Он поднял глаза. Его сестра внимательно смотрела на него, поджигая сигарету. Ему она не предложила.
– Узнаешь меня заново.
– Выглядишь ты, как раньше, – наконец сказала она, скрывшись за облаком дыма. – Только, может быть, старше.
– Я и стал старше. Мне было девятнадцать. Сейчас мне почти двадцать пять.
– Черт возьми…
Она поставила перед ним кружку с чаем.
– Пит сказал, что ты можешь оставаться до тех пор, пока не найдешь чего-нибудь. Они куда-нибудь тебя пристроят, пока ты на испытательном сроке?
– Слушай, если ты хочешь, чтобы я допил свой чай и ушел, просто скажи, Мишель.
– Мне совершенно без разницы. Что ты собираешься делать целыми днями?
– Работать.
– Но ты никогда не работал.
– Буду работать.
– Кем? Что ты будешь делать?
– Я проходил обучение.
Жир от картошки с яростным шипением брызнул на стену. Она сняла сковородку с огня.
– Чему научился, вышиванию мешков для почты?
– Ты ничего не знаешь. Ты не навещала меня, чтобы узнать подробности.
– Я писала тебе, разве нет? Отправляла тебе всякие вещи, фотографии детей. Ты был, черт побери, через полстраны, да и у Пита не было особого желания.
Пит Тейт. Он был рядовым в армии, когда Мишель вышла за него, но его уволили со службы, когда он упал со стены во время прохождения полосы препятствий и повредил спину. Теперь он сидел в подсобке и пялился в экраны камер наблюдения в местном торговом центре с двух часов дня до полуночи. Энди знал только это из коротких записок, которые Мишель удосуживалась написать ему несколько раз в год.
– Они предоставят мне жилье. Квартиру или что-то в этом духе.
– Ты хочешь фасоль или томаты?
Мишель начала раскрывать пачку солонины.
– Неважно.
Печеная фасоль. Солонина. Жареная картошка. Консервированные томаты. Тюремная еда. Он поднялся и налил себе еще чая. Ему вспомнилась женщина с кучей детей и багажом. Забавно. Ты встречаешь людей. Говоришь с ними. Они уходят. Ты никогда их больше не встретишь. Все эти мужчины в тюрьмах. Ты никогда их больше не встретишь.
– Дети смотрят телевизор?
– Они уже давно в постели. Сейчас половина десятого. Я не из тех, кто позволяет им шататься допоздна.
Она поставила перед ним тарелку с едой.
Значит, телевизор показывал автомобильную погоню самому себе.
– Я не ел с половины седьмого.
– Тогда хочешь еще хлеба с маслом?
Энди кивнул, набив полный рот фасоли и картошки.
Мишель села напротив него.
– Я не хочу, чтобы мои дети выросли такими же, как все остальные тут, и я не хочу, чтобы они наслушались всякой ерунды от тебя.
Ерунда. Ерунда осталась где-то далеко позади, в другой жизни. Он даже и не думал ни о чем таком. Он не был девятнадцатилетним оболтусом вот уже почти шесть лет, причем ни в каком смысле.
– Не наслушаются.
– Всегда можешь пойти работать охранником. Пит мог бы замолвить словечко, только я не знаю, что они будут спрашивать.
– А они будут спрашивать.
– Ты должен чем-то заниматься.
– Я об этом и говорил.
– Но чем именно? Ты так и не сказал.
В телевизоре выли полицейские сирены.
– Ты никогда его не выключаешь?
– Что?
– Ты даже не замечаешь, что он включен, да?
– Я, черт возьми, только присела, была на ногах целый день. К тому же Пит захочет его посмотреть, когда придет.
– Это будет через три часа.
– Заткнись, а! Кто ты такой, чтобы говорить мне, как вести дом и жить свою жизнь, ты только что вышел после пяти чертовых лет тюрьмы, тебе офигеть как повезло, что Пит не сказал – нет, извини, без вариантов, он, на хрен, здесь не останется. Он сказал, что ты можешь остаться.
– Как мило с его стороны.
– Слушай…
– Овощеводство.
– Что?
– Я обучался этому. У них был большой огород, и мы снабжали овощами всю округу, магазины, гостиницы, школы. Целое предприятие.
– Это что, типа копать и сажать картошку? Это вроде как тяжелая работа. У тебя и практики такой особой не было.
– Ну, теперь есть.
– И они дадут тебе работу, на которой ты будешь копать?
– Там нужно далеко не только копать.
– А ты умеешь подстригать живые изгороди? У нас там перед домом нужно немного подрезать, и, если хочешь подолбить бетон на заднем дворе, я могу раздобыть каких-нибудь цветов.
– Нет, не хочу.
– Они дали тебе денег, когда ты вышел оттуда?
– Я их заработал. Они хранят их, чтобы потом отдать тебе.
– Ну, если ты будешь столько есть…
Энди развернулся на стуле и снял со спинки свою куртку. Он достал пластиковый кошелек со всеми причитающимися ему деньгами, который ему выдали этим утром, и швырнул его на стол.
– Возьми, сколько хочешь, – сказал он, глядя на Мишель, – я и не ожидал, что дождусь от сестры чего-то за просто так.
