– Невероятно! – согласилась я.
Я потрясла головой, чтобы стряхнуть с волос воду, как это делают собаки. Фрэнни рассмеялся. А потом мы обратили внимание на ловушку – внутри было два коричневатых лобстера.
Фрэнни открыл ловушку и вытащил лобстеров за хвосты, бросив их на песок. Я снова посмотрела на пожилую пару, опасаясь, что они хотят предупредить нас, чтобы мы не брали лобстеров, но они подняли руки вверх. Они нам аплодировали.
– Ты уверен, что можно их взять? – спросила я.
– Да все нормально, – сказал Фрэнни, глядя на лобстеров с гордостью. – Мы ведь не из открытого моря вытаскивали ловушку. Она практически сама шла нам в руки.
Фрэнни взял лобстеров и, глядя в сторону моря, вытянул руки вверх над головой, так что лобстеры в его руках практически соприкасались. Порывы ветра развевали его волосы. Он опустил руки и повернулся ко мне с озорной улыбкой:
– Сварим или запечем?
Мы пошли обратно к дому, и каждый из нас держал в одной руке лобстера, а в другой – свою обувь. Это было так приятно просто молчать и идти вместе по разным обочинам дороги.
4
Внутри дом был темным и обветшалым, как старый корабль, а на кухонном столе горела свеча, и воск капал вниз, образуя маленькие подтеки на выцветшей хлопковой скатерти. Мы положили лобстеров в раковину, и Фрэнни выдал мне спортивные штаны и старый шерстяной свитер, чтобы я могла переодеться, показав мне, как пройти в гостевую ванную в холле, где в корзине возле унитаза я с удивлением обнаружила стопку старых «Нью-Йоркеров». Свитер оказался большим и теплым, он отдавал ароматом виски, а его V-образный вырез показался мне тогда до неприличия глубоким. Я была приятно удивлена, взглянув в зеркало и увидев, что от ветра и воды мои щеки заметно порозовели. Тогда я расстегнула заколку и оставила волосы лежать как есть, непослушными волнами.
Фрэнни на кухне наполнял большую кастрюлю водой. Он посмотрел на меня, задержав взгляд, как будто был в нерешительности, от чего я покраснела еще больше. Затем он спросил:
– Как ты их готовишь? Варишь живыми или сначала надо их зарезать?
– О, определенно второе, – ответила я. – Это тоже непросто, но так будет гуманнее.
Он поставил кастрюлю на плиту и достал длинный нож из ящика. Лобстеры щелкали клешнями и пытались выбраться из кастрюли, но каждый раз соскальзывали обратно. Фрэнни схватил одного и вонзил в него нож. Я стояла рядом, и наши плечи соприкасались друг с другом. Он взял второго лобстера и направил кончик ножа прямо на стык между пластинами, куда нужно было его вонзить, а затем передал нож мне. Все верно, мой отец убивал лобстеров именно таким образом, но мне противно было даже смотреть на то, как он делал это. Однако я взялась за нож. Сделав глубокий вдох, я пронзила лобстера. Мы вместе положили их в кастрюлю, и Фрэнни накрыл ее крышкой. Он посмотрел на меня и наклонил голову. Я тоже наклонила голову в другую сторону, словно в зеркале.
– Что? – спросила я.
– Да так, ничего, – ответил он.
Мне хотелось прикоснуться к его лицу, к его все еще влажным волосам.
Мы уже накрывали на стол, когда на кухню вошла женщина, которая вчера танцевала с Генри. Ее густые волосы были распущены и доходили ей почти до талии. Глаза у нее были темные, взгляд пронзительный, а нос длинный и тонкий. В похожем на кимоно халате и шлепанцах ей удавалось выглядеть привлекательно и даже величественно, оставаясь при этом в образе рассеянной поэтессы, у которой есть дела поважнее, чем забота о внешнем виде. Она бросила на меня надменный взгляд:
– Ну и кто это на сей раз?
