какой-нибудь потрясающий проект – абсолютно новый, – который переворачивал всю нашу жизнь с ног на голову. Недели без сна; клиенты, подобные Люциферу (сколь сложные, по ее словам, столь же и обаятельные); разнообразные претензии со стороны престарелых джентльменов, разодетых в деловые костюмы, которые она сводила на нет, – Девлин была способна выдержать все что угодно. Она запросто могла повернуться ко мне прямо во время каких-нибудь переговоров и бесстрастно поинтересоваться, как я вообще. Причем ответа Девлин ждала только одного – «Все хорошо». У меня – меняющей за пару суток уже третий часовой пояс, оставшейся без интернета из-за тайфуна, уставшей до тошноты – должно быть все хорошо.
Девлин знала людей, которые могли поставлять (а могли и не поставлять) химикаты венесуэльским наркобаронам; она водила знакомство с султанами некоторых небольших государств Ближнего Востока; и она никогда не сомневалась, что сказать. Ее глаза и залегшие под ними тени были цвета оружейной стали. В сорок два года ее сердце, утомившееся от посещения двух стран в неделю и пяти часов сна в сутки, взбунтовалось на высоте десяти тысяч семисот метров над Тихим океаном, в двух часах полета от аэропорта Чанги. «Я заподозрила неладное, – сказала она, – когда мне вдруг не захотелось выпить шампанского перед вылетом». Из экономкласса примчался врач, и сердце Девлин успокоилось. Она пришла в себя в Сингапуре и заказала напитки для всех, кто был на борту, – в качестве извинения за причиненные неудобства.
Впоследствии ей сделали операцию на сердце – инвазивная хирургия, – и с тех пор, я заметила: если она сердилась или расстраивалась во время переговоров, то неосознанно поглаживала область сердца, как будто успокаивала ребенка, – такой вот у нее появился жест.
Я часто пыталась представить, как выглядит ее шрам под рубашкой – сморщенная кожа соприкасается с белоснежной, выглаженной хлопковой тканью.
Девлин предлагала выдумать какое-нибудь дело, которое требовало бы моего присутствия в Лондоне, но тут как раз подвернулось реальное. Один из ее друзей входил в совет директоров, который собирался купить стартап – компанию, владевшую эксклюзивной кембриджской разработкой в области геномики[8 - Раздел молекулярной генетики, посвященный изучению генома и генов живых организмов.].
– Как я это понимаю, – сказала Девлин. – Ты посылаешь им образец ДНК, и они предсказывают твое будущее.
Шквал информации обрушился на меня во вторник вечером. В Лондоне была полночь, я разговаривала с Девлин и открывала файлы.
– Как гадалка, что ли?
– Ну… надеюсь, что все-таки как высоконаучная гадалка. Они назвали это «ХромоКлик».
Всю неделю я засыпала по ночам, укутываясь в изнеможение, и каждое утро выпутывалась из него, заслышав звонок будильника в номере. Я приступала к работе в офисе с началом лондонского дня и продолжала ночью – с Девлин, звонившей мне из Нью-Йорка. Когда в тихий предрассветный час я выходила из офиса, в Сити было тепло и темно, я открывала окна в такси, чтобы ветерок не давал мне уснуть.
Я не отвечала на звонки Мамы и Папы. Двести сообщений от Оливии и Кристофера в чате я также оставила без внимания. Днем мне звонила доктор Кэй, несколько раз – не подряд, а с промежутками, специально, чтобы меня заинтриговать, – но и ей я не ответила. Эви была единственной, с кем я общалась. Наш план для дома на Мур Вудс-роуд постепенно вырисовывался: общественный центр, где для детей и молодежи будут организовываться такие занятия, которые никогда не одобрили бы наши Отец и Мать. Детская библиотека, групповое чтение для ребят постарше, беседы о контрацепции.
– Дискотека на роликах, – предлагала Эви.
– Буфет «Ешь-сколько-пожелаешь», – не отставала я.
– Первое в стране место для венчания геев.
В среду мне позвонил Билл. Он хотел знать, что же я решила – буду ли исполнителем последней воли? На другой линии у меня висел клиент, за дверью ждал подчиненный. Билл – это просто аномалия какая-то. Неужели тюрьма существовала в том же мире, что и мой офис?
