– Можно, – донеслось из темноты. – Но одному не пройти, вдвоем – тоже. Хэмфри это знает, поэтому моих друзей…
– Посланцев? – перебила я.
– Да… Нас Он старается не собирать вместе. А одному… Не знаю. Там ветер, сильный, сбивающий с ног. Десять шагов – и все.
Изумилась, остановилась даже. Воздух, как болото, затхлый, тяжелый, но где-то совсем рядом… Я, кажется, начала удивляться! Или… просыпаться?
– Мы не враги с тобой, Папия. Жаль, ты не услышишь Учителя – моего Учителя. Я тоже не сразу пришел к нему. К счастью, жизнь длинная. Иногда даже слишком.
Внезапно мне показалось, что я слышу голос старца. Усталого, потерявшего силы.
– Ты поняла, зачем Хэмфри взял тебя с собой?
Даже так? Интересно, догадаюсь ли?
– Если бы вы… Если бы ты согласился уехать в этот… Вильнюс, Учитель послал бы меня с тобой. И я бы не отходила от тебя ни на шаг.
Нет, на «ты» все-таки легче!
Из темноты – негромкий смех. Сколько же ему лет на самом деле? Семьдесят? Больше? Но, если я права, значит, этот странный доктор для Учителя важнее Капуи, важнее Рима, важнее того, о чем мы с Ним договорились!
– Кажется, так, Папия. И Он почти не ошибся – Он редко ошибается. В Себе – но не в людях. Их поступки Он предсказать не в силах. Доктор Андрюс Виеншаукис никогда не будет преподавать в гимназии имени Добужинского. Постараюсь все же уйти, сделать хотя бы первые десять шагов… Но Хэмфри прав: я действительно устал, у меня нет сил, я хочу покоя. Давно уже, еще до того… Еще до моей первой смерти. Я понял это, когда меня позвали проповедовать к одному племени. Дикари, каннибалы, собачьи личины вместо лиц… И я отказался. Поехал мой друг, его едва не убили. Я, конечно, пересилил себя, поспешил за ним, выручил. Но… Но понял – больше не могу. Усталость – это не только дороги, это люди, гибнущие за тебя. Пусть считается, что за великое дело, но все равно – за тебя, из-за тебя. Мои ученики… Их сбрасывали под лед, распинали, побивали камнями. Один паренек из этих каннибалов поверил, увязался за мной, потом пошел проповедовать в римскую армию. Его расстреляли – привязали к столбу, истыкали стрелами. Долго убивали… Я действительно устал. И… И Хэмфри в самом деле сможет обвинить меня на Суде. Ты спросишь, отчего я покончил с собой?
– Не спрошу! – поморщилась я, пытаясь разглядеть в темноте хоть что-нибудь. Зря я пошла с ним! Какое мне, собственно, дело!..
– И все-таки я тебе расскажу. Хэмфри знает, но Его повесть будет… совсем другой. Меня распяли в городе Патры, в Ахайе.
Ночь дохнула холодом. А мне-то казалось, что Остров Хэмфри далеко от Капуи!
– Наместник… Он был очень зол на меня и приказал не прибивать руки гвоздями, а лишь привязать. Чтобы не так быстро, чтобы я почувствовал. Два дня… Два дня прошло, но я был еще жив.
Голос окреп, словно лишился возраста, словно оделся камнем.
– Потом… Потом собралась толпа, наместнику стали угрожать, за меня заступилась даже его жена. И… И он приказал снять меня с креста. И вот тогда… Я не захотел – не захотел снова жить, снова страдать, идти от города к городу, убеждать тех, кого убедить невозможно, обрекать на смерть немногих, поверивших мне. И я попросил Его, Того, Кому служил и служу, о смерти. Сняли… С креста сняли уже мертвеца.
– Поэтому ты все время возвращаешься в мир? – поняла я. – Нарушаешь Закон, чтобы доказать и себе, и другим…
– Хэмфри это тоже знает, – согласилась тьма. – Но… Но я все равно не сдамся, не покорюсь Ему. Будь что будет!
– Будь что будет, – не думая, повторила я и тут же очнулась, уже окончательно. – Док! Да где же мы находимся? Как мы все тут оказались? И… какой сейчас год?
