Тут погасло у нас освещение. Это часто у нас бывает. Помещение-то полуподвальное. Город строится. С электрической энергией частые перепады. Оказались мы все пятеро в темноте. А как дали свет – три из нас лежат уже не живые, а самое страшное – билет исчез наш счастливый…
Так осталось нас двое со Степаном Николаевичем. И мне ясно уже, что билет у него и убийца он, потому что себя-то я знаю. Я билет не брал, восьмерых не душил. Не травил. Потому что все-таки они люди. И смотрю на Степана Николаевича. А он на меня смотрит с ужасом. Говорит: «Ах ты гадина… дрянь… тихоня…»
Это я-то дрянь? Это я-то гадина… Я тихоня?! У меня сорок лет наработок, стаж, уважение коллектива… На столе пресс-папье, у него же ножницы для бумажек. Это в сумме выходит или каждому из нас с ним теперь по пятьсот, или миллион в одни руки. Выбор естественный, кто же скажет из нас: «Господи! Дай мне меньшее, чем ему…»
Но убил я его не за миллион, а в возмездие, и еще, конечно же, от обиды. Я и слова плохого за всю жизнь ему не сказал, а он видишь как на меня считает… считал.
Как убил его, пошел к сейфу, забрать выигрыш за отдел. Взял билет, сверил цифры.
Вот она, Твоя справедливость, Господи…
На одну всего цифру к лучшему ошибся первый покойник наш. А один из всех он умер без выбора и счастливый.
Повесть о раздвоении личности
Если б раздвоиться я мог, то один из меня ей сказать бы точно решился: что вы, женщина, опупели, что ли, совсем? Неделя как сидите вы здесь, каждый день мимо вас хожу, а вы все меня то не заметите, то не узнаете…
Ф.М. Булкин
Был один из тех отвратительных дней недели, какими начинена она затем только, чтоб, недостижимо отдалив выходные, указать человеку на невозместимую, горькую разницу меж целью трудов его и усилиями, приложенными к ее приближению… Еще более значительна разница между кратким часом обеденным и часами делопроизводительства.
Время, слава богу, приближалось к обеду, и нетрудно было разглядеть нетерпеливое ожиданье во взглядах, бросаемых нами поверх того из нас Федора Михайловича, что сидит под часами.
Внезапно дверь распахнулась, мы обернулись на звук, и в этот момент случилось нечто необъяснимое, ибо на пороге стоял тот наш Федор Михайлович, что сидит под часами, но место вошедшего, несмотря на его очевидное в дверях появление, оказалось не менее очевидно занято, и еще очевиднее – тоже им.
Занявший место Федора Михайловича Федор Михайлович выглядел не менее, но скорей даже более Федором Михайловичем и был одновременно не менее, но скорей более нашего поражен вошедшим. Рот его опрокинулся, глаза округлились, брови сгрудились над переносицей в куст.
Вошедший же, также разглядев сидящего себя за столом своим, тоже переменился в лице. Оно приняло растерянное выражение, свойственное всем тем, кто, только что привстав с места своего на минуточку, обнаруживает, что оно уж занято.
– Простите… – пролепетал вошедший Федор Михайлович и, обращаясь к двойнику своему, взглядом испуганным призывая остальных нас в свидетели, – это, кажется, мое место заняли, извините… Мое, – повторил он еще, набираясь со страху храбрости, – я сейчас на минуточку выходил… все здесь видели…
Меж тем как уже упоминали мы, что никто не видел из нас, как он вышел. И вошедший был, конечно, Федор Михайлович. Но и сидящий на месте его – тоже он, без сомнения.
Не зная, в чью пользу в такой ситуации высказаться, мы недоуменно пожали плечами. Дело это было не в нашей, собственно, компетенции, двое эти должны были как-нибудь разрешить его друг меж другом сами…
Не дождавшись поддержки от нас, вошедший, войдя, решился войти еще дальше и, пройдя к столу своему, встал над собой сидевшим, не зная, видимо, что предпринять теперь, ибо занявший место его был он сам. И кому в такой ситуации уступать? Самому себе? С какой стати?
Вообразите же сами! Вы, скажем, возвращаетесь из командировки раньше, чем обещали, и там с женой за кухонным, скажем, столом застаете не какого-нибудь любовника, но себя самого! Что же делать? Возмутиться? Вскричать? Прогнать? Уйти самому? Убить? Но кого, однако же? Себя самого? Это выйдет самоубийство… И к тому же – вот так вот, без всякого повода? Когда жена изумлена вашим появлением не менее вашего, и измены заведомой нет. Ведь она изменила вам с вами!
