– У тебя есть страховка?
– Пока я не начал интернатуру – нет.
– Тогда тебе придется отправиться в государственную психушку.
– Что мне делать? Я все перепробовал и все равно до смерти боюсь.
– Попробуй отрицать.
– Отрицать?
– Да. Примитивная психологическая защита. Отрицай само существование всего этого.
Я попробовал отрицать существование всего этого. И хотя мне не удалось далеко продвинуться по пути отрицания, благодаря Берри я все-таки пережил эту ночь. А на следующее утро, в понедельник, она помогла мне побриться, одеться и отвезла в центр города, к Божьему дому. Что-то мешало мне покинуть машину, так что Берри пришлось открыть дверь и уговаривать меня выйти. Она всунула мне в руку записку «Встретимся здесь в 17:00. Удачи, люблю. Берри», поцеловала в щеку и уехала.
Я остался стоять на удушающей жаре, перед огромным зданием цвета мочи с вывеской «Божий дом». В одной из пристроек сносили стены: как гласила табличка, это должно было положить начало строительству «крыла Зока»[6 - Популярный у богатых пациентов вид благотворительности – строительство и реконструкция больниц. В результате пристройки, здания, отделения называют именами жертвователей, что сильно осложняет ориентирование. Например, «пойти в терапию Джефферсона» и «перевести пациента из отделения Мида» (прим. пер).]. Чувствуя грохот отбойного молотка у себя в голове, я вошел в Дом и отправился искать зал заседаний. Когда я зашел, шеф-резидент[7 - Как правило, это врач, прошедший резидентуру и оставшийся еще на один год для обучения интернов.] по фамилии Фишберг и по прозвищу Рыба, произносил приветственную речь. Короткий, толстый, выбритый до синевы, Рыба только что закончил резидентуру, специализируясь на гастроэнтерологии – профиле Дома. Позиция шеф-резидента находилась в середине рожка с мороженым, и Рыба знал, что если в этом году он будет молодцом, то вышестоящие лизоблюды вознаградят его постоянной должностью – и возможностью пролизывать себе путь дальше. Он был посредником между интернами и всеми остальными, и он выражал надежду, что мы «будем обращаться к нему с любыми проблемами и вопросами». Произнося это, он скользил глазами по вышестоящим лизоблюдам, сидящим за председательским столом. Скользкий и верткий. Пышущий оптимизмом. Не чувствующий нашего ужаса. Я отвлекся и стал высматривать в зале других тернов[8 - Сокр. от интерн.]: вот приятный черный парень, ссутулившийся в кресле и прикрывший глаза ладонью; вот впечатляющий гигант с рыжей густой бородой, одетый в черную кожаную косуху и мотоциклетные очки, крутящий на пальце черный мотоциклетный шлем. Нереально.
– …итак, днем или ночью, вы всегда можете на меня рассчитывать. А теперь я счастлив представить вам шефа терапии, доктора Легго.
Стоящий в углу сухощавый человечек с устрашающим фиолетовым родимым пятном на щеке неуклюже направился к трибуне. Он был одет в длиннющий, как у мясника, белый халат; длинный старомодный стетоскоп струился по его животу и таинственным образом исчезал где-то в брюках. У меня промелькнула мысль: «ЧТО ТАМ ДЕЛАЕТ СТЕТОСКОП?» Легго был урологом: почки, мочеточники, мочевые пузыри, мочевыводящие протоки и лучшие друзья застоявшейся мочи, катетеры Фолея…
– Божий дом уникален, – сказал шеф терапии. – Часть его уникальности заключается в связи с ЛМИ, и сейчас я хочу рассказать историю о ЛМИ – историю, которая покажет, насколько уникальны Дом и ЛМИ. Это история про доктора из ЛМИ и медсестру по имени Пэг, и она дает возможность увидеть, что эти связи…
Мой мозг отключился. Легго был ухудшенной версией Рыбы. Он публиковался, чтобы не сгинуть[9 - «Публикуйся или сгинешь» («publish or perish») – девиз ученых многих направлений, поскольку академическую карьеру невозможно сделать без научных публикаций.], и стал шефом, но это высосало из него все человеческое, он стал высохшим, обезвоженным, практически уремичным. Он находился на вершине рожка, и наконец-то его лизали больше, чем приходилось ему.