* * *
– Просыпайся, госпожа Папия! Пора. Заспалась ты, не ровен час гостинщик чего подумает.
Голос Аякса – обычный, только слегка озабоченный. Верно, пора вставать, в «Красном слоне» привыкли, что служанка сиятельной Фабии Фистулы выбегает во двор с петухами.
– Сейчас. Аякс, там, в кармане пальто, пачка сигарет. Кинь одну!
– Сига… Что кинуть?!
Антифон
Про сигареты я забыла в следующий миг – как и обо всем остальном. Не навсегда – и даже не очень надолго. Но в то утро забыла. Может, и к лучшему.
* * *
– Докладываю. Что такое «синекдоха», известно. Синекдоха – кличка. Наш лагерный пес. Да! Умствовать же вредно. Греческий язык учить вредно. Доказано. Опытом. Да!
Коснулись пальцы дверной ручки. Отдернулись. Мыслишка первая: надо же! И вторая: чего делать-то? Да!
А всего-навсего в бани сходила. Именно сходила, потому как обычно я туда забегаю. Хвала Венере Очистительнице, бань в славной Капуе никак не меньше, чем таберен, – в каждом квартале по две. И на Острове Батиата имеются, и по соседству. Четверть асса всего – и гуляй между кальдарием и фригидарием. Но тут случай особый.
– Без науки, без искусств люди – ничуть не лучше диких зверей, декурион. Те тоже… Умеют сражаться.
– Ошибка! Возможности зверей ограничены. Да! Отсутствием боевого и защитного вооружения. Человек – вооруженный зверь. Да. Потому он уже не зверь. Да! Птицы поют песни, но людьми не являются. Нет! Вот!
Вот! Сходила, называется, в бани (Бани Префекта – лучшие в городе). Сходила, вбежала на второй этаж ставшего уже почти родным «Слона», а за дверью…
Что в моей комнате Гай Фламиний делает, понятно. Сама его побыть там попросила, на случай всякий. И вот он случай – зашел.
– Вооруженный зверь… Значит, мы все – только вооруженные звери, Феликс?
– Вооруженные? Нет! Много штатских. Носят тоги. Мешают. Да. Слабость общества. Очевидная. От нее все трудности. Да!
Голоса громкие, через дверь слышно. О чем спорят, не особо понятно, но… Кажется, сейчас подерутся. Самое время вмешаться, но что я конному декуриону скажу? Наверняка завернул не ко мне – к сиятельной Фабии Фистуле! Представиться. Да!
Ну и ко мне тоже, конечно. А приятно!
– Вот из-за вооруженных зверей наш Рим и погибнет.
– Ошибка! Да! Рим погибнет из-за болтунов в тоге, знающих греческий язык…
Пора! А то и в самом деле до кулаков дойдет.
– Всем радоваться!
Фреска – как в храме Юпитера Капитолийского. Два благородных мужа сошлись в поединке, вот-вот сверкнет гладис, взметнется копейное жало… Справа – мой Гай, тога едва на плече держится, волосы отчего-то торчком, рука восковые таблички сжимает. Слева – конный декурион. Тут и с тогой порядок (все та же, но уже без пятна) и с прической, зато в глазах такое, словно перед ним – сам Митридат. Посередине (вместо алтаря, что на фреске храмовой) – столик с блюдами и кубками. Кубки пусты, в одном из блюд – знакомые винные ягоды, рядом козий сыр, большими кусками нарезанный.
– Папия, здравствуй! Мы…
– Вижу.
Присела на табурет, вздохнула. Еще и с этими разбираться! Будто дел мало, будто я все утро делами этими не занималась. Чего я в Бани Префектовы пошла? Не потому же, что там колонны мраморные и мозаики камня цветного. На Юлию Либертину поглядеть пошла, мне же к ней в гости скоро. А где человека нужного рассмотреть со стороны можно, как не в банях? Потому и утром пошла. Простой народец в бани ближе к ночи норовит, после работы, а вот благородные…
– По порядку. «Синекдоха» – это что? Или кто?
