– Черт подери! – В ее глазах блеснул гнев. – Прекрати вести себя как ребенок, Ральф! Если ты хочешь поговорить – давай. Одно с другим не связано!
– Нет, связано. Все между собой связано, – ответил он неожиданно уставшим голосом, несмотря на несколько часов сна. – Барбара, будешь ли ты читать этот дневник…
– Это не дневник!
– Будешь ли ты читать этот дневник или нет, в конечном счете не имеет значения. Я нахожу это неправильным, но ты сама себе хозяйка и должна отдавать себе отчет в том, что делаешь. То, что меня действительно раздражает в этой истории, так это то, что и здесь опять проявился этот твой характер, твое привычное «привет, это Барбара, где бы найти и испытать что-то новенькое, волнующее и увлекательное?». Именитый адвокат с несомненным чутьем сенсационных дел. Светская львица в супершикарных шмотках, которая порхает с кинопремьеры на вручение премии или на вернисаж, а оттуда – в очередной ресторан. Женщина, которая состоит в дружеских отношениях с самыми известными журналистами страны и постоянно жаждет информации из первоисточника. И иногда совершенно забывает, что в жизни есть нечто более важное.
– Ральф, я…
– Знаешь, ты вот такая, как сидишь сейчас здесь, нравишься мне в сто раз больше, чем когда, разодетая в пух и прах, несешься на какое-нибудь мероприятие. А теперь твои волосы растрепаны ветром, и, кроме кровавой царапины на щеке, у тебя еще испачкан сажей нос, и… Нет! – Он взял ее за руку, которой она невольно попыталась вытереть нос, и крепко сжал ее. – Оставь как есть. Я боюсь, что мне не скоро вновь придется увидеть нечто подобное.
– Я тоже надеюсь, что за оставшуюся жизнь мне не придется копошиться в дровяных печах, чтобы практически из воздуха состряпать мало-мальски годную к употреблению еду… О, черт возьми! Картошка! – Она вскочила, сняла кастрюлю с плиты, подняла крышку и заглянула внутрь. – Совсем разварилась… – Почувствовала на себе его взгляд и быстро повернулась к нему. Из его глаз исчез весь гнев. – Ах, Ральф!.. Ты, наверное, мечтал совсем о другом, не так ли?
– Когда мы познакомились, ты тоже была другой.
– Я была…
– …не так красива, как сейчас, не так стройна, но я чувствовал твою теплоту, которая за это время где-то затерялась.
– Не хочу говорить о прошлом, – коротко сказала Барбара. Когда он заговаривал об этом, у нее начинала болеть голова.
– Я тоже не хочу говорить о прошлом, – согласился Ральф. – Я только хотел сказать… что иногда чувствую, что остался один наедине со своими желаниями. Порою я мечтаю о женщине, которая ждет меня, когда я возвращаюсь домой. Которая хочет знать, как прошел мой день, и которая слышит меня, если я жалуюсь, что пережил стресс, или которая время от времени признается мне, что восторгается мною, когда я рассказываю ей о каком-нибудь наиболее сложном деле, по поводу которого мне в голову пришла блестящая идея – как в нем выиграть… – Он на секунду замолчал. – То же самое я хотел бы делать и для тебя – во всяком случае, надеюсь, что это действительно то, что я хочу. Что за моей подавленностью на самом деле не кроется моя неспособность справиться с твоим успехом и твоей популярностью.
Это было его постоянное стремление быть честным с самим собой, что Барбара ценила в нем больше всего. Он никогда не пытался спрятаться от правды.
– Ты не менее успешен, чем я, – парировала она, – просто занимаешься другими делами. И тебе известно, каким ты пользуешься уважением!
– А ты – любовью и известностью.
Барбара опять села за стол, оставив плавать в воде стоявший на плите разваренный картофель.
– Ральф, это был мой выбор после окончания учебы. Ты мог бы принять точно такое же решение, поэтому я ничем не лучше тебя. Каждый из нас ориентировался по своим предпочтениям. И ты критиковал меня за мой выбор значительно чаще, чем я тебя за твой. А если быть более точной, то я тебя вообще никогда за это не осуждала.
– Я всегда считал, что ты слишком квалифицированный юрист, чтобы твое имя трепали в заголовках дешевых бульварных газет.
