Эбигейл Дин "Девушка А"

grade 4,0 - Рейтинг книги по мнению 160+ читателей Рунета

Вы не знаете меня, но мое лицо наверняка вам знакомо. В самом начале на фотографиях нам не просто размывали лица – нас забивали пикселями по пояс, потому что выдать нас могли даже волосы. Но время шло, история сдувалась, наши защитники – тоже, и в темных уголках интернета стало легко отыскать неотредактированные снимки. Самый популярный – тот, где мы сентябрьским вечером стоим на фоне дома на Мур Вудс-роуд.

date_range Год издания :

foundation Издательство :Издательство АСТ

person Автор :

workspaces ISBN :978-5-17-135361-2

child_care Возрастное ограничение : 18

update Дата обновления : 14.06.2023

– Хандра?

– Да, точно. В общем, ничего страшного – пройдет.

Ему приходилось делать усилие, чтобы не отрывать от меня взгляда: люди вокруг говорили о чем-то гораздо более значительном.

– Хочешь, я тебя с кем-нибудь познакомлю? Мне просто нужно тут покрутиться.

– У меня тоже есть еще дела, – соврала я. – Так что крутись на здоровье. Похоже, для тебя это важно.

– Будут события и поважнее, уверяю тебя. Договорим на улице, ладно?

На Пикадилли было по-прежнему людно. Бело-синие огни над дорогой, покупатели, увешанные бумажными пакетами. Морозно – в самый раз для снега. Парочки – он в смокинге, она в вечернем платье – ныряли в вестибюли гостиниц. В магазинах, в каждой витрине – милая сказка. Декабрьский Лондон. Я намеревалась купить что-нибудь дорогое и вернуться назад, в свой отель, через Мейфэр[12 - Район в центре Лондона.]. Мне нравилось разглядывать форму швейцаров и освещенные окна квартир над улицей. Итан помог мне надеть куртку. Моя рука все еще сжимала рекламный листок.

– А это… – начал уже было он.

– Картинку ты выбирал?

– Да. Не узнаешь? «Дети на берегу моря»?

– Нет.

– Хоаки?н Соролья-и-Басти?да[13 - Хоаки?н Соролья-и-Басти?да (1863–1923) – художник, один из представителей испанского импрессионизма.]?

– Я все равно не знаю.

– Напомнила мне о тебе, – пояснил он. – О тебе и о Эви, наверное.

– И впечатляющая биография, кстати. Горжусь тобой. Даже если все это ты сам написал.

Он уже хотел вернуться в академию и приготовил свою фирменную – «я снова с вами» – улыбочку.

– Просто безобидная выдумка, – проговорил он. – Так ведь?

* * *

История рождения Итана стала частью семейного фольклора задолго до моего появления на свет. Из моей же вместо достойного продолжения вышло сплошное разочарование. Она окончилась банально: на больничной койке на свет появилась девочка. Так что Отец редко рассказывал о моем рождении.

Мать была на восьмом месяце и работала секретаршей в той же конторе, где Отец чинил электроприборы, в часе езды от Манчестера. На этом сроке Мать уже с трудом дотягивалась до пишущей машинки, а над ее походкой хохотали все остальные секретарши; Отец по три раза в день поднимался к ней из полуподвала, где располагался отдел технического обслуживания, – носил еду в контейнерах и делал массаж. В тот день она не чувствовала ничего такого, что предсказывало бы скорое рождение ребенка, за исключением странного дискомфорта и лишь предчувствия боли. Но вдруг – во?ды – в трусиках и на дешевом офисном кресле.

В четвертый за этот день раз Отец поднялся по лестнице. Один из директоров компании, мистер Бедфорд – о да, однозначно «злодей»[14 - Игра слов: bad (англ.) – плохой.] в этой истории, – был уже рядом с Матерью и держал в руке трубку телефона, стоявшего на ее столе. Мать тоже держалась за трубку и просила, чтобы – пожалуйста – мистер Бедфорд ее положил, ведь они с мужем заранее решили: ребенок родится дома, и они сейчас же поедут туда. Мистер Бедфорд, как выяснилось, уже дважды пытался вызвать такси до больницы, но Мать каждый раз нажимала на рычаг прежде, чем он успевал договорить.