– Это Ева, – сказал Фрэнни, представляя меня своей матери, Тилли. Я не стала говорить, что читала ее стихи в колледже и что, насколько мне известно, ее последний сборник приняли очень хорошо. Не стала упоминать ни о том, что работаю в «Ходдер энд Страйк», ни о том, что читала первые главы мемуаров Генри, в том числе захватывающее описание их страстного романа и того, как каждый из них нашел друг в друге «свою вторую литературную половинку». Я не стала говорить и о том, что была вчера на вечеринке и украдкой заглядывала в их спальню. Фрэнни в красках рассказал о том, как мы достали ловушку с лобстерами из океана, и она приподняла крышку кастрюли:
– Знаешь, а ведь технически вы браконьеры.
Фрэнни покачал головой:
– О нет, эти малютки-лобстеры всего лишь заблудились во время шторма.
– Мы ведь не воры, я надеюсь? – спросила я.
– Я сохраню ваш секрет, – сказала Тилли, открывая холодильник и наклоняясь, чтобы достать что-то из его глубин. – Можете отпраздновать свою находку вот с этим.
Она выпрямилась, и мы увидели в ее руке темную бутылку.
– «Фрешенет», – сказала она. – Ты ведь пьешь вино, правда?
– Конечно.
– Молодец.
Она отдала бутылку Фрэнни и поставила на стол два винных бокала, а потом добавила, что они с Генри собираются работать ближайшие несколько часов, а потом поедут на ужин в Провинстаун в ресторан «У Напи». Мне хотелось спросить, что они сейчас пишут, вычитывают ли они черновики друг друга, в одном ли кабинете работают, сидят ли рядом, но я не решилась.
Тилли ушла, а Фрэнни налил нам шампанского.
– За океан, – сказал он, протягивая мне бокал.
– За него.
Я сделала большой глоток. Затем еще один. Мы ели сладкий португальский хлеб, отрывая кусочки от круглой буханки, пока наши лобстеры наливались красным цветом. Шампанское щипало мне язык и кружило голову. Лобстеры оказались маленькими, но мясо у них было сладким и сочным. Мы кидали очистки в металлическую миску, которая стояла на столе между нами. На кухне становилось темно, но мы не включали свет.
Фрэнни спрашивал, что мне нравится в моей работе. Я ответила, что не так уж и много.
– Я просто машинистка с очень хорошим образованием, – сказала я.
– Тогда зачем ты делаешь это?
Тогда я рассказала ему о том, как попала в мир издательского дела. В то время я была в совершенном восторге от одной лишь возможности прикоснуться к этой магии. Я рассказала о том, как меня переполняла надежда. Я верила, что работа с настоящими авторами и редакторами вернет мне уверенность в собственных силах, которую я растеряла, находясь среди многочисленных талантливых писателей университета Брауна.
– Они и правда были так хороши? – спросил Фрэнни.
– Да. Вот они были писателями. Плодовитыми писателями, но очень высокомерными. Вели себя, как будто она писатели с большой буквы П. Думаю, у вас в художественном училище тоже такие были. Странные парни, которые подводят глаза дамским карандашом. Ну, все такие из себя. Они как будто собирались стать «голосом поколения», в то время как я не решалась сказать и слова.
Когда меня наняли секретарем редакции в «Ходдер энд Страйк», я чувствовала себя так, будто выиграла лотерею, а вовсе не 13 700 долларов в год, которые едва покрывали аренду моей тесной и темной односпальной квартирки в Верхнем Бродвее, которую мы с Энни, моей бывшей одноклассницей, снимали вместе. Энни, младший консультант в рекламном бюро «Маккан Эриксон», долгое время уговаривала меня перейти к ней в бюро ради «большей зарплаты и классных вечеринок», но я любила свою работу – во всяком случае так было в первый мой год в «Ходдер энд Страйк».
Каждая заявка на книгу, каждая коробка новых книг – все это вызывало у меня такой трепет. Я думала, что мое чутье меня не обманывает, что работа в издательстве поможет мне снова начать писать. Но спустя некоторое время, проведенное среди людей, чьей обязанностью было оценивать книги, оказалось, что это давало эффект полностью противоположный.
Я рассказала Фрэнни про помощника редактора Рона Ингота. Он был выше меня по рангу, но, как и я, тоже работал на Малькольма Уинга. У него был ежедневный ритуал – он разносил в пух и прах рукописи, которые ему не нравились. Мы все смеялись над его меткими замечаниями, но от этого у меня оставалось тошнотворное послевкусие, как будто одним из этих авторов была я сама.
