И вот сейчас они наконец-то отворили неприметную дверь клуба, в который его одного вряд ли пустили бы, и вошли.
Из солнца и пыли они переместились в тёмный душистый воздух. Пряные запахи, пятна цветного света, которые только сгущали тени в углах, подушки, цветы и шелк. Роджер с отвращением подумал, что самые дорогие заведения старательно копируют атмосферу борделей. Но это было, конечно же, несправедливо. Хозяин вложил настоящие деньги и получил именно тот стиль, в котором его душа нуждалась. Оля, будто угадав мысли, обернулась и сказала:
– Опиум, понимаешь? Опиум, а не кокаин.
Речь шла о цепочке ассоциаций, а не о реальных наркотиках, но Роджер почувствовал, как стены чуть дрогнули, а сознание спуталось и поплыло. Может быть, всё дело в музыке – длинные деревянные дудки постанывали, барабаны то звенели, то рассыпались сухим горохом, и какие-то трёхструнные инструменты изредка добавляли мучительную нелогичную ноту. Музыка была ненавязчивой и почему-то сплеталась с запахами, поднимаясь к потолку отчётливыми струями. Роджер тряхнул головой, сунул букет под мышку и взял из Олиных рук красное вино, отпил приличный глоток и вернул бокал.
– Пойдём, познакомишься с Анной.
Пока отыскивали именинницу, Оля рассказывала:
– Она одеждой занимается, успешная тётка. Смотри, какой день рождения себе закатила. Ста-а-арая моя подруга.
– И сколько ей лет, примерно?
– Да ты с ума сошёл, её не вздумай спросить. Взрослая уже, постарше меня. Наверное, сорок или около.
Все они были взрослые в масштабе его двадцати девяти, но Роджера это не беспокоило. Какая разница, сколько человеку лет, если он интересный? Оле за тридцать, но с ней весело. Ну, было весело. Роджер почти не замечал изменений, но, переспав недавно с хорошенькой двадцатилетней девчонкой, вдруг понял, как ему не хватало этой юной тонкорукости, легковерия и восхищённых глаз. Оля тоже иногда так смотрела, но в её взгляде было многовато оценивающего, будто на редкость хорошее мясо перед ней, какое уж тут уважение. Поначалу это заводило, а теперь всё чаще хотелось ясноглазой покорности и чистоты.
А Оленька кружила между гостями, то ли искала, то ли путала следы, вдыхала звуки, слушала запахи, ведя за руку свою длинноногую ускользающую нежность, которую придётся завлечь сейчас в самые дебри и там оставить. Потому что не по силам оказалось кормить это счастье кусками собственного сердца – именно так она думала и чувствовала, слишком красивыми, глупыми словами, которые стучали в ней, просились на уста, но некоторые вещи нельзя произносить.
Вот и кончилась тропинка, вот Анна стоит. Красивая.
– Поздравляю дорогая, это тебе. – Оля посмотрела на Роджера, и он протянул рыжей высокой женщине цветы, которые порядком надоели ему за последние пятнадцать минут.
– Это? – двусмысленно и ласково улыбнулась она.
– Это Роджер, он тебе понравится. Дизайнер, – поспешно прибавила Оленька, поймав его злой взгляд.
– Рада познакомиться, меня зовут Анна. Хотите перекусить? Там еще что-то осталось…
Он кивнул и послушно отступил к столу с причудливой нарядной едой. Оля было устремилась следом, чтобы взять большую тарелку и наполнить ее тартинками, рулетами, крошечной сладкой выпечкой и бисквитными корзинками с клубникой – для него. Но вовремя удержалась.
Женщины взглянули друг на друга и почти хором сказали: «Отлично выглядишь!» Рассмеялись.
– Как ты?
– Ты как?
Опять засмеялись и слега обнялись.
– Ладно, расскажи про него. Идиотское имя.
Оленька почуяла острый коричный запах её духов.
– Говорю же, дизигнер. Двадцать девять. И поцелуи его горьки, как дым. Работы мало, женщин много. Очень много, Аннушка, и слишком юных, чтобы сердце моё не болело.
– И вы с ним…
– Ну, было дело. Как будто солнечные драконы раскрывают крылья, когда он склоняется надо мной.
– А теперь?
– Считай его подарком. Княжеским. «Добра ли вы честь?»
– Чего-то здесь нечисто. Я тебя знаю, просто так из рук не выпустишь. Порченый какой, не иначе, жеребец троянский?