Мистер Бедфорд не сдавался. Раз ребенок торопится выйти на свет, матери следует ехать в больницу. Если они не дадут вызвать такси из приемной – где Отец уже выдернул из розетки шнур телефона, поднял его высоко и держал так, чтобы мистер Бедфорд не смог до него дотянуться, – значит, он позвонит из своего кабинета. Волоча за собой телефонный аппарат и разливая амниотическую жидкость, родители рванули прочь. Они проковыляли через медленно разъехавшиеся двери, через парк – к «Форду Эскорт», на котором ездили на работу. В машине Мать упала на заднее сиденье. Отец вставил ключи в замок зажигания. Выехав на трассу «А», они услышали вой сирены – мимо них, мигая аварийными огнями, промчалась скорая.

«Мистеру Бедфорду, – говорил Отец, – должно быть, пришлось долго объясняться».

Оказавшись дома двадцать минут спустя, они расстелили мягкие, чистые простыни, которые Отец купил на свою рождественскую премию. Спустили на пол подушки с дивана, задернули шторы. Мать легла на эту импровизированную постель. Ее лицо блестело в полумраке от слюны и слез.

Итан появился на свет через сорок часов. В самом конце, как рассказывал Отец, Мать то и дело проваливалась в сон, и ему приходилось будить ее, легонько постукивая по голове. (Интересно, не мечтала ли она тогда о бело-синих лампах и больничной палате?)

Они взвесили ребенка на весах в ванной. Три килограмма сто восемьдесят граммов, здоровенький. Сын. Он пробил себе путь в этот мир, боролся, чтобы прийти пораньше. Они лежали на полу, прижавшись друг к другу, обнаженные и окровавленные, будто последние уцелевшие в какой-то кровавой резне люди на Земле. Или же – первые.

Месть мистера Бедфорда, последовавшая через несколько недель, стала той частью истории рождения Итана, которую Отец предпочитал в своем рассказе опускать. Супруги Грейси посягнули на собственность компании, не подчинились прямым указаниям руководства. К тому же сотрудники отдела технического обслуживания недолюбливали Отца. Жаловались, что он всех высмеивает и постоянно торчит у рабочего места своей жены, делая ей массаж. Мистер Бедфорд поздравил родителей с рождением сына и попросил их не возвращаться на работу. «Расчет, – написал он, – вы получите по почте».

С тех пор Мать больше никогда не работала. Следующие семнадцать лет она была вся в детях и принимала эту роль как мученическую. Она исполняла миссию, дарованную ей Господом, и была намерена исполнять ее как подобает. Более всего она ценила нас, когда мы находились у нее внутри, в тесноте ее тела, и сидели спокойно. С тех пор как я себя помню, Мать постоянно была беременна. На улицу она выходила в платьях, сквозь тонкую ткань которых, как опухоль на ранней стадии, выпирал пупок; дома она вечно сидела на диване и кормила нас – неизменно в трусах и заляпанной футболке. Мы вопили наперебой, иногда сразу двое из нас, и дрались друг с другом за более полную грудь. В моем нынешнем возрасте у нее уже были Итан, я, Далила и на подходе Эви. От Матери противно пахло – чем-то нутряным. Она протекала. Содержимое ее организма так и стремилось наружу.

Когда Мать была маленькой, она мечтала стать журналисткой. Жила в деревне, со всех сторон окруженной холмами, с родителями и сестрой. В череде примыкающих друг к другу домов их был самым крайним; слегка накрененный, как бы падающий, он походил на Пизанскую башню.

Она брала интервью у жителей деревни, и ее отец купил ей блокнот у продавца газет. На первой странице красивым почерком Мать старательно вывела: «Заметки Деборы». По выходным, а иногда и после школы она ходила в гости к соседям и беседовала с ними о том о сем. Оказалось, они и рады были поверить ей скромные мечты: кто-то хотел выиграть в лотерею, к примеру, кто-то – переехать жить к океану, съездить во Францию или Северную Америку. А еще им нравилось сплетничать о том, что за семья поселилась неподалеку: может быть, супруги, а может – и очень даже вероятно – отец и дочь.

Я видела фотоснимки Матери, сделанные в то время, – ее тогдашний успех был вполне понятен: белоснежные волосы, взрослый, понимающий взгляд. Такой девочке кто угодно открыл бы свои секреты.

Она не ожидала, что в ее жизни случится, как она назвала это позже, Парад.

Однажды, когда ей исполнилось десять и она собиралась поступать в гимназию в соседнем городке, в деревне отмечали праздник урожая, и к парадному шествию все украшали свои повозки. Хозяйки мастерили пугала и разбрасывали их повсюду. Ребятишки, наряженные фруктами и овощами, топали по улицам одной живой грядкой. В тот год посредством некой сомнительной демократической процедуры Мать избрали Принцессой урожая. В золотом платье (что, по сравнению с прошлогодним костюмом картошки, она сочла грандиозным достижением) она шествовала впереди всех, и, когда процессия проходила мимо ее дома, рядовые с повозки Общества ветеранов дали торжественный ружейный залп.

