Затем его броня дает трещину, и он издает смешок. Острое, хриплое «ха», которое пустило бы помехи, произнеси он его в микрофон. Количество раз, когда я слышала смех Доминика за последние четыре месяца: меньше десяти. Видимо, новостям запрещено быть смешными.
– Нет, но на секунду ты явно мне поверила.
Хм. Редкий момент, когда он видит себя со стороны. Но осознает ли он, что упоминает магистратуру при каждом удобном случае?
Появляется Кент с дымящейся кружкой чая.
– Шай, Дом, – говорит он, кивая нам по очереди.
Доминик проскальзывает в кресло рядом со мной, и в этот момент я замечаю, как близко мы сидим – между нами не больше тридцати сантиметров. Его ноги такие длинные, что колени упираются в стол Кента, и я чувствую запах его одеколона. Морская соль и что-то еще – шалфей?
Отодвигать кресло – как-то неловко. Придется страдать.
Кент делает медленный глоток и на мгновение закрывает глаза, смакуя чай. Когда он открывает их, его лицо расплывается в ухмылке, что приводит меня в глубокое замешательство.
– Все так очевидно, – говорит он. – Прямо у нас перед носом. – Он делает еще один глоток, а затем сжимает губы. – Все гениальное – просто.
– Вы о чем? – спрашивает Доминик с ноткой раздражения в голосе. Она едва слышна, но она есть.
– Вы двое. Ведущие на передаче Шай.
Наступает короткая пауза, а затем мы оба взрываемся смехом. Заявление Кента – абсолютная нелепица, и тем не менее он произносит его как ни в чем не бывало. Мое сердце подпрыгивает на слове «ведущие», но это, должно быть, шутка. Наверное, он имел в виду «продюсеры».
Я украдкой смотрю на Доминика и, кажется, впервые вижу его по-настоящему озадаченным. Обычно он такой серьезный и стоический – стопроцентно объективный репортер. В этом новом выражении его лица есть некая открытость.
– Даже не знаю, с чего начать, – говорит Доминик между смешками – должна признать, он с ними немного перебарщивает. Не настолько же задумка Кента смешная, чтобы вот так ржать над ней? – Это ведь шутка?
– Вовсе нет, – говорит Кент; не исключено, что все присутствующие сошли с ума. – Что думаете?
– Ну, помимо очевидного – того, что Шай никогда не была ведущей… мы не встречались, – говорит Доминик, и хотя это меня слегка задевает, он абсолютно прав. В предложении Кента тысяча и один недочет, и, несмотря на то что тема передачи мне близка, я не ведущая. У меня нет нужной подготовки, нужного опыта или нужного голоса.
– Ты тоже никогда не был ведущим, – уточняю я.
– Но я выходил в прямой эфир.
Я не хочу препираться с Домиником перед Кентом, но его самодовольство меня поражает.
– Ты же вчера впервые вышел в прямой эфир? – Я издевательски ему аплодирую. – Должно быть, ты все узнал о журналистике во время магистратуры, длиной в год, а потом – все о прямых эфирах во время часового шоу. Отменно, ничего не скажешь.
Ухмылка Кента вселяет в меня ужас.
– Видите? Это оно. То, о чем я говорю. То… что есть между вами. Завораживает. Я наблюдаю за тем, как вы ведете себя в ньюсруме. Да, знаю, я много времени провожу у себя в кабинете, но я наблюдателен. Между вами потрясающая химия, естественный конфликт. Доминик горит только новостями и неопровержимыми фактами, а тебе, Шай, нравятся материалы помягче, почеловечнее.
Мне совсем не нравится его «помягче» – оно будто намекает, что мне по душе все, что более женственно.
– Слушатели смогут встать на ту или иную сторону, – продолжает Кент. – На сторону Дома или на сторону Шай. Можно внедрить хэштеги, подзаработать на соцсетях.
– Но я журналист, – говорит Доминик, – и весьма неплохой, судя по тому, что произошло в последние дни.
– Но я знаю, что ты также можешь рассказывать и о человеческом опыте, – говорит Кент. – То личное эссе, что ты написал в университете, – мы все прочли его, когда ты подавал сюда резюме. Оно было захватывающим и, более того, трогательным.