– Что же говорил этот парень, Ронни? – спросил Фрэнни.
– Ну, одну рукопись он упрекнул в «неуместности, которая вызывает лишь жалость», а другому автору сделал выговор за то, что она пытается «тренировать свою скудную фантазию, называя это писательством».
– Даже так!
– Да, оказалось, что слушать, как кто-то каждый день читает и высмеивает целую кипу «работ на выброс», всех этих работ, которые присылают нам люди, полные надежд, но не имеющие полезных связей, это не лучший способ обрести уверенность в себе. Каждый раз, когда мне удавалось написать хоть строчку, я представляла себе, как Рон читает ее и говорит: «Эй, ребят, послушайте, что пишет эта красотка».
Отклоняясь назад и балансируя на двух ножках деревянного стула, Фрэнни попросил меня рассказать побольше о «кипе работ на выброс». Он явно сделал вид, что был удивлен, услышав, что «кипа» – это только образное выражение, а на самом деле рукописи стоят на полках – каждая стопка бумаг в отдельной картонной коробке.
– И никаких гор бумаги? Это ужасно! – сказал он. – Рукописи должны быть собраны в одну большую кучу, в огромный беспорядочный ворох бумаг, в Гору мечты.
– Это будет очень скучная мечта, – возразила я. – И по большей части еще и плохо написанная.
– Да какая разница? Я не читать их хочу, а фотографировать. Я хотел бы сделать целую серию снимков горы ненужных работ из «Ходдер энд Страйк».
– Ну, это все-таки не гора.
– Я бы сфотографировал ее снизу, чтобы было видно, какая она огромная и как мало шансов выбраться из безвестности. Но при этом мой снимок будет выполнен достаточно крупным планом, чтобы были видны некоторые заголовки, чтобы было понятно, что там сотни историй, которые должны быть рассказаны.
– Возможно, кому-то из писателей и нужно их рассказать, но, поверь мне, большинство из них и читать не стоит.
– Или нет! Есть идея получше! Я сфотографирую, как ты наклоняешься, чтобы взять работу какого-нибудь счастливчика. Или нет, ты будешь сидеть на полу в самом центре горы – да, да, я помню, что это не гора, но мы сделаем ее горой, и твой взгляд будет направлен вниз. Лица не видно, ведь ты читаешь.
Мне было приятно, что он хотел меня фотографировать. Я снова поразилась тому, с какой легкостью он придумывал и высказывал свои идеи и как доволен он был ими.
– В следующий раз еду в Нью-Йорк, – сказал он и встал, кладя свою ладонь мне на голову. – Что ж, мой товарищ по лобстерам. У нас не будет обеда лучше, чем этот.
– Это так грустно, – сказала я, поднимая на него взгляд. Однако я не чувствовала и толики грусти. – Увы, это так.
У него были темно-зеленые глаза цвета водорослей, и я заставила себя не отводить взгляда. Я осторожничала в личной жизни уже достаточно долго, разрешая себе сходиться только с теми, до кого, по сути, мне не было дела, и только потом вдруг поняла, что они тоже не слишком-то стремились со мной сближаться. Я наконец-то порвала с тем юристом по имени Брайан, последним из череды лишенных воображения мужчин, и была готова к чему-то новому. Энни уговаривала меня вылезти из своей раковины хотя бы этим летом, пробовать что-то новое, повстречать новых людей, новых мужчин, наконец. Я пошла на вечеринку Генри и Тилли и самозабвенно протанцевала там всю ночь. Затем залезла в воду и вытащила из моря настоящее сокровище. Мне хотелось и в реальности быть такой же свободной, какой я выглядела в глазах Фрэнни.
Я попыталась удержать дрожь в коленях, когда Фрэнни наклонился, убрал прядь волос с моего лица и поцеловал меня. Его губы были теплыми и мягкими. Он взял меня за руки и помог подняться. Когда мы поцеловались снова, я со смесью облегчения и страха неожиданно поняла, что последую за ним настолько далеко, насколько он захочет зайти сам, даже если это для меня будет слишком.