– …и вот Пэг подошла ко мне и с удивлением сказала: «Доктор Легго, как вы можете сомневаться в том, выполнила ли я распоряжение? Когда доктор из ЛМИ просит медсестру что-либо сделать, будьте уверены: это будет сделано и сделано хорошо».
Он сделал паузу, ожидая аплодисментов, но был встречен молчанием. Я зевнул и понял, что мои мысли переключились на секс.
– …и вы будете рады узнать, что Пэг будет с нами.
– ГXXXXХАК! КХАААМ!
Терн в черной коже сложился пополам в приступе кашля, перебив Легго.
– …она вернется из городской больницы, чтобы работать в Доме в этом году.
Легго продолжил аксиомой о святости жизни. Как и в увещеваниях Римского папы, акцент был сделан на сохранении жизни пациента любой ценой. Мы тогда и представить не могли, насколько разрушительной окажется эта проповедь. Закончив, Легго вернулся в свой угол и остался стоять. Ни он, ни Рыба, кажется, не имели четкого представления о том, что делает человека человеком.
Остальные выступающие были куда гуманнее. Какой-то тип из администрации Дома, в голубом пиджаке с золотыми пуговицами, пытался втолковать, что история болезни является юридическим документом, и рассказал, как на Дом недавно подали в суд из-за терна, шутки ради написавшего, что в доме престарелых пациента слишком долго держали на судне, отчего образовались пролежни, что при транспортировке в Дом привело к смерти. Истощенный молодой кардиолог по имени Пинкус отметил важность хобби для профилактики сердечно-сосудистых заболеваний. Его хобби были «бег для поддержания формы» и «рыбалка для успокоения нервов». Также он отметил, что любой осмотренный нами пациент может поразить нас громкими вибрирующими сердечными шумами, которые на самом деле будут звуками отбойных молотков со стройплощадки крыла Зока – и поэтому мы можем просто выбросить наши стетоскопы. Психиатр, бородатый мужчина печального вида, посмотрел на нас умоляющим взглядом и сказал, что он всегда готов помочь. После чего шокировал нас следующим заявлением:
– Интернатура – это не юридический факультет, где вам говорят: «Посмотрите налево, посмотрите направо и осознайте, что не все смогут завершить обучение». Но это постоянное напряжение, и всем вам придется тяжело. Если вы дадите этому зайти слишком далеко… Что ж, каждый год выпускники как минимум одного, а то и нескольких медицинских институтов заменяют коллег, покончивших собой.
– КXXМ, КХ, БXX, ХЭХ, ХРЭЭЭМ!
Рыба прочистил глотку. Ему не нравились разговоры о самоубийствах, и он пытался от них отделаться.
– И год из года прямо здесь, в Божьем доме, мы видим самоубийства…
– Спасибо, доктор Франк, – прервал Рыба. Взяв инициативу в свои руки, он снова запустил начавший было пробуксовывать механизм встречи, и мы покатились навстречу последнему из ораторов – представителю частнопрактикующих врачей, Аттендингу. Доктору Жемчужине.
О Жемчужине ходили легенды даже в ЛМИ. Когда-то шеф-резидент, в погоне за налом он бросил академическую карьеру и украл практику у своего старшего партнера, пока тот был в отпуске во Флориде. Благодаря успешному внедрению компьютерных технологий, позволивших полностью автоматизировать офис, Жемчужина занял первое место среди богатейших частников Дома. Гастроэнтеролог, в кабинете которого стоял собственный рентгеновский аппарат, он обслуживал самые состоятельные кишки города. Он был почетным доктором семейства Зока, крыло которого заставит нас выкинуть стетоскопы. Ухоженный, в модном костюме, в запонках с драгоценными камнями, умеющий вертеть людьми. Через минуту все мы были в его руках.