– Дайте мне подумать до выходных, – ответила я.
Вечер пятницы, и по-прежнему тридцать градусов жары. Я ждала поезд из Паддингтона на восемнадцать тридцать один и попутно отправляла Девлин по электронной почте свои соображения насчет разных мелких правонарушений, обнаружившихся за компанией, занимающейся геномикой. Директор компании как-то раз забыл в поезде флешку с незашифрованными личными данными сотрудников – сексуальная ориентация, состояние здоровья, этническая принадлежность. «Короче, – подытожила я, – есть проблемные моменты».
Оливия наделала скриншоты свадебных фотографий и прислала их мне и Кристоферу, снабдив лишенными смысла комментариями: «Гигантские канапе», «Недоплатья. Гендерное меню – что за черт?»
Я перечитала свое послание Девлин и прибавила: «Как бы то ни было, я как раз сажусь на поезд. Постараюсь смотреть в оба».
Я уточнила у Итана адрес и сказала, чтобы они с Аной не встречали меня на станции. Их дом находился в Саммертауне, и мне как раз хотелось там прогуляться – Джей Пи когда-то учился здесь, и мы время от времени приезжали сюда на выходные.
Я катила чемоданчик через парк Джерико по Вудсток-стрит: помню, нам двадцать пять, мы выскакиваем из музея Эшмола[9 - Старейший в мире музей, одно из четырех музейных учреждений, действующих при Оксфордском университете.], кривляясь, изображая посмертные маски. Двадцать семь – и мы шагаем напрямик к Порт-Мидоу[10 - Обширные луга на берегу Темзы в северо-западной части Оксфорда.] с плавками, купальником и бутылкой шампанского. Интересно, а она – его новая миниатюрная девушка – тоже раздевалась, когда он ее об этом просил, отпивала шампанского, прежде чем осторожно коснуться губами его, едва скрытого порослью? Но мне не в чем ее упрекнуть – она появилась гораздо позже.
Забывшись летним сном, за воротами чахли здания факультетов.
Ана увидела меня из окна комнаты на втором этаже и помахала. Вихрем мелькнула в запотевшем стекле парадной двери и в следующую секунду уже открывала мне.
Если бы Итан заказывал себе жену, как в каком-нибудь ресторане, – это была бы именно Ана Айслип. Ее отец преподавал в университете историю искусств; мать принадлежала к греческой династии судоходцев – от вопросов бизнеса она держалась в стороне, но при этом получала ежемесячные дивиденды. Отца Аны Итан узнал благодаря проекту муниципального совета «Искусство атакует», призванному помочь реабилитации жертв жестоких преступлений; спустя десять дней после их первой встречи он напросился к Айслипам на обед, в их дом, построенный исключительно из дерева и стекла, стоявший на берегу реки, – тогда и познакомился с Аной.
– «Искусство атакует»? – переспросила я, когда они вместе рассказывали мне эту историю. У каждого была своя роль, и они оба их отлично знали. – Он реально так называется?
– Да, – ответила Ана. Итан улыбался, глядя в сторону.
В тот день, когда он должен был прийти к ним на обед, Ана с утра ушла поплавать в Исиде[11 - Исидой называют участок Темзы от ее истока на возвышенности Котсуолд-Хилс до слияния с одним из притоков в Дорчестере-на-Темзе, в Оксфордшире. Происходит от древнего названия Темзы – Tamesis, которое в Средние века ошибочно считалось сочетанием названия реки – Thame – и имени богини Исиды – Isis.]. Когда появился Итан, она сидела на берегу в купальнике и ждала, пока обсохнет. Ужасно неудобно вышло – ведь он пришел в гости раньше назначенного времени.
– Счастливый случай, – добавил Итан и поднял свой бокал.
Ана была художницей. От нее слегка пахло краской, на руках и ногах виднелись не до конца смытые мазки красок разных цветов. Ее полотна висели на стенах или стояли на полу в каждой комнате. Она писала воду и падающий на нее свет: серо-зеленую, почти гладкую поверхность Исиды; океан в последних, перед самым штормом, солнечных лучах; дрожь чьей-то руки, ставящей на стол чашку чая. В моем лофте, в Нью-Йорке, тоже висела картина Аны Айслип – море, искрящееся в полуденном солнце. «Это Греция, – пояснила она в приложенной открытке, – мой второй дом. Итан сказал, тебе понравится».