Часть вторая
Июль, 1987 год
5
Все утро Малькольм был на закрытом совещании, поэтому я ушла со своего рабочего места на склад, сделав себе перерыв в работе. Я провела рукой по корешкам новых книг «Ходдер энд Страйк» в твердом переплете, которые стояли плотными аккуратными рядами на высоких полках. Взяла с полки таинственную книгу в ярко-красной суперобложке и открыла ее, услышав легкий хруст переплета. Сделала глубокий вдох и понюхала бумагу, у которой был все тот же чернильный запах старины, что и у моих любимых детских книжек с картинками, хотя эту книгу напечатали лишь несколько недель назад. Я подумала, не сделать ли мне зарисовку склада для Фрэнни, отметив стрелочкой на полу место, где должна будет находиться та самая гора рукописей. Я могла бы отправить ему эту зарисовку с небрежной запиской о том, что комната готова и он может приехать сюда в любое время. Я могла бы сказать ему, что снова буду в Труро в конце июля и буду рада тогда посмотреть на роспись стены дома, если он ее уже начал. Но никаких ожиданий, просто дружеское приветствие.
Если бы я написала Фрэнни такое небрежное письмо, когда только вернулась в Нью-Йорк, это было бы искренне. Едва вернувшись к работе, я хранила воспоминание о нем, как хранят ракушку с моря. С ним было на удивление легко в постели. В нем было нечто такое, что помогало расслабиться. На фоне беспечного Фрэнни Брайан казался мне напряженным занудой. Мы с Фрэнни обнимались, и это было удивительно неторопливо и естественно, а ленивые бесцельные разговоры с ним оказались даже лучше флирта. А часто он просто клал мне голову на живот и проводил пальцем по линиям моей руки.
– Весьма любопытно, – говорил он, пока его палец рисовал линию по моему запястью к кончику большого пальца. – Вижу, ждет тебя долгая дорога.
– Щекотно, – сказала я, пытаясь убрать руку, но он удержал ее и переместил палец в центр моей ладони.
– Твоя дорога поведет тебя к большим вершинам, на самую верхушку высокой горы. Нет, на вершину высокой-превысокой песчаной дюны в темную безлунную ночь.
– Я буду одна? – спросила я.
– Сложно сказать, – сказал он, пробегая пальцем по моему запястью и вверх по руке. – Хм-м-м, я вижу мужчину. Таинственного и красивого.
– Кто же он? – спросила я, вздрогнув от его прикосновения, легкого, как перышко.
– Кто он? – спросил Фрэнни, переворачиваясь на живот, и таинственные нотки в его голосе пропали. Он навис надо мной, покрывая шею поцелуями. – Я, конечно!
На следующее утро по дороге в Нью-Йорк я сияла от счастья. Мне нравилось чувствовать себя человеком, который может действовать импульсивно, нравилось, что я могла провести ночь с Фрэнни, не ожидая чего-то большего. Я чувствовала облегчение от того, что Энни сейчас на свадьбе в Торонто. Если бы она была дома, то потребовала бы рассказать ей все в деталях, а потом принялась бы строить всевозможные сценарии развития моего предполагаемого бурного романа.
Но к концу недели я начала терять самообладание. Трудно было сосредоточиться на работе. Я пыталась вернуться к этой прежней беззаботности, но не могла не думать о Фрэнни. Я постоянно проигрывала в голове его слова и задавалась вопросом, думает ли он обо мне, когда я не с ним. Не в силах удержаться, я то и дело представляла нас вместе – этакой творческой парой, такой, как Генри и Тилли.
Тот волшебный вечер и его завершение дарили мне определенную надежду. Нам хорошо было слышно, как вернувшиеся с ужина его родители зашли в дом и стали готовиться ко сну. Вниз мы спустились гораздо позже, прокравшись на цыпочках. Фрэнни погрузил мой велосипед в багажник старого фургона своей матери и довез меня до дома. Некоторое время мы стояли у автомобиля. Над большим дубом, который мои родители регулярно обрезали, чтобы не закрывать соседям вид на бухту, была видна луна. Фрэнни положил руки мне на плечи и крепко поцеловал.
– Скоро увидимся, – сказал он решительно, но позже меня вдруг осенило, что это прозвучало скорее как нежелание брать на себя какие-то обязательства.