Должно быть, он имеет в виду самую обласканную статью Доминика – историю о путешествии в Южную Корею, во время которого он впервые встретился со своими бабушкой и дедушкой. В отличие от всех остальных в ньюсруме, я не заплакала, но держала под рукой коробку с салфетками. На всякий случай.
– Думаю, мы игнорируем самую очевидную проблему, – говорю я немного жестче, чем стоило бы в разговоре с начальником, но, с другой стороны, я никогда не обсуждала с начальником подробности своей любовной (скорее безлюбовной) жизни. Это даже на правду не похоже. – Мы с Домиником никогда не встречались. У нас не было никаких отношений.
Кент машет рукой.
– Вы никогда не распространяетесь о своей личной жизни на работе, и я это, само собой, ценю. Отдел кадров тоже. Но поверьте мне, никто из вашего окружения не удивится, если услышит, что вы пережили расставание. Особенно после того, что сегодня произошло в конференц-зале.
– Не уверена, что понимаю, к чему вы клоните.
– Мы придумаем отношения, – говорит Кент, словно это так просто. – Мы придумаем расставание. А затем мы создадим передачу.
Молчание. Снова.
Все это не укладывается у меня в голове. Кусочки на месте, но они словно взяты из разных пазлов. Кент хочет, чтобы мы разыграли отношения – нет, чтобы мы притворились, что они у нас были. Мой шеф, радиолегенда Сиэтла Кент О’Грэйди, хочет, чтобы мы притворились, что встречались, а затем обсудили дейтинг-культуру в прямом эфире общественного радио.
Кто-то хочет, чтобы мой голос прозвучал по радио.
– То есть мы должны солгать. – Доминик скрещивает руки на груди. Его рукава снова закатаны, обнажая жилистые предплечья. Он кивает в сторону стены с наградами. – Добившись всего этого, вы хотите, чтобы мы солгали.
– Я должен держать станцию на плаву, – говорит Кент. – Нам нужно хитовое шоу – и как можно скорее. Всем по барабану известные ведущие. Слушатели хотят свежей крови, и вы двое можете ею стать. – Он постукивает по столу, разделяющему нас. – У нас нет ни денег, ни времени на то, чтобы подготовить двух новых ведущих или чтобы привлечь чьего-либо бывшего партнера. Между вами есть химия. И все мы здесь, чтобы рассказывать истории, верно? Так давайте же поведаем лучшую историю о расставании. Мы не солжем – просто слегка приукрасим правду.
Истории. Ложь. Граница между ними весьма размыта.
– Представьте себе: часовое еженедельное шоу. Подкаст. Хэштег. Да что там – свой собственный бренд. Мы можем так раскрутить эту историю. – Кент на моих глазах превращается в торгаша. – Разве не здорово будет иметь передачу с национальным охватом в ТОР? У Филадельфии есть «Свежий воздух», у Чикаго – «Эта американская жизнь»… а у нас может быть эта, пока что безымянная, передача.
На мгновение я разрешаю себе помечтать: я сижу в большой студии с микрофоном, пока слушатели висят на линии.
– «Экс-просвет», – говорю я почти неслышно.
– Что? – переспрашивает Кент.
Я повторяю название чуть более уверенно.
– «Экс-просвет»… Да. Да. Мне очень нравится.
Он говорит о передаче так, словно то, что пару часов назад было всего лишь идеей, уже почти реально, словно до нее можно дотянуться и потрогать. Он явно потратил целый день, чтобы понять, как лучше нам все презентовать. Может быть, так и работает мозг программного директора – а может быть, ему действительно позарез нужно что-то новое.
Кент хочет, чтобы я лгала.
Кент хочет, чтобы я вела шоу.
– Мой голос, – говорю я. Мужчины поворачиваются ко мне, словно заранее знают, что не так с моим голосом, но не желают признавать это, пока я не объясню сама. Словно это нормально – оскорбить человека, если сперва он сам себя оскорбит. – Что? Вы оба знаете, что я имею в виду. Мой голос в прямом эфире – это катастрофа.
– Ты слишком строга к себе, – говорит Кент. – На общественном радио любят уникальные голоса. Сара Вауэлл, Старли Кайн[11 - Сара Вауэлл (р. 1969) и Старли Кайн (р. 1975) – американские журналистки, известные по своей работе на «Этой американский жизни» в качестве редактора и продюсера соответственно.]. Поразительно, но есть люди, которым не нравится даже Айра Гласс. И ты ведь хочешь быть в эфире. – Он говорит это, будто знает, с какой тоской я смотрю на Палому во время «Звуков Пьюджет».