– Но это ведь лишь отдельный аспект, а не решающий аргумент. Важно то, что моя работа доставляет мне огромное удовольствие. Я люблю людей. Мне нравится с ними разговаривать, проникать в глубину их души. Мне это необходимо. Например, дело Корнблюма, которое я выиграла на прошлой неделе. Конечно, у меня есть амбиции и стремление выиграть процесс, как и у любого адвоката, в том числе и у тебя. Но что меня подстегивает прежде всего, так это понимание того, с каким типом людей я имею дело. Какова его жизнь и какой она была раньше. Что привело его к тому, что он оказался в таком положении, когда ему потребовался адвокат, в частности я. Корнблюм никогда не выезжал за пределы городка, в котором служил бургомистром. Он был хорошим мальчиком, который там многого добился. Им очень гордились. Но у него самого были огромные проблемы. Он мечтал подняться еще выше, однако при этом понимал, что у него для этого не тот формат. Что он всегда останется величиной местного значения, будет проводить вечера в кругу членов стрелкового клуба, кроликозаводчиков и участников карнавального сообщества. Ему нужны были их голоса, но он их всех ненавидел. Тот факт, что у него была связь с проституткой из франкфуртского квартала «красных фонарей», на мой взгляд, в наименьшей степени как-то связан с сексуальными желаниями. Эта девушка была его отдушиной. Она придавала остроту его, как ему казалось, убогой жизни. Давала силы, позволявшие вновь, день за днем, заискивать перед добропорядочными бюргерами в родном городе. Давала уверенность в том, что он другой, что он всего лишь играет в какую-то игру… – Барбара замолчала; ее бледные щеки раскраснелись. – Ты понимаешь?
С одной стороны, Ральф понимал, с другой – нет. Что значит для нее это постоянное погружение в чужие судьбы? Он не мог понять, почему вызывало такой протест все, чего он так страстно желал.
– Мне кажется, что ты слишком раздуваешь эту историю, – сказал Ральф. – Ведь Корнблюм – это мелкий бюргер с некими противоестественными пристрастиями, которые его жена не может или не хочет удовлетворить. Поэтому он бегает к проститутке и в один прекрасный момент терпит фиаско, когда ту однажды ночью расчленяет какой-то клиент, и Корнблюм сначала попадает под подозрение, а потом и в заголовки газет. Его политическая карьера и брак рушатся. Вот и всё.
– За этим стоит целая история жизни.
Он посмотрел на нее – и неожиданно сказал:
– Я хочу, чтобы у нас были дети, пока не поздно.
Барбара провела обеими руками по лицу, и в этом ее жесте сквозили беспомощность и смирение.
– Я знаю, – ответила она, вздохнув.
Четверг, 26 декабря 1996 года
Лора проснулась в шесть часов утра и сразу поняла, что уже больше не заснет. Дождь громко барабанил по стеклам окон. На некоторое время она задумалась, не следует ли ей встать и сделать чай, чтобы хоть немного вернуть себе душевный покой, но потом решила, что это может разбудить Марджори. Ей не хотелось уже сейчас увидеть недовольное лицо своей сестры и услышать брюзжание в свой адрес. Она осталась в постели и, вздохнув, повернулась на другой бок.
Затем вспомнила, что ей приснилась Фрэнсис, хотя не могла сказать, что именно видела во сне. И как всегда, когда речь шла о Фрэнсис, у нее осталось неопределенное чувство печали и обиды. Лора не могла думать о Фрэнсис без того, чтобы эти мысли не сопровождались раздражением. Раздражением и тоской. У нее никогда не исчезнет желание вернуть те годы, которые они прожили вместе, и никогда она не освободится от того тлеющего у нее глубоко внутри гнева, с которым Лора вспоминала о своей безнадежной заботе о Фрэнсис и о ее холодной реакции на нее. Она всеми силами добивалась признания, расположения, любви и что-то из этого получала, но ей всегда недоставало той самой толики, которая причиняла боль. Фрэнсис приближалась к ней, чтобы потом в какой-то момент внезапно остановиться и дальше не двинуться с места. Настоящей дружбы она не допускала. И уж тем более не хотела брать на себя роль матери, о чем Лора так страстно мечтала. В конце концов, она была работодателем, а Лора – всего лишь служащей.
В один прекрасный момент Лора поняла, что ничего не сможет изменить, и тем больше стала добиваться того, чтобы стать незаменимой. У Фрэнсис никогда не должно быть никаких оснований, чтобы уволить ее. Она этого и не сделала, но и фраза «никто не может сделать это лучше тебя, Лора» ни разу не слетела с ее губ. Лора могла делать все, что хотела, но не получала то, о чем так сильно мечтала.