– А-а-аннушка-а… за кого ты меня принимаешь? Дерьма не держим. Но у меня осенью куча выставок – Дортмунд, Мадрид, заказов несколько. До зимы некогда вздохнуть, а с мальчиками возиться надо. Проще отдать в хорошие руки. Десять лет прошло, а я помню, а ты? Помнишь Игоря – простое имя, незаметное лицо, а я отчего-то любила. Тогда ты сама забрала, без спроса. Теперь твоя очередь носить мою боль, баюкать по ночам, прикладывать к груди.
– Маленькая ты сучка. – Анна сказала так нежно, что обидеться было невозможно.
– Вот и заботься о ближних! – Оленька помолчала, чтобы следующие слова прозвучали весомо. – Аннушка, я бы очень хотела для тебя счастья. Такого же счастья, как у меня, Аннушка. Я всякий раз плачу, когда он уходит. Потом возвращается, и я смываю чужие запахи с его волос. Дарю ему шёлковые платки – он не понимает их цены, – завязываю ими его глаза во время любви, а в следующий раз замечаю на них чью-то помаду.
– Спасибо, Олюш. – Анна снова обняла её, теперь почти совсем искренне.
Они посмотрели на него, как две взрослые кошки.
– Правда, хорош? Вот сейчас я вижу, как он нагибается над этой дурацкой тарелкой, и сердце мое разрывается. Я хотела бы скормить ему свою жизнь. Чтобы он бродил по моему дому, невозможно красивый, босой. Уходил, когда захочет, – лишь бы только возвращался. Ни о чем не спрашивать, только смотреть. Но однажды он не вернётся.
– Очень. Я оценила, хотя мне сейчас тоже не до мужиков. – Но глаза Анны стали сладкими, как инжир.
Оленька покивала и отошла, побрела по тропинке, и птицы за её спиной клевали крошки, по которым можно было бы вернуться назад. Звуки плели душистые сети, запахи шептались и жаловались, но она уходила. И только у самой двери ее на мгновение задержали.
– С кем это наша новорождённая флиртует? – спросила какая-то женщина в скользком золотистом платье.
Оленька обернулась.
Они стояли очень близко, лицом к лицу, её губы были около его шеи, она что-то шептала, прикрыв глаза, а он слушал, изредка отпивая из бокала.
– Это Роджер, ему двадцать девять, и поцелуи его горьки, как дым.
А потом она ушла.
Щенок
Это в пятницу было. Оля возвращалась домой страшно довольная. На работе случился день рождения фирмы, некруглый, три года, поэтому корпоратив устраивать не стали, но сотрудникам дали немножко денег, подарки, и отпустили в пять. Оля всем сердцем любила подарочки, неважно, сколько они стоили, и какое значение в них вкладывал дающий – от души или так. Просто – не было вещи, а теперь есть, сюрприз и маленькая прибыль. Она забавлялась собственной детской алчностью, но бороться и не думала: такой грех – не грех, нужно в главном порядочной быть, а не по пустякам к себе придираться.
А в главном она, Оля, неплохая – хороший редактор, честная жена любимого мужа и нежная мать для капризной белой кошечки. К тридцати шести годам выглядела так, что тётки на работе завидовали – на нежном круглом лице почти не было морщинок, и тело лёгкое, девичье. «Добрый нрав и высокий образ мыслей» – слегка перевирала она Цицерона, но мало кто мог узнать цитату.
И сегодня она шла и радовалась тёплой ранней осени, низкому золотому солнцу, своему новому стильному пальто и общей благодати, разлитой в воздухе.
А навстречу ей брёл мужик, совершеннейший архетипический пьяница, каких двадцать лет назад рисовали в «Крокодиле» – расхристанный, краснорожий и с бутылкой пива в кулаке. И песню пел: «Когда простым и нежным взором ласкаешь ты меня, мой дру…» И тут они друг друга видят, и у обоих мгновенно портится настроение. Прямо в лице оба переменились. Он не стерпел первым: «Ну чё ты вся в чёрном, как цыганка?!» А Оля такая, с готовностью: «А не твоё дело, лучше вести себя прилично научись!» Он аж задохнулся и присел слегка: «При-ли…? Да я… да я бы давно президентом был, если б себя прилично вёл! “При-лич-но”, а?!» Ну и там ещё что-то, слушать не стала.
Неизвестно, как он, а Оля засмеялась только когда за угол завернула, не раньше. Ну не любила она пьяных. Многое прощала людям, а при виде алкашей почему-то поднималась из сердца тяжёлая ледяная злоба и кулаки сжимались так, что на ладонях отпечатывались два полукруглых следа от ногтей, среднего и безымянного. И было потом нехорошо от себя такой.