Далась мне эта синекдоха! Им, бойцам моим, впрочем, тоже. Завелись они, оказывается, из-за греческого языка. Гай за греков заступаться стал. Мол, культура, мол, в их языке нужных слов много, каких в латинском пока не придумали. А Феликс-декурион рубанул, что греческий этот римлянам и не нужен, потому как греки воевать не умеют.
«Синекдоха» же, как оказалась, «соподразумение», только по-гречески. Чего именно соподразумение и зачем, вникать не стала. Как по мне – в самый раз кличка для пса лагерного.
– Виноват, Папия! Увлеклись! – Феликс Помпеян оправил безупречные складки на тоге, нахмурился. – Тема! Важная. Обороноспособность Республики… Пришел представиться. Познакомиться. Да!
С Фабией Фистулой, хозяйкой моей, понятное дело. Чего бы такого соврать?
– Я тебе говорил. – Гай незаметно подмигнул, поглядел в окошко. – Сиятельная – она только по виду скромница. В бани с Папией пошла, обратно пустые носилки отослала, а сама… тоже.
Кажется, для конного декуриона оказалось слишком сложно. Вновь брови тонкие к переносице свел.
– Понял. Маневр. Отвлекающий. Да! Скромницы. Слыхал, да. Мораль. Нет! Отсутствие таковой. Да. К гладиаторам ходят. Верные сведения. Да!
– Да брось, Феликс! – заступилась я за беспутную хозяйку и заодно не только за нее. – Не замужем она, вдова… Что там у вас на столе, а то есть хочется?
Юлия Либертина – не вдова. Но с мужем не живет, тот уже года два как купил себе дом в Таренте. Так что если вдова, то соломенная, однако к гладиаторам не заглядывает, на играх бывает редко, мимов не любит.
Обо всем этом я в банях и узнала. Рассказали! А кое-что самой увидеть довелось. Кое-что, кое-кого.
– Мы с Феликсом поспорили не только из-за синекдохи, – без всякой нужды пояснил Не Тот Фламиний, прикладываясь к сыру. – Синекдоха – частность.
– Синекдоха – наш пес лагерный! – отрезал конный декурион. – Да! Речь шла о Риме. Нет. О римлянах. Гражданах. Гражданах Республики. Упадок. Развал. Разврат. Наличие отсутствия боеспособных мужчин. Да-да-да!
– А во всем, выходит, культура виновата? – бледно улыбнулся поэт.
– Да!!!
Тут уж и я улыбнулась, на миг все свои мысли из головы выбросив. Ну да, конечно! Пришел конный декурион в гости о культуре спорить. Бедняга Гай! А если бы я ему про Эномая рассказала?
– Греки – пример. Согласен. Да! Развели культуру. Много. Излишне. Воевать не научились. Нет! Взяты в плен в качестве добычи римского народа. Да! Лекаришки и учителишки. Воевать не хотели. Не умели. Нет. Результат!
– Александр Македонский тоже воевать не хотел и не умел? – вновь не выдержал Гай, поглядев весьма и весьма выразительно. Не на декуриона – на меня. Ох ребята, ребята!
– Александр Македонский? Знаю. Да! Центурион рассказывал, – охотно согласился Феликс, тоже косясь в мою сторону. – Не грек. Македония – страна, расположенная в горной местности севернее Греции. Плохие дороги. Конница действует лишь небольшими отрядами. Да! Александр – не грек. Нет. Гречишек разбил. Вдребезги! Да. Покорил. Не пример. Нет!
А я вновь про дела свои думать стала. И вообще, и про Юлию Либертину. Гладиаторов соломенная вдова не привечает – и иных мужчин тоже не очень. А в Бани Префектовы с целой свитой пожаловала из рабынь молоденьких. В кольцах все, в браслетах…
Мне бы и не ходить к ней, обойдусь, без нее справлюсь, но уж очень хотелось испытание себе устроить. Кто знает, в каких гостях еще бывать придется?
– И ты считаешь, Феликс, что греческая культура ослабила Рим? Да без нее мы были бы до сих пор… Как ты сказал? Вооруженными зверями? А зачем тогда власть, сила, завоевания?