Мать не увидела, что произошло. Веревка, соединявшая повозку Сельской христианской церкви с их «Морис Мариной»[15 - Morris Marina – маленький семейный автомобиль британского производства, выпускавшийся с 1971 до 1980 гг.], лопнула в самой высокой точке подъема на Хилли Филдс-роуд. Мать услышала крики, раздавшиеся, когда повозка наехала на ее отца, но решила, что это просто шумит взбудораженная толпа, и принялась размахивать руками с еще большим воодушевлением. Ведущий, желая ее остановить, преградил ей путь, но Мать лишь вежливо улыбнулась и просто обошла его.

Несколько дней в деревне работала столичная пресса. В результате несчастного случая отец нашей Матери лишился ноги, а одного ребенка, в костюмчике тыквы, придавило насмерть. Мать была взбудоражена. Ей очень нравились шустрые, сообразительные репортеры с такими же, как у нее, блокнотами. Она определенно стала королевой этой трагедии: и жертвой, и невольной участницей одновременно.

Сидя рядом со своей матерью на диване в гостиной, зажав в кулаке носовой платок, она выдавала корреспондентам версию событий глазами очевидца. В конце каждого интервью наша Мать добавляла: в свете случившегося на нее снизошло озарение – она тоже хотела бы стать журналистом и давать людям возможность поведать миру то, о чем они хотели бы рассказать. На последней страничке своего блокнота она записывала все имена, фамилии и номера телефонов репортеров, в скобках указывая заголовки их статей; проставила звездочки каждой публикации, и критериями ее оценок служили профессионализм автора и количество времени, которое он уделил лично ей. Когда придет ее час, она будет знать, к кому обратиться.

Кроме журналистов к ним наведались однажды и представительницы Сельской христианской церкви.

Однажды вечером в дом тихонько постучались – Мать даже не сразу поняла, что это был за звук. Стук повторился. Под дождем, не приближаясь на всякий случай к двери, стояли три женщины – на головах платки, лиц в тени не разглядеть. Самая взрослая на вид держала в руках корзинку с теплым хлебом, накрытую кухонным полотенцем; когда она протянула ее Матери, та испугалась. Почему-то у нее мелькнула мысль, что в корзине лежит ребенок.

– Мы каждый день молимся за тебя, – сказала одна из женщин.

Другая добавила:

– И за твоего отца.

– Да, за него тоже. Можем ли мы увидеть его?

– Он еще в больнице, – ответила Мать. – Дома мама и сестренка.

– Если вдруг тебе станет одиноко, – проговорила самая старшая представительница церкви, – обязательно приходи к нам.

– Детей полагается ждать с распростертыми объятиями, – заключила третья.

Ее отца выписали из больницы через месяц. Столичная пресса разъехалась, погибшего ребенка похоронили – траурная процессия прошла тем же путем, что и на празднике урожая. Отец сидел перед телевизором – тихо и неподвижно. Левая штанина его брюк болталась спереди, как призрак ноги. Мыть окна он больше не мог. Тогда-то наша Мать в первый раз пожелала, чтобы всего этого не случилось.

«Вот так и начался Парад», – рассказывала она.

Парад ее злоключений.

«Ну вот», – вздыхала она всякий раз, когда что-то случалось – уволили ли Отца, учитель ли позвонил узнать, почему кого-то из нас не было в школе, ударил ли впервые Отец Итана. «Это Парад, – говорила она. – Ничего не поделаешь!»

Перестав быть всем известной Принцессой урожая, Мать ухаживала за своим отцом, так как ее мама работала в деревенском магазине сверхурочно. Дочь следила, чтобы отец съедал завтрак, ведь мама заподозрила, что он пытается уморить себя голодом; проверяла обрубок ноги – не попала ли в рану инфекция. Отец сидел в кресле, дочь стояла на коленях на полу. Наша Мать гордилась своими обязанностями. Она касалась гладкой, запечатанной кожи, багрового рубца, оставшегося там, где накладывали шов, и думала, что, может быть, она станет доктором.

Во время осмотров оба – и отец, и дочь – хранили молчание. Отец больше не расспрашивал о новых интервью, а ей нечего было ему показать. Кроме отца наша Мать присматривала еще и за сестрой. Пэгги исполнилось восемь, и она доставляла много хлопот.

«У нее нет таких способностей, как у тебя, Деб, – говорила ей мама, – ей нужно помогать».