Сейчас она распахнула дверь передо мной и сразу же обняла.
– Ваша мама, – сказала она. – Господи, мне так жаль…
– Не стоит, правда.
– Вам всем, должно быть, очень непросто сейчас. – И Ана тут же просияла, покончив с соболезнованиями. – Итан в саду, идем-идем. Он уже откупорил вино, хоть я и просила его подождать. Лекс, ты выглядишь так, как будто неделю не спала.
Через отделанный деревом холл, мимо мастерско?й Аны, мимо гостиной мы прошли прямо в кухню, из которой в сад вела двухстворчатая дверь. Сквозь нее и окна на крыше вплывал внутрь летний вечер. Родители Аны оплатили перепланировку – сделали им такой подарок по случаю помолвки.
Гораций, пес Итана, примчался поздороваться со мной. Сам же Итан сидел снаружи, спиной к дому.
– Привет, Лекс, – поздоровался он.
Солнце уже клонилось к горизонту, и все, что я смогла различить, – копну белых волос. Его можно было принять за любого из нас.
Последний раз мы с Итаном виделись в Лондоне, полгода назад, когда он пригласил меня на заседание круглого стола в Королевской академии. «Образование и вдохновение: как учить юных художников», – звучала тема дискуссии, и Итан был председателем этого мероприятия. После наших с Девлин посиделок я опоздала, и соваться в аудиторию, пожалуй, уже не имело смысла – я решила подождать его в баре. На каждом столике лежала пачка листовок с рекламой заседания: на одной стороне рисунок – двое детей, входящих в океан, на другой – сведения о докладчиках.
Итан Чарльз Грейси – директор Школы Уэсли в Оксфорде. Школа с яркой историей, она отличается выдающимися достижениями и имеет ряд признанных инноваций в области искусства в разных возрастных группах. На момент своего назначения Итан стал самым молодым старшим преподавателем Великобритании. Он является членом совета нескольких благотворительных организаций графства Оксфордшир; члены правительства обращаются к нему за консультациями по вопросам, касающимся образовательных реформ; кроме того, он читает лекции и ведет международные семинары о своем личном опыте преодоления психологической травмы.
Я заказала себе еще выпить. Двери распахнулись, и из аудитории вывалилась гомонящая толпа. Итан вышел одним из последних, беседуя с двумя джентльменами в костюмах и с леди, у которой на шее висел бейджик. Он поймал мой взгляд, и на его лице, как и положено, появилась улыбка; остальные в мою сторону даже не взглянули.
Перекинув плотный пиджак через руку, он говорил о чем-то забавном и явно подходил к кульминации – перевернул ладони вверх, словно готовясь поймать смех слушателей. Когда Итан что-нибудь рассказывал, он делал это в точности как наш Отец – так же убедительно, пропуская историю через всего себя: через каждую жилу, каждый мускул, – но его глаза и губы при этом оставались безучастными, как будто на уровне шеи контакт с телом прерывался.
Вокруг, там, куда не падал его взгляд, его ожидали люди, желавшие поговорить. Я уселась поудобнее. Придется подождать и мне.
Спустя полчаса и три выпитых бокала наконец-то подошла и моя очередь.
– Привет! – Итан расцеловал меня в обе щеки. – Ну как тебе?
– Очень интересно! – воскликнула я.
– А моя идея с домиками на деревьях?
– Она-то мне и понравилась больше всего!
– Ну-ну – ты даже не зашла!
Я посмотрела на него и рассмеялась. Он – тоже.
– Просто задержалась на работе. Не сомневаюсь – ты был великолепен! Ну, как у тебя дела? Как Ана?
– Ана не смогла прийти. К сожалению. Я рассчитывал, что она составит тебе компанию. Ана не очень хорошо себя чувствует. Думаю, что у нее тот недуг – ну, печаль, как у художников в девятнадцатом веке, ею еще страдал высший свет. Как там она называлась?
– Истерия?
– Нет, полегче.