Но к подъезду уже повеселела, открыла дверь, с порога попыталась обнять кошку, но та отскочила – неласковая была, встречать приходила, а в руки не давалась.
Первым делом Оля перекусила, потому что из-за короткого дня на обед не ходили, и есть хотелось со страшной силой. Сделала омлет с сыром, маринованным огурчиком заела и соком запила. Синим. Ну, это она его так называла, потому что любила сок из синих ягод – черники, смородины, чёрной рябины, – и для краткости мужу говорила: «Синего купи». А так он вообще тёмно-бордовый, конечно.
И всё время, пока готовила и ела, теплилась у неё внутри маленькая радость. Сначала даже не сообразила, отчего. Иногда такая случается, когда в другой комнате книжка особенная тебя ждёт, интересная и нетрудная. Но в этот раз другое было – подарочек. На кровати пакет, в пакете коробка, а там игрушка. Собачка мягкая, щенок, к нему подстилка такая, вроде лукошка. На работе Оля мельком взглянула, но рассматривать не стала, до дома сберегла.
И вот она открыла коробку и услышала тарахтенье. Она урчит, оказывается, собачка-то, просто неслышно было в шуме. А дома тихо. На мгновение Оле стало неприятно: имитация жизни, нездоровое что-то. Но это было глупое чувство, поэтому Оля положила щенка на колени и обрадовалась – ведь это для покоя и релаксации придумали, ты сидишь, а он у тебя урчит. От кошки не дождёшься, не идёт на ручки, а тут почти настоящий сенбернарчик, нетёпленький только. Она опустила ладонь на рыжую пушистую спину и по-настоящему испугалась, потому что щенок дышал. Круглый его бок вздымался и опадал, толкал в руку, и было это так… физиологично, что стало нехорошо.
Но глупо же, глупо – игрушка, вещь, подарок. Погладить, расслабиться. Интересно, надолго у него батареек хватает?
В левом виске завелась крошечная боль и стала расти, расползаясь к глазу и горлу. Надо было не голодать до дома, а поесть в «Му-му» по дороге, вот дура-то. Хотя, может, от мерного тарахтения поплохело, вполне вероятно. Оля перевернула щенка брюхом кверху, хотела вытащить батарейки, но это было бы как убить. Нет, ну правда, он замолчит и перестанет дышать – как это ещё назвать? И хотелось мужу показать такую прелесть, а он только через час придёт. Можно потерпеть, взрослая уже.
Она прижала щенка к себе, и дышащий бок ощутимо толкнул в живот. И ещё раз, и ещё.
Оля сжалась, отбросила щенка на кровать, потом снова схватила и попыталась открыть отсек с батарейками. Он запирался на маленький шурупчик, и Оля, ломая ногти, стала откручивать, откручивать – открутила, вытряхнула на кровать одну здоровую толстую батарею (щенок продолжал тарахтеть и дышать), потом вторую – и он умер.
Она выпустила его из рук и помчалась в ванную и склонилась над раковиной. Её вырвало. Сквозь слёзы и боль она на секунду удивилась – чего это зелёненькое? А-а, огурчики… – Но тут её снова накрыло. Боль и отчаянье. Потому что она вспомнила.
Она вспомнила, как это бывает, когда тебя точно так же толкает в живот, но изнутри. Примерно на восьмом месяце, когда он там переворачивается, мастится, и то локтём пихнёт, то коленкой. Вниз головой он в самом конце устраивается, когда рожать, а сначала подолгу крутится, и попой, и поперёк, и по-всякому.
Она вспомнила, как ровно полжизни назад её вот так толкало изнутри, а она шла осторожно по ледяной дороге, береглась, одной рукой за живот держалась, а второй для равновесия помахивала. Ноябрь был, то мороз, то оттепель, то снова мороз. Рожать ей только к Новому году, но живот уже вырос на тонком теле совсем огромный, и муж обзывал её гвоздём пузатым – смешно, но необидно. И она как раз подходила к дому, когда из-за угла выскочил мужик. Она испугаться не успела, когда её отшвырнуло. Он не со зла, дурак пьяный, но ей хватило. Дальше она почти не помнит, восемнадцать лет прошло – она другая, муж другой, другой город, другая жизнь. Но сейчас вдруг, не то что в одночасье, а в единственное мгновение, она вспомнила.
Блестящую каталку, мелькание серых потолков, врачей, «преждевременные, быстро», тихое гудение аппаратуры, ну и всякое «тужься-не тужься, дыши-не дыши», и как инструменты гремят в тазике. Тяжело, смутно, но главное было вот что…
Когда она последний раз напряглась, так что аж глаза заболели («не тем тужишься, девка, не головой надо, да осторожно, порвёшься же»), когда она всё-таки вытолкнула его. Когда по всем правилам (она точно знала – и в кино видела, и в фильмах учебных, пока на подготовительные курсы ходила, ещё на шестом месяце) он должен был закричать, он не закричал. Тихо было.