Покончив со своими уроками, Мать садилась за уроки Пэгги, с грустью – задания были по-детски просты. На некоторые вопросы она специально отвечала неправильно, чтобы учителя ничего не заподозрили, но иногда здания оказывались совсем уж элементарными, и она надеялась, что Пэгги однажды вызовут к доске и попросят ответить.

Вступительные экзамены в гимназию Мать провалила. Семья никак на это не отреагировала, как будто она и не подавала никогда никаких надежд. Парад продолжался. Мать пошла в местную общеобразовательную школу, наводненную болванами-фермерами и их будущими женами, и все они воняли навозом. У нее была одна-единственная подруга – Карен, болезненно худая, бесконечно скучная; ее семья переехала в деревню недавно. Когда Карен прикуривала сигарету, в глаза бросались ее кровоточащие, поломанные ногти. Учителя говорили, что Мать рассеянна и учится через пень-колоду. А разве могло быть иначе, ведь ясно как день: ее место не здесь. У нее появился псориаз – зудящие пятна на локтях и под глазами, – и она стала очень чувствительной. Мама так и объясняла жителям деревни, когда ее спрашивали в магазине, что же случилось с Деборой: она очень чувствительная девочка. В довершение всех бед Пэгги как-то умудрилась сдать экзамены в ту самую гимназию и теперь разговаривала со всеми отрывисто и жеманно, и голос ее пронзал все стены их наклоненного дома. И это Пэгги, для которой она пожертвовала всем.

Иногда по вечерам можно было увидеть, как Мать, не сменив школьную форму, направляется через всю деревню в Сельскую христианскую церковь – на мессу. Она шла быстрым шагом, согнув руки в локтях, колготки на щиколотках собирались складками, – и всегда одна. Приходила прямо перед началом службы и уходила до того, как прихожане поднимались со своих мест. В деревне ее называли образцом всепрощения. На самом же деле ей просто нравилось уходить по вечерам из дома, а еще – видеть, как облегченно улыбаются прихожане, радуясь тому, что она их простила.

В шестнадцать лет, обладая довольно поверхностными знаниями, Мать распрощалась со школой, записалась на курсы секретарей в городе и, как только представилась возможность, уехала из деревни – перебралась за болота, в пригород, избавившись таким образом от Пэгги с ее новой манерой речи и от необходимости ухаживать за отцом, который все больше уходил в себя. Со временем он иссох, вжался в обивку своего кресла. Когда она подошла, чтобы поцеловать его прощание, он вздрогнул, словно от удара.

Когда мы с Итаном были маленькими и еще не конкурировали друг с другом, родители позволяли нам выбрать историю на ночь. (Отец считал, что книги не идут ни в какое сравнение с его рассказами; «Кому нужна была бумага во времена Гомера!» – говорил он, не удосужившись заглянуть в историю развития бумажной промышленности.) Итан больше всего любил слушать драматическое повествование о своем появлении на свет, которое всегда заканчивалась тем, что Мать сдвигала ковер в гостиной и показывала коричневое «родимое» пятно, оставшееся на напольном покрытии в том месте, где родился сын. Моей же любимой оставалась история о том, как познакомились наши родители.

Как-то в субботний вечер Карен уговорила Мать поехать с ней в город. «Ну ты вообще стала скучная, – сказала она, – даже скучнее, чем раньше». (На тот момент Мать думала, что Карен не замужем, по-прежнему живет с родителями и у нее не все в порядке с головой; «Кто тут еще скучный», – говорила Мать.) Они нарядились в квартирке Матери; тогда она носила черное, распускала белоснежные волосы до самой талии и по любому поводу включала какую-нибудь грустную песню Элвиса. Прихватив бутылку рислинга, чтобы распить ее по дороге, они с Карен сели в автобус.

Вечер обернулся кошмаром. Они приехали в бар, расположенный довольно далеко от центра, – шаткие стулья, игровые автоматы, липкий пол, – где один из бывших любовников Карен работал барменом. Оба притворились, будто не ожидали увидеть друг друга, но Мать прекрасно поняла: они обо всем договорились заранее. Она была третьей лишней, и Карен позвала ее, чтобы не скучать, пока ее дружок работает. Они выпили водки с апельсиновым соком за счет заведения, и бармен подмигнул Матери, когда Карен отлучилась в туалет. В одиннадцать поставили пластинку – что-то тяжелое, Мать не слышала такой музыки раньше, – и Карен с барменом пошли танцевать. К ним присоединилась беззубая женщина, вся в блестках, а один из завсегдатаев, едва державшийся на ногах, виляя бедрами, направился прямо к Матери. Попереминавшись с ноги на ногу, она схватила со стула свою куртку и ушла прочь.