– Каждый интерн совершает ошибки. Самое главное – не совершать одну и ту же ошибку дважды и не делать кучу ошибок одновременно. Когда я проходил интернатуру здесь, в Доме, у одного из моих коллег-интернов, стремившегося сделать научную карьеру, умер пациент – и его семья не дала согласия на вскрытие. Глубокой ночью он отвез тело в морг и сам провел аутопсию. Это стало известно, его жестоко наказали и сослали далеко на Юг, где он по сей день работает в полной безвестности. Так вот, запомните: нельзя позволить вашей страсти к медицине затмить ваши чувства к людям. Этот год может оказаться прекрасным. Я начинал так же – и это открыло мне путь к тому, кем я стал сегодня. Я буду счастлив работать с каждым из вас. Удачи, парни, удачи!
С учетом отвращения, которое я испытывал к мертвецам, предостерегать меня от таких вещей было излишним. Но некоторые думали по-другому. Сидящий рядом со мной Хупер, гиперактивный интерн, мой бывший однокурсник по ЛМИ, кажется, был в восторге от идеи самостоятельно провести аутопсию. Его глаза светились, он раскачивался в кресле и только что не подпрыгивал. «Да уж, – подумал я, – что только людей не заводит…»
После окончания торжественных речей Рыба раздал нам наши графики на год. Потом юная девица с большой грудью вышла вперед, чтобы помочь нам пройти через бюрократический лабиринт. Она поведала нам «о главной проблеме, с которой сталкиваются интерны – парковке», познакомила с несколькими сложными парковочными схемами, раздала парковочные талоны и сообщила: «Здесь эвакуируют машины, у нас любят это делать. Лучше приклейте талоны к внутренней стороне лобового стекла: строители крыла Зока срывают все талоны, до которых им удается добраться. И забудьте об идее ездить на работу на велосипеде. Местные подростковые банды каждую ночь наведываются сюда с ножницами для резки металла. Ни один велосипед не будет в безопасности. А теперь нужно заполнить бланки для получения зарплаты. Все принесли карандаши номер два?[10 - Карандаши, оставляющие специфический темно-серый след; именно такими надо было заполнять экзаменационные листы и официальные бланки.]»
Черт. Я снова забыл. Вся моя жизнь прошла в попытках не забыть принести эти несчастные карандаши. Не помню, удалось ли мне это хоть раз?! Но всегда кто-нибудь да приносил. Я заштриховал нужные кружочки.
Встреча закончилась, и Рыба предложил осмотреть отделения и познакомиться с пациентами, которые завтра станут нашими. Меня пробрал озноб: я все еще пытался отрицать существование всего этого. Но все же я встал и вслед за остальными вышел из зала. Плетясь сзади, я шел по длинному коридору четвертого этажа. Два пациента сидели в креслах-каталках метрах в десяти от начала коридора. Первой была женщина с ярко-желтой кожей: это явно свидетельствовало о серьезной болезни печени. Она сидела в свете флуоресцентных ламп, ее рот был приоткрыт, ноги расставлены, щиколотки отекли, а щеки ввалились. В волосах у нее был бант. Рядом с ней сидел изможденный старик с нелепой гривой седых волос на покрытом венами черепе, и он кричал снова и снова:
– ПОГОДИ ДОК ПОГОДИ ДОК ПОГОДИ ДОК…
Из флакона в его вену вливалась желтая жидкость – и в то же время желтая жидкость вытекала из него по катетеру Фоули по покрытому пятнами марганцовки шлангу, который вился по его бедру как ручная змея. Толпа тернов-новичков пыталась пройти мимо этих несчастных, протискиваясь по одному. К тому времени, как я их догнал, в коридоре образовалась пробка, и мне пришлось остановиться. Черный терн и мотоциклист стояли рядом со мной. Старик (на его браслете с именем было написано «Гарри-Лошадь») продолжал:
– ПОГОДИ ДОК ПОГОДИ ДОК ПОГОДИ ДОК…
Я повернулся к женщине, браслет которой гласил: «Джейн Доу»[11 - Общепринятое обозначение пациенток, имя которых установить не удалось.]. Она издавала бессмысленный набор звуков, переходящих в визг:
– АААООООУУУУУУЕЕЕЕЕИИИИИИ…
Заметив, что мы смотрим на нее, Джейн подалась в нашу сторону – так, будто хотела дотронуться, и я мысленно закричал: «Нет! Не трогай меня!» Она не смогла дотянуться да нас, но зато мощно перднула. Я всегда плохо переносил дурные запахи, и когда эта вонь накрыла меня, меня затошнило. Нет, они не заставят меня прямо сейчас смотреть на моих будущих пациентов.