И тогда закричала Оля.
Щёлкнул замок, она быстро сполоснула глаза и рот, вытерла лицо и повернулась к двери.
– Целоваться не будем, меня тошнило, я ещё зубы не чистила, пахнет.
– Заболела, ласточка?
– Да ты знаешь, не поела вовремя сдуру, голова разболелась.
– Ну вечно ты, нельзя же… А что это там такое интересное набросано?
– А это собачку мне подарили, она тарахтит и дышит. Только не включай, не включай, у меня голова от неё хуже болит.
– Кто подарил-то, поклонник, поди?
– Ну конечно. На работе в честь трёхлетия.
– Знаю я тебя. Ладно, пусть он тут на полке сидит.
– У него ещё подстилка есть…
– Да вон, посмотри, она уже при деле.
Оля с некоторой опаской повернулась.
В лукошке, свернувшись и свесив хвост, лежала их нахальная белая кошечка и поглядывала спокойно, как будто всегда здесь была.
Мустангер
– Морис-мустангер, ты покорил сердце креолки!
Боже мой, Боже мой! Он слишком похож на Люцифера, могу ли я презирать его!
Майн Рид. Всадник без головы
Впервые Кира увидела его четырнадцатого февраля, в День Всех Влюблённых. Конечно, это был знак. И сама встреча их состоялась таким образом, что сомнений не оставалось. Нет, вы сами посудите.
Она в серебристой шубке шла по Тверской, подставляла горячие щеки крупным снежинкам, встряхивала длинными русыми кудрями – было чуть ниже нуля, как раз такая удачная погода, что шапку уже можно не надевать, а меха снимать ещё рано. Ни сырости, ни ветра, ни мороза, а только пухлый, как в кино, снежок-пороша, который так красиво блестит на волосах, что каждый второй обернётся вслед и скажет: «Снегурочка!» Кира на улице не знакомилась, а тем более на Тверской, поэтому на заигрывания не отвечала, гордо шла к Пушкинской площади, ни на кого не глядя. Смотрела только на яркие витрины и разноцветные фонарики, которыми город сиял и отражался в ее глазах, тоже по-своему заигрывая.
«Пушкинская» переливалась огнями, как никогда. Кроме обычной иллюминации, у памятника собрались файеры, крутили пылающие шарики на цепочках, выдыхали пламя, запускали ракеты, которые рассыпались в небе золотом. Тут же сидели музыканты и колотили в барабаны, как черти.
Совсем рядом разорвалась петарда, и оглушённая Кира остановилась. Из копоти вынырнул парень и счастливым голосом спросил:
– Круто?
– Очень, – холодно ответила Кира.
Он напугал её и мог испачкать.
– Не обижайся, принцесса, я сделал всё это ради тебя! – Парень повернулся к толпе и крикнул: – Я люблю эту девушку! Вы слышали?
– Ура! – завопила вся площадь.
Конечно, он псих. Но до чего же красиво это было! Позже Боб рассказал, что решил устроить праздник для первой встречной. Собрал знакомых «факиров», по дешёвке прикупил китайских хлопушек, прямо на площади зацепил дредатых барабанщиков и стал поджидать девушку, которая будет одна в День Влюбленных. Он обожал делать маленькие подарки незнакомым, и работа волшебника удавалась ему лучше, чем любое другое занятие. Вот что простое сделать для себя, так это вряд ли – скучно, а сотворить чудо кому чужому – легко.
– Я увеличиваю количество добра в мире, – говорил он ей в тот же вечер в захламленной однушке на окраине.
Они сидели на кухне на маленьком низком топчане и пили чай. В комнате спали ребята из Питера, те самые музыканты, он впустил их переночевать – бродячий народ приходил часто, лишний матрас и спальники дома были.
Боб готовил чай очень сложно, смешивал травы и пряности из разных коробочек, переливая воду, что-то шептал, будто договаривался с заваркой. И надо сказать, и травы, и предметы его слушали. Чай приобретал особенный вкус, а самые простые вещи расцветали в его пальцах. Волшебные пиалы из исиньской глины, волшебная палочка, чтобы помешивать заварку, волшебная трубка для волшебного табака, волшебный кристалл, который дробил реальность на множество волшебных частей. Не было только волшебной еды, да и обыкновенной тоже не было, но гости притащили с собой какие-то пряники. Но Кира просто не могла есть.