Заглушая голоса двух ожесточенно спорящих мужчин в телевизоре, в комнате наверху закричал ребенок. Энди попытался вспомнить, как его зовут или хотя бы племянник у него или племянница, но так и не смог.
Восемь
Саймон прошел уже полпути вниз по крутой тропинке к расщелине, когда небо, которое все это время затягивалось тучами у него над головой, будто бы разверзлось и обрушило на землю целый океан дождя. Он проклял себя за то, что решил продолжать идти, несмотря на испортившуюся погоду, а не сразу вернулся к своей машине, так что теперь вынужден был цепляться за колючие кустарники вдоль дороги, пока со всех сторон вокруг него текла вода, увлекая за собой в овраг мусор и мелкие камушки. Он уже начал промокать, а его ботинки были полны воды. Воздух был влажным, а ветер закручивался в маленькое торнадо над его головой. Все это должно было быстро закончиться, но он знал, что сейчас опасно продолжать спускаться в расщелину и почти невозможно забраться обратно на равнину наверху.
В конце концов он согнулся, вцепившись в корни какого-то крепкого маленького кустика, и стал ждать, пока мир вокруг не закончит разваливаться на части.
Однажды, пару лет назад, он с двумя коллегами преследовал здесь человека, только не в грозу, а в снежную бурю. Саймон до сих пор помнил страх, который охватил его, когда он увидел, как преступник соскользнул с каменистого края и начал ползти вниз по крутому откосу расщелины. Он был под кокаином, смешанным с крэком, вооружен ножом мясника, а машина, которую он угнал, лежала у подножия перевернутая и вся в огне. Он должен был принять решение, будут ли они спускаться в расщелину вслед за ним.
Он содрогнулся, вспомнив об этом. Все же работа в полиции все еще возбуждала его; он по-прежнему любил погони больше всего на свете, и единственное, о чем он сожалел в связи с назначением на пост старшего инспектора, что он больше не будет в самой гуще событий, как раньше.
Он оказался прав. Теперь он проводил больше времени за рабочим столом, чем ему хотелось бы. Но как выйти из этой ситуации, было непонятно. Отказаться от повышения? Но что за карьера была бы у него потом? Его бы так и оставили обычным детективом до самой пенсии, отметив у него отсутствие амбиций и сделав из этого соответствующие выводы.
Дождь просочился в его холщовую сумку. Он перенес свой вес на другую ногу и чуть не поскользнулся, потеряв на секунду равновесие. Лучше все-таки наверх, чем вниз.
Он прошел пятьдесят ярдов или около того, согнувшись под хлещущим дождем, через бескрайние пустоши, когда рядом с ним притормозил возникший из ниоткуда мотоцикл.
Саймон не слышал, что кричал ему мотоциклист из-под своего опущенного шлема, но понял его жесты, сел у него за спиной и подтянул ноги к себе, когда вокруг них из-под колес забил фонтан грязи.
Десять минут спустя они уже были в относительной безопасности стоянки. Владелец мотоцикла поднял стекло шлема и, снова перекрикивая рев мотора, ответил на благодарность Саймона:
– Без проблем.
Он развернулся, разбрызгивая грязь и раскидывая мелкие камешки, и поехал вниз по серпантину. Саймон последовал за ним сквозь грозу, направившись в загородный дом Дирбонов в Мисторпе. Это был тот редкий случай, когда ему хотелось убежать от тишины и пустоты собственного дома.
На полпути к Кэт на его телефон пришло сообщение.
«Мама здесь. Хочет поговорить про Марту. Приедешь на обед?»
Саймон остановил машину у обочины.
– Это я. Я в Хассле. Я уже в любом случае ехал к вам.
– Ты же не попал в грозу, пока гулял в холмах?
– Попал и промок до нитки. Мне придется одолжить какую-нибудь одежду у Криса. Я чуть не упал в расщелину.
– Саймон, ты хочешь, чтобы у меня начались схватки?
– Извини, извини… Слушай, ты можешь говорить? Что там с мамой?
– Да, она наверху, читает Ханне. Приехала сюда прямо из больницы. Она хочет поговорить со всеми нами… Ну, со мной и Крисом, и еще она спросила, не могу ли я вызвать и тебя.
– Папа?
– Не уверена.
– Что случилось?
– Ничего. Я думаю, в этом и проблема.
– С ней все нормально?
– С кем, с мамой? Ну, немножко напряжена.
– Ладно… Еще что-то, о чем я должен знать?
– Сегодня жареная курица.
– Уже еду.
Он любил их загородный дом. Ему нравилось в нем все, как внутри, так и снаружи. Нравилось, как он уютно пристроился – длинный, приземистый, сложенный из серого камня – среди конюшен. Нравилось, как два толстых пони вытягивают свои склоненные головы через забор, когда он проходит мимо, нравилось, как бегают курицы. Нравился сад, который никогда не выглядел ухоженным или особо нарядным, но все же был гораздо уютнее, чем мамины призовые дизайнерские пол-акра. Ему нравился милый беспорядок крыльца, заваленного бутылочками от молока и резиновыми сапогами, нравились теплота и возня его племянника и племянницы и кот, лежащий на старом диване рядом с плитой, нравились шутки и озабоченные медицинские разговоры, которые вели его сестра и зять. Любил то счастье, которое излучало это место, запахи, и шумы, и любовь, сопровождающие семейную жизнь.