– Сила – ради силы. Власть – ради власти. Завоевания – ради завоеваний. Да. Чтобы выжить. Чтобы не быть чужими рабами. Да!
Хотела я спорщикам напомнить, что оба они римляне весьма сомнительные. Вольноотпущенник и оск – хороши патриоты Республики! Не стала. Говорят, такие, из «новых людей», самые патриоты и есть. И не в Республике вовсе дело, встретились два петуха, распушили гребни.
…Если они – петухи, то я, значит, курица? Нет, не годится. На быков и волков не тянут, стать не та, баранами не назовешь – обидно.
– Развал народа. Да! Население Италии небоеспособно. Несколько миллионов взрослых. Дармоеды. Да! Война. Три войны. Набрали восемь легионов. С трудом. Контингент слабый. Да. В случае новой опасности формирование затруднено. Нет. Почти невозможно. Да!
Тут я уши навострила. Не зря мне еще в первую нашу с декурионом встречу волк в капкане представился. Три войны Рим ведет, да еще киликийцы, будь они прокляты, на море. Восемь легионов набрали, а больше и набирать некого? Так сколько лап у волка?
– Воевать разучились. Нет! Не научились. Строй на строй можем. Один на один – трудно. Гладиаторы лучше легионеров. Позор! Разгром! Да. Римские матроны ходят к гладиаторам!..
– Хватит, а? – взмолилась я. – Лучше давайте погуляем. День хороший, хозяйка… занята. Только про войну говорить не будем, ладно?
Ну уж не будем! Феликса так просто не остановить. Только зачем конному декуриону знать, что это мне ой как интересно?
Антифон
– Ты говоришь, Учитель, «гордыня», – спросила я Его как-то. – Что это? Гордость, но… неправильная?
Кивнул, задумался.
– Неправильная гордость? Неплохо сказано, моя обезьянка! Гордыня не просто завышенная самооценка, это – принципиально неправильная самооценка. Воображаешь себя не сильнее, не умнее, чем есть, – а кем-то вообще другим.
– Богом? – не выдержала я.
Вновь кивнул.
– Допустим, богом. Поэтому гордостью ты обидишь только себе подобных, гордыней же – того, кто посильнее тебя. Но это лишь одна сторона яблока.
На Его ладони действительно оказалось яблоко – большое, краснобокое, хотя яблони еще только отцвели и до спелых плодов было еще далеко.
– Гордыня – смертный грех, так сказано в Законе. А вот почему сказано – не принято спрашивать.
– А почему сказано, Учитель? – подхватила я.
– Обезьянка, обезьянка! Догадайся сама, Папия Муцила, если уж ты имела наглость назваться Моей ученицей.
Его ладонь протянулась ко мне. Огонь светильника скользнул по гладкой яблочной кожуре. Скользнул, исчез. Две стороны яблока. Гордыня опасна для людей…
– Гордыня опасна не только для людей, Учитель! Она опасна и для богов. Если человек вообразит себя богом, он… может стать им! И… И сам Закон… Его нарушение, неисполнение заповедей, опасно не для одних людей…
Яблоко пропало, ладонь запечатала мои уста.
– У Меня очень глупая ученица. О таком не говорят вслух, Папия Муцила!
О таком не говорят вслух… Я не говорила, но тем жарким летом и вправду поняла, что такое гордыня. Рим, проклятую Волчицу, ненавидели тысячи и тысячи. Ненавидели, желали погибели. Но чтобы собрать их, чтобы решиться, понадобилась беглая рабыня, обычная девчонка, не воевавшая, не готовившая заговоры. Без меня бы…
Да, гордыня. Тогда мне так и казалось, что без меня… А вот сейчас сомневаюсь. Прошло много лет – и каких лет! Теперь я знаю, что такое война, что такое заговор. Так и кажется, что за спиной семнадцатилетней девчонки действовал кто-то иной – старше, умнее, беспощаднее. Я была нужна даже не как щит – как рисунок на щите.
Но если не я, кто же? Не Учитель, знаю точно. Кто-то Другой? Во всяком случае, Его длань, длань Чужого, я почувствовала очень скоро. Коснулась плеча, дотронулась до губ…
* * *
– Жди, девочка!