Я уже была за своим рабочим столом, когда Малькольм вышел из своего кабинета в сопровождении бледного высокого парня с темными кудрявыми волосами и орлиным носом. Парень, кажется, был старше меня на пару лет, но движения делали его похожим на подростка. Он запихнул руки глубоко в карманы джинсов и прикусил губу. Не успел Малькольм что-то объяснить, как я уже поняла – судя по всему, это был тот самый Джереми Гранд, который написал роман о любви в колонии для прокаженных. Я еще не читала рукопись, но Малькольм говорил, что она понравилась ему с первых страниц. Он редко когда предлагает тут же печатать рукописи. Я встала с места, чтобы пожать Джереми руку, но он не стал вытаскивать руки из карманов. Он кивнул мне, как будто мы были уже знакомы.
С легким британским акцентом, который выдавал его происхождение (он был родом из Восточной Вирджинии), Малькольм сказал:
– Джереми рассказал мне, что ты знакома с его хорошим другом, наследником одного из наших уважаемых авторов.
– Да, – сказал Джереми с ухмылкой. – Только недавно узнал, что вы знакомы с Фрэнни Греем.
То, каким тоном он это сказал, заставило меня задуматься. Что именно Фрэнни рассказал ему обо мне? Я почувствовала, что у меня краснеют щеки.
– Мы с Фрэнни познакомились на Кейп-Коде.
До смешного короткое утверждение, учитывая, сколько места он занимал в моих мыслях всю прошлую неделю.
– Именно это я и слышал, – сказал Джереми. – Я говорил с ним в понедельник перед тем, как они с Лил уехали в Мэн.
– Лил?
Я угадала ответ раньше, чем он его озвучил – Лил оказалась девушкой Фрэнни.
– О, точно, – сказала я, хотя мне было очевидно, что Джереми прекрасно понимал, что о Лил я слышала впервые. Сердце забилось как бешеное. Со мной Фрэнни и словом не обмолвился о некой «Лил», но он ведь и не утверждал, что ее не было. Мне ничего не светит. Хотя если бы он узнал, что у меня есть парень, он бы тоже очень удивился. Но пусть между нами и не было никаких обязательств, новость о существовании Лил разозлила меня, и я почувствовала себя ужасно глупо.
Интересно, что Фрэнни рассказал Джереми. Что я, жалкая женщина, которая сама повисла на нем? Или он описал это как удачную возможность соблазнить девчонку, пока своя девушка в отъезде?
Малькольм закинул руку на плечо Джереми и сказал:
– Ну, ладно, ребятки, хватит этих «у кого там что и как». Сегодня идеальный день, чтобы выпить. Вперед, за мной, на первый этаж!
Малькольм – высокий, лысый и франтоватый мужчина с пухлыми розовыми щеками – обладал отменным чувством юмора и любил вести шутливые беседы с начинающими редакторами и секретарями «Ходдер энд Страйк». Примерно раз в месяц он собирал нас, чтобы выпить в «Гардсмане», пабе, который находился на 34-й стрит, в паре кварталов вниз по Лексингтон-авеню. На встречу в этот паб, с его простыми закусками, мишенями для дартса и высокими деревянными стенками вокруг каждого стола, Малькольм никогда бы не позвал писателя более солидного – для этого он предпочитал «Ле Перигор». Но, кажется, ему нравилось слушать сплетни, потягивая сухой вермут, пока мы за его счет набирали столько пива, сколько только можем выпить за час или около того. Мне нравилось беседовать с Малькольмом, особенно после того, как он возвращался из своей «обожаемой Британии» и рассказывал о том, как пил чай со своей «чудеснейшей подругой» Фрэнсис Партридж. Ей было восемьдесят семь, и она была автором одной из моих любимых книг, «Любовь в Блумсбери: воспоминания».
Я зашла в лифт за Малькольмом, Джереми и еще несколькими сотрудниками, и все вместе мы пошли к «Гардсману». Когда все взяли себе напитки и расселись, Малькольм пригладил свой шелковый галстук от «Гермес», поднял бокал и предложил выпить за Джереми, на которого, с разной долей зависти, смотрели все. Джереми поднял свою кружку и быстро выпил почти половину. Я, наверное, слишком пристально смотрела на него, потому что он тут же поставил ее обратно на стол.
– Что? Я не должен был пить?
Он обратился именно ко мне безо всякой тени дружелюбия в голосе.