Я обернулся. Черный парень по имени Чак смотрел на меня.
– Что ты думаешь обо всем этом? – спросил я.
– Старик, это очень печально.
Гигант в мотоциклетном прикиде нависал над нами. Он снова надел свою черную косуху и сказал: «Мужики, в моем медицинском, в Калифорнии, я никогда не видел таких старых людей. Я пошел домой, к жене».
Он развернулся и пошел обратно, к лифту. Медные заклепки на спине его косухи складывались в надпись:
***
***ГЛОТАЙ МОЮ ПЫЛЬ***
***ЭДДИ***
***
Джейн Доу снова перднула.
– Ты женат? – спросил я Чака.
– Не-а.
– И я нет. Но я пока не готов все это видеть. Ни за что!
– Да, старик. Пойдем лучше выпьем.
Мы с Чаком влили в себя приличное количество пива и бурбона, и в итоге дошли до того, что начали смеяться над пердящей Джейн Доу и настойчивым Гарри-Лошадью, просившем нас «погодить». Для начала мы разделили наше отвращение, затем поделились страхами и наконец стали делиться прошлым. Чак вырос в Мемфисе в полной нищете. Я поинтересовался, как ему удалось вырваться оттуда и попасть в ЛМИ, этот чертог академической медицины, связанный с Божьим домом.
– Понимаешь, старик, это было так. Я оканчивал среднюю школу в Мемфисе, и однажды мне пришла открытка из Оберлинского колледжа: «ХОЧЕШЬ УЧИТЬСЯ В ОБЕРЛИНСКОМ КОЛЛЕДЖЕ? ЕСЛИ ДА, ЗАПОЛНИ АНКЕТУ И ОТПРАВЬ ОБРАТНО». Вот и все, старик, вот и все. Никаких экзаменов, никакого отбора, ничего такого. Ну я и заполнил. И что ты думаешь? Меня взяли, четыре года с полной стипендией. А белые пацаны из моей школы рвали задницу как сумасшедшие, чтобы поступить[12 - Пример действия «политики позитивной дискриминации» (affirmative action), подразумевавшей предоставление чернокожим разнообразных привилегий, в том числе прием в учебные заведения по квоте.]. А я в жизни не выезжал из Теннеси и не знал про этот Оберлин ни хрена. Спросил кое-кого, мне рассказали, что там есть музыкальный факультет.
– Ты играешь на музыкальных инструментах?
– Издеваешься?! Мой старик всю жизнь сидел на посту ночного сторожа и читал вестерны, а маманя мыла полы. Я играл только в орлянку. В тот день, когда я отчалил в колледж, мой старик сказал: «Лучше б ты пошел в армию». И вот я сел на автобус до Кливленда, чтобы там пересесть на Оберлин, не зная даже, тот ли это Оберлин. Но увидел всех этих чуваков с инструментами, и понял: ага, кажется, это тот самый автобус. Пошел на начальное медицинское, потому что там не надо было ничего делать, только прочитать две книги: «Илиаду», в которую я не воткнул, и эту великую книгу о рыжих муравьях-убийцах. Знаешь? Там еще был чел, попавший в ловушку, и полчища рыжих муравьев-убийц, которые ползли и ползли. Офигенно.