Она не знала, где находится, и побрела к автобусной остановке, в глазах стояли слезы. Обычно в это время она уже забывалась сном под своим теплым одеялом. В этой части города дома? располагались далеко друг от друга, и в пустырях между ними повисла такая темнота, что Мать не видела собственных туфель. Она шла через мертвые зоны, то и дело оступаясь, попадая то в лужу, то в рытвину. Она была абсолютно уверена, что совершенно заблудилась.

Примерно через полчаса Мать набрела на церковь, стоявшую в стороне от улиц, в самом конце дорожки из гравия, вьющейся среди могил. Стены из кирпича теплого терракотового оттенка едва виднелись в темноте. Уже миновала полночь, но в цветных окошках мерцал огонек – то горели свечи. Значит, внутри кто-то был.

Недолго думая, Мать распахнула двери. Она решила, что здесь можно переждать до утра и уйти задолго до начала первой воскресной службы. Она разулась на пороге, одернула подол. На каменном полу оставались влажные следы ее ног. В глубине придела горели пять свечей. Она прошла к ним на цыпочках, внимательно оглядывая каждую скамью. Дойдя до кафедры, обернулась и, изображая, будто приветствует прихожан, произнесла:

– Здравствуйте!

– Здравствуйте! – откликнулся наш Отец.

У Матери затрепетало сердце. Он стоял на хо?рах, прямо над ней, опершись ладонями о перила.

– Привет, – сказала она.

– Привет, – повторил Отец. – Я не ожидал, что кто-то зайдет.

– Я так глупо себя чувствую, – поделилась Мать. – Но я заблудилась.

– Это вовсе не глупо, – ответил Отец.

– А вы что здесь делаете?

– Помогаю. Проверяю новое освещение. Не хотите присоединиться? – И он поманил ее рукой.

Мать все еще дрожала.

– Да не бойтесь вы, – рассмеялся он, увидев, что она не двигается с места.

– Я и не боюсь. Как к вам подняться?

– Идите назад, ко входу. Сейчас я вам подсвечу.

Он исчез, и придел озарился ярким светом. Ей стало спокойно – как глупо все-таки бояться темноты. Путаясь в платье и придерживаясь за стены, обходя провода, транспаранты и штабеля стульев, Мать поднялась по лестнице так быстро, как только могла. Наверху она поискала его глазами, опасаясь, что это все розыгрыш и Отец, должно быть, где-то спрятался. Но он ждал ее, повернувшись к ней спиной.

– Кажется, вечерок у вас был тот еще.

В руках он держал коробку с предохранителями. На его предплечьях проступали мышцы, извивались вены. Он был как новый, неизведанный мир.

– Да. Не нужно было соглашаться. Просто моя подруга… очень давняя подруга. В общем, это была ее затея.

Он так и не соизволил к ней повернуться.

– Ну и где же она?

– С каким-то парнем, я думаю.

– Не похоже на настоящую подругу.

– Не похоже.

Он поднял прожектор, свисающий с хоров, и направил свет ей в лицо.

– Вот это волосы! – воскликнул Отец. – Весь свет вселенной собрался в них!

(«Весь свет вселенной собрался в них!» – превосходная фраза, не так ли? Хоть я и отрицаю это, но одно время – в детстве – она сильно впечатляла меня.)

– Ну а вы, – спросила Мать, – всегда проводите субботние вечера вот так?

– Нет. Иногда. Мне, знаете ли, нравится всякая техника. И вообще, мне нравится помогать.

Мать прислонилась к перилам рядом с ним. Ее волосы коснулись его руки.

– Но никогда прежде у меня не было компании, – сказал Отец и улыбнулся. – Так гораздо интереснее.

– О, я вовсе не интересная, – ответила Мать. – Можно даже сказать – скучная.

– Не может быть! Лучшее, что случалось в вашей жизни?

– Не поняла.

– Расскажите о самом лучшем, что случилось с вами в жизни. Когда рассказываешь о таком, невозможно быть скучным. Ну, давайте же!

Мать вспомнила о платье Принцессы, вспомнила лица жителей деревни на празднике урожая. В ее памяти их стало намного больше, и теперь она вела Парад на виду уже у сотен тысяч поклонников.

– Ладно, – согласилась она и уже знала, как именно будет об этом рассказывать.

Когда история была окончена, Отец сказал:

– Вот видите. Совсем не скучно. Хоть это и не самое лучшее, что случилось в вашей жизни.

Все книги на сайте предоставены для ознакомления и защищены авторским правом