Ей вдруг вспомнился случай из поздних семидесятых. Тихий, холодный, туманный ноябрьский день. Она работала в саду в Уэстхилле: вырезала кусты роз и укрывала растения еловыми ветками от будущих морозных ночей. Изо рта шел пар, но она разогрелась от работы, и щеки ее горели. Лора любила сад, неустанно ухаживала за ним, содержала его в идеальном порядке и знала, что может гордиться результатами.
В тот день она настолько погрузилась в работу, что даже не слышала, как подошла Фрэнсис. Лора испугалась, когда за спиной раздался ее голос.
– Даже в ноябре сад еще красив, – сказала Фрэнсис, оглядывая сад острым орлиным взглядом голубых глаз. – И так ухожен!..
Лора выпрямилась, подавив стон из-за тянущей боли в спине.
– Н-да, – сказала она скромно, хотя от гордости и счастья кровь прилила к ее щекам.
– Но он никогда не будет таким, каким был в то время, когда еще была жива моя мать, – продолжила Фрэнсис. – У нее было особое отношение к растениям. Она с ними даже разговаривала – на своем ужасном дублинском диалекте, который никто из нас не понимал. Иногда казалось, что ей достаточно всего лишь суметь уговорить какой-нибудь цветок, и он уже начинал цвести. Ее сад славился своей красотой на всю округу.
Радость погасла. Лора была уничтожена, словно кто-то пнул ее ногой. После этого в ее душе осталась глубокая рана.
«Почему ты никогда не была по-настоящему тактичной? – больше всего хотелось прокричать Лоре. – Почему я никогда не могу тебе угодить? Почему ты никогда не замечаешь, что причиняешь мне боль?»
Она что-то пробормотала и быстро отвернулась, чтобы Фрэнсис не увидела слезы в ее глазах. Это было нетрудно – скрыть печаль от Фрэнсис: она редко понимала, если кому-то было плохо.
Та рана не затянулась до сих пор… Лора встала, взяла халат и подошла к окну. Внизу горели уличные фонари, в свете которых было видно, как моросит дождь. Пол был холодным, и Лора подогнула пальцы ног.
Неожиданно вспомнила, что в тот же день к ним приходила Лилиан Ли из Дейлвью. Она просто вбежала в кухню, где Фрэнсис и Лора сидели за ужином. Фрэнсис никогда не запирала входную дверь, и Лора считала, что она поступает легкомысленно. Лицо Лилиан было белым как мел. Она прижимала ко рту носовой платок, перепачканный кровью, и истерично рыдала. Ее губа распухла, а во рту отсутствовал один зуб. Как выяснилось, это было дело рук Фернана, которому она возразила по поводу какой-то мелочи.
– И так каждый раз, – всхлипывала Лилиан, – каждый раз… Если случается то, что ему не нравится, он полностью теряет самообладание!
– Боже мой, почему вы ему это позволяете? – спросила Фрэнсис с удивлением, в то время как Лора обрабатывала рану Лилиан чистой влажной салфеткой.
– Как же я могу этому помешать, – рыдала Лилиан, – ведь он в десять раз сильнее меня!
– На худой конец вы можете хотя бы развестись и уйти от него, – предложила Фрэнсис. – И еще при этом, конечно, получите хорошую долю.
– Я не могу от него уйти, – прошептала Лилиан.
– Почему?
– Я люблю его.
Фрэнсис потеряла дар речи, а Лора подумала, что она как раз может это понять. Для Фрэнсис подобные вещи были ясны и бесхитростны. Она никогда не стала бы разбираться в сложной структуре душевной зависимости, потому что всегда относилась к таким вещам с пренебрежением.
Лора была потрясена, услышав о Фернане такие страшные новости. Он вырос на ее глазах, она готовила ему его любимую еду, если он приходил к ним в гости, давала ему с собой пирог, когда он после каникул возвращался в интернат. Она любила его; он был частью ее маленького мира, в котором она всегда старалась сохранять покой. Когда Фернан вырос, он стал настолько привлекательным, что у Лоры временами возникало волнующее чувство, которое она в себе немедленно подавляла. Она была на шестнадцать лет старше его, незаметная серая мышка. Для Фернана она была всего лишь милой, заботливой Лорой, которая все еще готовит ему вкусняшки. И она никогда не станет для него чем-то большим. Как и он для нее навсегда останется лишь приветливым мальчиком, а позже доброжелательным мужчиной из соседней деревни…
В тот день Фернан показал свое второе лицо, о котором Лора не имела понятия. Было ощущение, будто в идиллию воткнули ядовитую иглу – или в олицетворение идиллии, за которое Лора так упорно держалась.