– Послушайте… встаньте, знаете, лучше так… По-хорошему, – вразумлял вошедший Федор Михайлович сидящего, неуверенно подбирая угрозы и уже не обращая на нас внимания, меж тем как все мы, пораженные, не сводили с обоих них глаз… – Я на вас полицию позову… Пусть они с вами разбираются…
– Пусть, – холодно прервал стоявшего сидящий Федор Михайлович и на все дальнейшие предложенья вошедшего принял вид такой, что готов и не дрейфит.
Тут стоявший, не выдержав (да и кто бы на его месте выдержал), кинулся на сидящего, пытаясь отодрать от стула, но попробуйте как-нибудь отодрать от стула или дивана себя самого! Если б люди умели подобное, на руках бы себя носили.
Замерев, наблюдали ошеломленные мы, остальные Федоры Михайловичи, происходящее, но тут поднялся наконец тот наш Федор Михайлович, что напротив часов, и с облегчением поднялся следом ему тот, что под часами, и все мы, хоть и желали знать, чем меж Федоров Михайловичей закончится, собрались идти на обед.
Здесь настал для Федора Михайловича стоявшего и сидевшего миг решительный, потому что тот и только тот из нас истинный Федор Михайлович, что никакую невероятную ситуацию не променяет на обеденный перерыв. Истинный из них пойти на обед должен был, и уж тут-то бы мы отличили, ибо неистинный, самозваный Федор Михайлович, на месте усидев или заняв его за ушедшим, выдал бы себя, что он не он, несомненно.
Но мы, развязки не дожидаясь, вышли.
Едва успели выйти мы (как рассказывал впоследствии нам Федор Михайлович), оба они, не сговариваясь, оставив свои выяснения, к двери кинулись от стола, подтвердив тем самым даже друг другу, что оба – это они, да так синхронно за дверную ручку взялись, что, благополучно забыв друг другу прежнее раздвоение, единым порывом объединенные, в одно место сляпались, в человека единого, слава богу!
Что разумно было, по общему нашему вердикту. Ибо, во-первых, прекрасно, когда человек находится с самим собой в согласии и гармонии: решил идти – шагай, решил сидеть – так сиди, не мечись. Ну и во-вторых, талон у нас в столовую на день дают только один, в одни руки.
Алиби
Скучно же нам, слава богу, только прижизненно, но не вечно. Ибо жизнь хотя и бесконечна вокруг, но на то мы и есть, чтоб питать ее бесконечность.
Дни же наши, как птички в синем небе, летят… мимо, мимо…
Ф.М. Булкин
Алексей Иванович давно примирился с тем, что здесь знают всё. Персональные данные. Каждый год его, каждый день, час, шаг, миг и больше. Каждую мысль. Его привычки, профессию, номер банковской карты, ИНН, индекс и прежний почтовый адрес. Его тихая, никому после смерти мамы не нужная (как казалось ему), одинокая, никчемная жизнь не растворилась и не запуталась в бескрайнем потоке поступавшей сюда информации. Груды данных о местонахождении, поведении миллионов Я-пс подвергались здесь тщательному анализу. Алексей Иванович был одной из этих Я-пс, песчинок.
«Песчинка в основе Вселенной» был их девиз, и неприкосновенность частного мира песчинки не входила в понятия СС. Службы Спасения человечества.
«Мы держим под контролем Вселенную, держа под контролем каждого».
«В нашем поле зрения человек? В нашем поле зрения – человечество».
Их возможности слежения не имели ничего общего с системами земного контроля (всевозможными приложениями, охранными телекамерами, КГБ, ФСБ, МВД и пр.).
Ибо персональные данные проверяли они не снаружи, а изнутри.
Они знали и помнили про Алексея Ивановича всё абсолютно. Всё, в то время как сам он, после допросной, не мог припомнить даже лица своего мучителя. Лица «белых», как про себя называл он тех, кто сидел изо дня в день за письменным столом напротив него, сменялись подобно пустым тетрадным листам, какие должен был он посмертно восстановить по собственной памяти, «добровольно», дабы получить полное оправдание жизни своей с пропуском в рай либо обвинительный приговор с пропускным листом в ад. Вспомнить Алексей Иванович должен был все. И пока хоть один день оставался невосстановленным, он был подозреваемым. Обвиняемым в БР БД – бесполезно растраченном Божьем даре.