– А почему ты потом пошел в мед?
– Та же фигня, старик, та же самая. На последнем курсе я получил открытку из университета Чикаго: «ХОЧЕШЬ ПОЙТИ В МЕДИЦИНСКИЙ В ЧИКАГО? ЕСЛИ ДА, ЗАПОЛНИ АНКЕТУ И ОТПРАВЬ ОБРАТНО». И все. Никаких вступительных, никаких собеседований, ни фига. Четыре года с полной стипендией. И вот я здесь.
– А Божий дом?
– Та же фигня, старик, та же самая. Последний курс, я получаю открытку: «ХОЧЕШЬ СТАТЬ ИНТЕРНОМ В БОЖЬЕМ ДОМЕ? ЕСЛИ ДА, ЗАПОЛНИ АНКЕТУ И ОТПРАВЬ ОБРАТНО. И все. Скажи, круто?
– Да уж, ты их сделал.
– Я раньше тоже так думал. А теперь смотрю на этих несчастных пациентов и все остальное – и мне кажется, что чуваки, присылавшие мне эти открытки, все время знали, что я хочу их поиметь. И в итоге поимели меня, все это предоставив. Мой старик был прав, мое падение началось с первой открытки. Надо было идти в армию.
– Ну, зато ты прочитал про муравьев-убийц.
– Не поспоришь. А как ты?
– Я? Да мое резюме гораздо круче меня. Три года после колледжа я учился в Англии по стипендии Родса[13 - Международная стипендия для обучения в Оксфордском университете. Присуждается как за академические успехи, так и за спортивные достижения, обычно на два года. Стипендия на третий год обучения предоставляется только тем, кто показывает высокие результаты.].
– Черт! Ты видать нехилый спортсмен? Чем ты занимался?
– Гольфом.
– Не гони! С этими крохотными белыми мячиками?
– Честно. Оксфорд уже был сыт по горло тупыми здоровяками со стипендией Родса, и как раз в год моего выпуска они погнались за мозгами. Среди видов спорта у нас был даже бридж.
– Сколько же тебе лет, старик?
– Четвертого июля стукнет тридцать.
– Черт возьми, да ты старше нас всех, ты стар как мир.
– Мне надо было думать головой, а не рваться в Дом. Всю жизнь я получал по мозгам за эти карандаши номер два. Можно подумать, хоть чему-то научился.
– Что ж, старик, ну вот я на самом деле хотел бы стать певцом. У меня отличный голос. Послушай!
Чак запел фальцетом, пританцовывая на месте: «На небе луна-ааа, оу-воу-а-а… Ты обнимаешь меня-яяяя, оу-воу-а-а…»
Песня была прекрасной, у Чака был прекрасный голос, и вообще все вокруг сейчас было прекрасным, что я ему и сообщил. В этот момент мы были в эйфории и, несмотря на то, что нас ожидало, чувствовали себя почти как влюбленные. Выпив еще по паре стопок, мы решили, что достаточно счастливы для того, чтобы уйти. Я полез за бумажником и наткнулся на записку от Берри.
– Черт! Я опоздал. Пойдем быстрее.
Мы расплатились и вышли. Жара отступила под натиском летней грозы. Мокрые насквозь, под раскаты грома и вспышки молнии, мы пели для Берри через окно машины. Чак поцеловал ее на прощание и пошел к своей машине. Я прокричал:
– Эй, забыл спросить, ты в каком отделении начинаешь?
– Кто знает, старик, кто знает…
– Погоди, я проверю.
Я вытащил свой график и увидел, что в первый месяц мы с Чаком будем в одном и том же отделении.
– Эй, мы будем работать вместе!
– Отлично, старик, отлично! Бывай!