До сих пор, подумала она, до сих пор…
Лора ощутила, как ее пронизал ледяной холод, пока она стояла у окна и всматривалась в дождь. Она все же сделает себе чай, разбудит это Марджори или нет. Прекрасный горячий чай. Единственное средство от дрожи, которую вызвали воспоминания…
Была половина седьмого утра, и Барбара проснулась от чувства голода. Накануне она так и уснула с ощущением пустоты в желудке. Ей приснилось, будто она заблудилась в большом вымершем городе. Бродила между бесконечно длинными рядами домов, но нигде за черными мертвыми стеклами окон не обнаружила свет, не увидела ни одного человека, не услышала ни одного голоса. Высоко над собой, между крышами небоскребов, она разглядела узкую полоску серого, неподвижного, холодного неба. Ее мучило болезненное ощущение одиночества, но еще тяжелее было чувство голода. В том, что она оказалась совершенно одна, было что-то нереальное; голод же был реальным и ощутимым. В ее желудке постоянно возникали спазмы, и ее стала постепенно охватывать паника из-за ощущения, что она больше никогда не получит еды.
Когда Барбара проснулась, она некоторое время с облегчением осознавала, что это был всего лишь сон, но потом почувствовала боль в желудке и поняла, что сон – по меньшей мере отчасти – вполне соответствовал реальности. Вместо брошенного города она застряла в снежной пустыне, но хотя бы не была в одиночестве, рядом с ней был Ральф. Однако, несмотря на экономию, их запасы резко шли на убыль, и если ситуация в ближайшее время не изменится, они будут испытывать серьезные затруднения. Барбара подумала о завтраке, который их ожидал, – кофе, каждому по куску хлеба и одно сваренное вкрутую яйцо на двоих, – и вздохнула. За окном завывал ветер, и она видела, что идет снег. Ее кончик носа был ледяным; во всех помещениях, включая кухню и столовую, температура за ночь значительно снизилась. Стены уже давно отдали накопившееся за прошлые недели тепло. Вскоре потребуется пять одеял, чтобы можно было спать.
Барбара подумала, что ждет их в этот второй день рождественских праздников: скудный завтрак, едва годный для того, чтобы успокоить урчащий желудок; растопка камина и поддержание огня; незаменимые лопаты для снега, чтобы снова не занесло проход к сараю. Потом надо принести из сарая в дом дрова, приготовить ужин, которому соответствует поговорка «кот наплакал», помыться холодной водой, стоя при этом в еще более холодной ванне…
Барбара решила оставаться в постели как можно дольше.
Она нащупала лежащие на тумбочке спички и зажгла все восемь свечей на большом медном подсвечнике, который принесла снизу. Рядом с подсвечником лежала та самая рукопись из сарая. Барбара до сих пор так и не смогла приступить к чтению. Они с Ральфом полночи проговорили и в конце концов оба совершенно выбились из сил. Из зеркала на Барбару смотрело заостренное бледное лицо с огромными покрасневшими от усталости глазами. Она упала в постель и через секунду уснула.
Ее не мучили те же угрызения совести, что и Ральфа, но на какой-то момент у нее все же возникло своеобразное чувство, когда она взяла самую верхнюю стопку страниц. Она держала в руках что-то очень личное. Возможно, Фрэнсис Грей порою была очень откровенна в своем описании. С другой стороны, она, Барбара, в этом случае была совершенно нейтральным лицом. Если б Фрэнсис была ее матерью или бабушкой, она, возможно, воздержалась бы от того, чтобы узнать то, что не хочется знать о близких людях. Но ей казалось, будто она имеет дело с биографией клиента, будто изучает процессуальное дело.
Барбара начала читать пролог, который Фрэнсис Грей в 1980 году написала для своих мемуаров.
«Сидя за письменным столом, я смотрю на простирающиеся за окном голые поля верховых болот, над которыми завывает ледяной декабрьский ветер. Небо сплошь затянуто плотными серыми облаками. Говорят, что на Рождество выпадет снег, но вряд ли кто-то знает это наверняка. Здесь, в горах Йоркшира, никто никогда не может сказать, чего ждать. Все живут надеждой…»
Дочитав пролог до конца, она перескочила в 1907 год, когда четырнадцатилетняя Фрэнсис Грей была отчаявшейся, сердитой девочкой.