– Алиби, Алексей Николаевич, алиби, – барабаня костяшками по столу, терпеливо объяснял человек с лицом пустым, как бумажный лист, «человек без лица», сидевший напротив. – Начиная с 1964-го по 2020-й, Алексей Иванович. Это ваше оправдание за жизнь.
Методы получения показаний применяли здесь самые разные; от детекторов, перекрестных допросов, метода припоминания по «смысловым опорным» до «наркотика правды» и «обнаружителя лжи». Не применялся здесь лишь «допрос третьей степени», телесные пытки. Все эти бензедриновые таблеточки, соли ЦК, вырывание ногтей и сверление бормашиной – замечательные способы, изобретенные на Земле и, как правило, эффективные, не применялись. Ибо под пытками человек может сказать все что угодно. Сознаться во всем.
Только мягкие методы применяла СС, методы, когда следователь терпелив и сочувствует. Сочувствует вплоть до достижения результата.
– Нам нужна только правда. Просто вспомните жизнь, Алексей Иванович. Высшей неблагодарностью по отношению к ее Даровавшему здесь является то, что вы ее позабыли.
– Я подозреваемый, а не обвиняемый?
– Подозреваемый.
– Дайте мне адвоката!
– Вы сами себе адвокат.
– Но я не могу… не могу ее вспомнить… я не могу…
– Попытайтесь еще. Это ваш единственный способ получить оправдание. Алексей Иванович, ну? Всего-то с апреля 1964-го по… дату кончины.
Человек уже в течение первого часа после получения информации забывает более ее половины, через десять часов в памяти остается 35 процентов. Даже если бы Алексей Иванович зубрил прижизненно свою жизнь, зная, что здесь с ним выйдет такое, он не мог бы вспомнить ее теперь. Только методом Эббингауза начало – конец. И то и то смутно.
– Хотите сказать, что даром потратили жизнь, Алексей Иванович? Дать признательные показания?
– Нет! Нет-нет-нет… – заикаясь, бормотал обвиняемый. Но вспомнить не мог все равно. (Ведь, по сути, не так уж часто в жизни выдается денек такой, чтобы его запомнить…)
И тем не менее постепенно страницы признания Алексея Ивановича были заполнены.
Восстановлены им самим, во всех подробностях, с 1964-го по… кроме одного дня. Дня за номером… Номер этот секретный, СС не разглашает подобные данные. Лишь на один день не было у него алиби.
– Так что же вы делали в этот день?
– Да как что?! Я же вам сказал уже! Я не помню! Не помню… не помню… отпустите меня! Я ни в чем… я не… я не виноват! Отпустите!!! Отпустите меня… – лепетал Алексей Иванович. И ему было все равно куда… только лишь бы его отпустили.
Было очевидно, что подозреваемый со следствием не хитрит. И хотя сперва он пытался выдумать «выпавший день», но, как мы уже говорили, там знали правду.
Рано или поздно кончается все. Жизнь кончается. И был Высший Суд. И его судили. Алексей Иванович за неимением алиби на день № (без разглашения) был осужден за его убийство.
Парадокс Эпикура
Третий день хожу в магазин за солью, выхожу с пакетами полными без нее. Даже стыдно мимо женщины этой ходить. Всё с пакетами я да с пакетами. Ведь она, наверное, женщина бедная, раз консьержка? Сегодня же догадался. К кошельку приклеил скотчем записку, что соль купить. Помогло. Взял четыре килограмма на всякий случай, соль в запасе всегда должна быть. А потом подумал, может, мне одну упаковку ей подарить? Чтоб запомнила она меня наконец. В качестве взятки.
Ф.М. Булкин
А в беспомощности Всевышнего, ерунде последней насчет Его всевидящего могущества убедился Чудиков после отказа в просьбе настолько мелкой, по исполнению настолько элементарной, что он мог бы и сам, но и дело было в том, чтоб проверить…
Чудиков попросил:
– Если есть Ты, подай мне соль. Не подашь – тогда Тебя нету. А и если даже и есть, то не всё Ты можешь.
Солонка не двинулась.