– Ну… да, – говорю я. – Но не важно, чего хочу я. – Или важно? Я уже не уверена.
Я все еще не могу поверить, что мы говорим об этом. Что мы обсуждаем мою – и Доминика, из всех людей – кандидатуру в качестве ведущей на шоу об отношениях, которых у нас никогда не было. Вчера я, должно быть, провалилась в альтернативную реальность: сначала собеседование, которое, как уверенно заявляет мне Амина, не приведет к получению работы, затем помолвка мамы, а теперь – выдуманные отношения и фальшивое расставание с новой звездой Тихоокеанского общественного радио. Того и гляди воскреснет Карл Кэссел[12 - Карл Кэссел (1934–2018) – американский радиоведущий, известный как новостной диктор НОР и судья на викторине «Стой-стой… не подсказывай!».] и оставит мне сообщение на автоответчике.
– Простите, я совсем запутался, – говорит Доминик, и он так расстроен, что я, как ни странно, испытываю к нему сочувствие. Оно размером с Пало?мино семечко чиа. – Мэр ушел в отставку. И вы после репортажа такого уровня хотите снять меня с новостей ради какого-то второсортного шоу?
– Никто и не отрицает, что ты замечательно справился. – Кент отпивает чай. – Но это только один материал, а на нем далеко не уедешь. Быть репортером тяжело. Расследования чудовищно выматывают. Думаешь, сможешь поставлять подобный материал один за другим?
Доминик упирается локтями в колени и смотрит в пол; румянец медленно проступает на щеках, и на лице возникает новое чувство: стыд. Он хочет, чтобы Кент поверил в него – он привык к этому с самого начала. Тут я вспоминаю, насколько он молод. Магистратура длилась лишь год – должно быть, ему всего-навсего двадцать три.
Кент сочувственно улыбается, как бы пытаясь спасти Доминика от перегрева.
– Вчера люди были от тебя в восторге, Доминик, – говорит он. Это признак отличного менеджера: когда он чего-нибудь хочет, Кент точно знает, как нас умаслить – даже если сперва ради этого нужно нажать на больные места. – И от тебя они тоже будут в восторге, Шай. Им просто нужно узнать вас поближе. Не хотелось мне это говорить при всех – пока еще рано, – но… – Он медленно и размеренно выдыхает. – Грядут сокращения. Говорю это скрепя сердце, правда.
Сокращения. Вес этого слова приковывает меня к креслу. Он говорит о новой сетке передач, в то время как они уже запланировали сокращения?
– Черт, – говорит Доминик, и я с прищуром смотрю на Кента.
– То есть совещание было, по сути, возможностью для нас побороться за свои места? – спрашиваю я. – Без какого-либо предупреждения?
– И, к счастью для вас, вы, вполне вероятно, сумели сохранить свои места.
– К счастью для нас, – бормочет Доминик себе под нос. – Как же.
– Что насчет «Звуков Пьюджет»? – спрашиваю я. У меня перед глазами мелькают диаграммы. Я заранее знаю ответ; Кент мог бы с тем же успехом толкнуть стол мне в грудь. Я только сейчас поняла, что ради новой передачи придется прикончить Пало?мину.
– Мне очень жаль, Шай. Цифры не врут. У этого шоу самые низкие рейтинги, и нам придется его закрыть. Мне жаль это делать. Совет настаивал на этом несколько месяцев, и у меня связаны руки. Я собирался рассказать вам об этом с Паломой завтра.
– Что с ней будет?
– Ей предложат очень щедрую компенсацию, – говорит Кент. – Ужасно, что приходится так поступать. Терпеть не могу сокращения. Самая ужасная часть моей работы. Но неизбежная. – Его лицо светлеет. – Если вы согласитесь, я сделаю все что в моих силах, чтобы вы были счастливы. Вы даже сможете сами выбрать себе продюсера.
– Рути, – немедленно отвечаю я. – Это она придумала название.
– Отлично. Мне не хотелось ее увольнять, она славная. Хотите Рути – она ваша.
Доминик встает, вытягиваясь в полный рост.
– Совет директоров на это не подпишется.