Мне он очень понравился. Он был черным, и он пробился наверх. С ним и я пробьюсь. Первое июля уже не так пугало меня. Но Берри расстроила моя идея залить отрицание бурбоном. Я был весел, а она – серьезна. По ее мнению, то, что я забыл про нашу встречу в первый же день, явно показало, какие трудности могут ждать нас в этом году. Я попытался рассказать ей о том, как прошла встреча, но не смог. Тогда я, смеясь, поведал о Гарри-Лошади и пердящей Джейн Доу. Но Берри даже не улыбнулась.
– Как вы можете хохотать над этим? Это же ужасно!
– Конечно. Кажется, отрицание всего этого не сработало.
– Как раз наоборот. Потому ты и смеешься.
В почтовом ящике меня ждало письмо от моего отца, оптимиста и мастера смысловых переходов. Он писал в своем фирменном стиле: «тезис – союз – тезис».
«Я знаю, сколько всего надо выучить в медицине, и это все ново. Это великолепно и нет ничего прекраснее человеческого тела. Большие физические нагрузки скоро станут рутиной, и ты должен следить за здоровьем…».
Берри уложила меня спать пораньше и ушла к себе домой. Вскоре я уже был окутан бархатным покрывалам сна – и устремился к калейдоскопу сновидений. Довольный, счастливый, больше не чувствующий страха, я воскликнул: «Привет, сны!» – и немедленно оказался в Англии, в Оксфорде, на обеде в общей столовой старшекурсников, среди аспирантов-философов. Я ел пресную английскую еду, поданную на китайском фарфоре, и обсуждал чокнутых немцев, которые уже пятьдесят лет работали над словарем всех существующих латинских слов, но дошли лишь до буквы «К», а затем я был ребенком, который летним вечером, после ужина, бежит к закату с бейсбольной перчаткой на руке, подпрыгивая в теплом сумраке; затем в круговерти снов я увидел цирк-шапито, падающий со скалы в море – и акул, раздирающих тучных кенгуру, и лицо утонувшего клоуна, растворяющееся в ледяной бесчеловечной пучине…
2
Наверное, первого гомера мне показал Толстяк. Толстяк стал моим первым резидентом, и он пытался как-то облегчить наш переход от студенчества в ЛМИ к интернатуре в Божьем доме. Он был чудесным – и был чудаком. Уроженец Бруклина, выросший в Нью-Йорке, – огромный, взрывной, невозмутимый, гениальный, эффективный, Толстяк целиком и полностью – от кончиков блестящих темных волос и острых карих глаз, от множества, всем необъятным телом с огромным животом, на котором блестящей рыбкой кувыркалась пряжка ремня, до кончиков огромных башмаков – был невероятен. Только Нью-Йорк мог оправиться от шока его рождения и вскормить его. Толстяк в свою очередь был исполнен местного патриотизма и скептически относился ко всему «дикому миру» по другую сторону Гудзона. Единственным исключением, конечно же, был Голливуд – Голливуд кинозвезд.
Ровно в половине седьмого утра первого июля Божий дом поглотил меня – и я впервые отправился в путь по бесконечному желтушному коридору шестого этажа. Это было южное крыло отделения № 6, где я должен был начинать. Медсестра с невероятно волосатыми руками направила меня к дежурантской, где уже шла подготовка к обходу. Я открыл дверь и вошел. Меня переполнял незамутненный ужас. Как сказал бы Фрейд устами Берри, «этот ужас исходил из эго».
Вокруг стола сидели пятеро. Толстяк; интерн по имени Уэйн Потс – южанин, которого я знал по ЛМИ, хороший парень, но вечно подавленный, зажатый и какой-то снулый, одетый в белоснежный халат с выпирающими из карманов инструментами; трое юнцов, сияющих энтузиазмом. Верный признак, по которому можно было отличить студентов ЛМИ в терапевтической субординатуре. К каждому интерну каждый день в течение всего года было прикреплено по одному студенту.
– Почти вовремя, – заметил Толстяк, кусая пирожок. – Где еще одна салага?
Предположив, что он имел в виду Чака, я сказал, что не знаю.
– Паршивец, – сказал Толстяк. – Из-за него я опоздаю на завтрак!