Июнь 1907 года
Она сидела на берегу Свэйла и играла галькой, которой был покрыт пляж. От прозрачной воды шла приятная прохлада, а высокие деревья вокруг создавали тень. По мосту медленно шла старая женщина. Она мельком взглянула на девочку и, тут же отвернувшись, стала тяжело подниматься вверх, в направлении города.
Ричмонд располагался высоко над рекой, и вверх вели крутые, извилистые тропинки. На самой верхней точке возвышался замок, казавшийся мрачным и тяжелым под голубым июньским небом. На улицах всегда было шумно. Слышался цокот лошадиных копыт по булыжным мостовым и грохот каретных колес. Но вниз до реки не доносилось ни единого звука. Здесь было слышно лишь журчание воды, шум ближайших перекатов и пение птиц.
Она наблюдала за ветвями ив, которые свешивались глубоко в воду и, подбрасываемые течением реки, кружились в танце. Она любила Свэйл, любила сидеть на его берегу. Здесь было как дома, на берегу реки Ур. Приходя сюда, она забывала, что находится в Ричмонде. Она могла внушить себе, что находится у себя, в Уэнсли, – если пробежать через луга, то окажешься дома.
В этот день ей не удалось уйти от реальности. Она то и дело смотрела наверх, на за?мок. И каждый раз у нее на глазах выступали слезы. Слезы ярости, разочарования и печали.
Старая женщина уже давно исчезла, и вдруг она снова увидела на мосту тень: это был Джон. Она встала, расправила юбку и вытерла глаза и нос рукавом белой накрахмаленной блузки, которую носила как школьную форму. Она должна была поскорее взять себя в руки, чтобы Джон Ли не увидел ее зареванной.
Он тоже заметил ее и пошел ей навстречу. Она давно не видела его, и ей показалось, что он стал еще выше и старше. Раньше их разница в возрасте не играла никакой роли. Но теперь этот разрыв стал заметен: Джону было двадцать, и он выглядел как молодой человек; а она в свои четырнадцать лет еще казалась маленькой девочкой.
Она подбежала к нему, и они обнялись. Прижавшись к нему, она не смогла сдержаться и снова расплакалась.
– Фрэнсис, – сказал он, – все не так плохо! Нет никаких причин, чтобы так отчаиваться!
Он чуть отодвинул ее от себя, обеспокоенно посмотрел на нее и смахнул со лба ее растрепанные черные волосы. Она попыталась прекратить плакать, стала сглатывать и давиться.
– Я ведь здесь, – сказал Джон, – теперь все будет в порядке!
Фрэнсис хотела ответить на его улыбку, но почувствовала, что ей это не удается.
– На сколько ты приехал? – спросила она.
– Увы, только до завтра, – ответил он с сожалением. – В воскресенье вечером я должен снова быть в Дейлвью. Но ведь у тебя тогда тоже начнется новая неделя…
Фрэнсис подняла руку, чтобы снова вытереть слезы, но вовремя опомнилась и достала носовой платок.
– Я знала, что ты приедешь, – сказала она.
– Если я получаю от тебя экстренную телеграмму, то всегда приезжаю, – возразил Джон. – Так что случилось?
– Я ударила одноклассницу теннисной ракеткой по голове. Ручкой теннисной ракетки. Ей пришлось зашивать рану.
– Бог мой! И зачем ты это сделала?
Фрэнсис пожала плечами.
– Для этого ведь должна быть причина, – настаивал Джон.
Фрэнсис смотрела мимо него, на реку.
– Она говорила всякие глупости…
Он вздохнул.
– Опять о твоей матери?
– Да. Она сказала: «Твоя мать – ирландская шлюха». И мне надо было это просто стерпеть?
– Конечно, нет. Но то, что ты ее ударила – тоже не выход. Ты же видишь, в итоге у тебя опять неприятности…
– Пять недель! В течение пяти недель я не смогу ездить на выходные домой! Это больше месяца!
Джон взял ее за руку.
– Пойдем, погуляем немного вдоль берега. Ты должна сначала успокоиться. Один месяц – это не так уж долго.
– Для тебя, может быть, и нет. В школе Эмили Паркер это целая вечность.
– Ты должна прекратить так ненавидеть эту школу, – сказал Джон, отодвигая в сторону ветви дерева, чтобы они могли пройти. – Попытайся же увидеть в ней что-то хорошее. Ты изучаешь много предметов и…
– Да что я там изучаю? Как вести домашнее хозяйство, готовить, вязать… Всякую дрянь! Женственно вести себя! Все это так…