– Я обо всем позабочусь, – говорит Кент. – Мне нужен ваш ответ к следующей пятнице – или я выдам вам обоим письма с блестящими рекомендациями и вы приступите к работе над своими резюме. – Его взгляд останавливается на Доминике. – Потому что несколько репортеров мне тоже придется сократить.
Доминик резко выдыхает, как после удара под дых. Я хочу ему посочувствовать. Я хочу посочувствовать Паломе и каждому, кто потеряет свою работу. Честное слово, хочу, но…
«Люди будут от тебя в восторге, Шай», – сказал Кент.
Они прислушаются.
Ко мне.
– Забудьте, – говорит Доминик, направляясь к двери с окаменевшими плечами. – Я в этом участвовать не буду.
5
Я провожу кисточкой по холсту и скептически перевожу взгляд с фотографии яблоневого сада на собственную живописную версию. Пара красных клякс, пара зеленых. Прямо скажем, не шедевр.
– А потом он, по сути, дал вам понять, что вы потеряете работу, если не станете ведущими? – спрашивает Амина, окуная кисточку в зеленую краску.
– Да. Жесть, правда?
Она низко присвистывает.
– Не просто жесть, а граничит с нарушением закона. Я должна обсудить это с друзьями из отдела кадров.
Мы на «Залейся краской» – ежемесячном вечере рисования в местном винном баре. Мы уже давно ходим сюда после работы, чтобы расслабиться, но у Амины получается гораздо лучше – я же, наоборот, увеличиваю уровень стресса. Парочка посредственных пейзажей с деревьями все-таки заняла место в комнате для гостей. Но кто ко мне приедет? Почему у меня вообще есть гостевая комната? Все, кого я знаю, живут в Сиэтле, но я просто не смогла придумать, что мне делать с третьей спальней.
– Все не совсем так, – настаиваю я. – Просто он правда волнуется за станцию. Но это в любом случае не важно, потому что Доминик отказался участвовать. – А это значит, что если он не передумает в течение десяти дней, то мы оба останемся без работы.
– Отстой. Мне очень жаль.
Я еще не успела по-настоящему осознать, что нас ждут сокращения. С момента встречи с Кентом прошло всего несколько часов, и я, наверное, еще цепляюсь за «Экс-просвет» как за спасательный круг. Мой шанс выйти в эфир и заняться чем-то новым, волнующим и принципиально незнакомым – в руках человека, который ясно дал понять, что не слишком-то меня жалует. И это чувство взаимно, но я бы перетерпела, если бы мне дали собственную передачу.
– Я тебя знаю, – продолжает Амина. – Ты ведь очень хочешь эту работу, да?
– Очень, очень хочу. – Я вздыхаю и окунаю кисточку в воду, а затем опускаю в голубую краску. Небо – уж его-то я, блядь, как-нибудь нарисую. И только когда я провожу кисточкой по холсту, я понимаю, что рубашка, которую сегодня надел Доминик, была того же цвета. – Это глупо, я понимаю. Я уже прикинула темы отдельных выпусков, а затем по дороге сюда начала думать о логотипе… но все это не имеет смысла.
– Эй. Это не глупо. – Она прикусывает нижнюю губу. – Но чисто гипотетически ты бы врала, верно? Разве это немного… не по-журналистски?
Я пользуюсь оправданием Кента:
– Это сторителлинг. Мы в каком-то смысле будем разыгрывать представление. Многие ведущие меняют свой характер в эфире. Никто не ведет себя в жизни так же, как на радио, – все это исключительно ради шоу. Ты специально создаешь образ, с которым слушатели могут соотнести себя.
– В таком случае это, наверное, правда имеет смысл, – говорит она, но ее тону не хватает убежденности. – Итак. Доминик. Ты ведь хотя бы попытаешься его убедить, так?
– Без понятия, каким образом, но да.
– Чем конкретно он тебе так не нравится?
Я с досадой вздыхаю – и из-за вопроса, и потому, что умудрилась превратить небо в мутную коричневую лужицу.
– Он решил, что все знает о радио, и постоянно размахивает своей степенью, будто она делает его каким-то суперэкспертом в журналистике. От одной только мысли о совместной работе меня трясет. Что ж, по крайней мере позиция соведущих ставит нас в равное положение и может показать ему, что он не лучше меня.
– А он симпатичный?
– Что? – Я давлюсь своим пино-нуар. – Это здесь при чем?
Амина пожимает плечами и отворачивается, якобы отвлекшись.