Сам же Чудиков, озвучив ересь свою, занял позицию выжидательную, но заочно превосходящую, потому что ясно же, что соль и на сантиметр по клеёночке не подвинется из желания Господа каждому чудику Себя доказать. Это было бы унизительно для Создателя, ибо Он создал рай и ад, нас и вас, северное сияние, закаты, восходы, зимы и лета, океаны, реки-моря, расстояния межзвездные, бесконечности в бесконечностях и, в конце концов, создал соль.
Словом, Чудиков после произнесенного дал Всевышнему шанс. Занял позицию хотя выжидательную (допуская из уваженья к противнику: «Он, может, еще и есть», – и даже втайне надеясь), но продуманную заранее, заранее превосходящую, в этом сходную с позицией «киндер мат». А в этой позиции, как известно, младенец побеждает гроссмейстера. Все вопросы, составлявшие эпикуровский парадокс, внезапно хлынули в голову: «Ты всесилен? Всеведущ? Знаешь ли, что творишь? Почему не изменишь? Можешь ведь изменить…»
Но солонка не двинулась.
С тем, как прежде, без ответа остались вопросы вечные человечества, но не в этом худшее. Оно в другом: все мы живем надеждой на то, что солонка подвинется при помощи нашей веры в хорошее и… бессовестной лени.
Встань и иди
Не взяла она соли.
Ф.М. Булкин
Глубоко за полночь, незадолго до рассвета холодного с незнакомым голосом в голове проснулся в собственном теле некий Лев Борисович Птичкин. «Встань и иди…» – эхом затихая вдали, продолжал повторять вселившийся голос.
Лев Борисович вяло пошевелился, ощутив коленями свинцовую тяжесть свернувшегося кота, спихнул с себя мохнатого и прислушался: голос стих. Кот спихнутый смотрел из-за валика на хозяина глазами, желто горящими, отстраненно и равнодушно. Лунные отсветы постепенно обрисовали во тьме Льву Борисовичу очертания реальности, проступили плотности подоконника, шкафа, письменного стола, в каких ничему потустороннему из мерцательной галлюциногенной области, свойственной пограничному состоянию, не было места. Лев Борисович успокоился, смежил глаза, но лишь только смутные желания грядущего улеглись, угроза настоящего растворилась, а мысли стали приобретать очертания размытого пережитого, незнакомый голос вернулся вновь.
«Встань и иди!» – раздалось в голове настолько пронзительно и повелительно, что, открыв глаза в ужасе, Птичкин долго сравнивал голос этот с ненавистным звоном будильника, опасаясь уже вставать. Господи, как же противен нам этот призывающий к действию звук, отвратителен каждое Твое утро и как же благодарны мы будем ему… на том свете.
Голос, призывавший Льва Борисовича к непонятным действиям среди ночи, слава богу, не имел никакого сходства с будильником. Из бурильной же установки будильника следовало, что спать Льву Борисовичу можно было дальше хоть целую вечность.
Кот, мурча, взгромоздился снова на колени, жмурясь, согревая тяжелым брюхом, уложившись поверх подобием кирпича, не давая Птичкину шевельнуться. Кот, известно, сила потусторонняя, тьму прозрящая, сила нечистая, потому кот всегда умывается. Птичкин даже читал в каких-то статьях, что коты во сне душат весом своим стариков и младенцев.
– Сгинь! – велел он коту, но кот мурчал, точил мохнатые лапы о пододеяльник, и Птичкину было слышно в темной ночи, как – цык-цык, цык-чмок – вонзаются в ткань с цветочками кошачьи когти.
С трудом колени согнув, Лев Борисович образовал из них вершину пододеяльную, после чего животное возвысилось над хозяином неподвижной мурчащей глыбой. После Птичкин наклонил синхронно колени свои, кот пал, свернулся где-то под сердцем и опять смотрел на Птичкина желтым глазом. Ощущение было противное, точно кот караулит, точно только и ждет, что Птичкин уснет, даже вот и фамилия у Птичкина относительно кота какая-то беззащитная… Однако мысль эту Лев Борисович недодумал.
Стало тихо. Ночь была зимняя, лунная, колдовская. Звезды острыми морозными стразами по узорам роз из чистого оконного хрусталя рассыпал Господь в царстве вечном. Лев Борисович успокоился, на подушке помягче устроился, подтянул одеяло повыше, выдернув угол из-под кота, и закрыл глаза снова.
«Встань и иди!!!» – заорал на Птичкина голос, да так, что несчастный не выдержал и, отбросив одеяла укрытие, ошалело моргая, вскочил.
