Вслед за Владимиром и его царицей выстраивалось шествие, тиуны[27 - Тиуны – управляющие.] учтиво указывали нарочитому люду, кому где стать в процессии, но приближенные и так уже знали каждый свое место, не толкались, как ранее бывало. Впереди же шли ромейские священники с блистающими на солнце крестами, хоругвями, кадилами, окуривая путь венценосной четы ароматом ладана. Сладко пел хор, сперва юные мальчишеские голоса, потом солидно подпевали дьяконы. Пышной процессией вышли они из ворот княжеского подворья, двинулись по мощенному плахами проходу между дворами туда, где на широком месте на возвышенности должна была проходить церковная служба. Народу вокруг собиралось немало, и хотя киевляне уже стали привыкать к пышным выходам князя и его свиты, присутствовать при молебнах Владимира им нравилось. Празднично, красиво, нарядно. Всем любо было поглядеть, как это оно, новую веру вводить.
В сей день служба должна была пройти на месте бывшего капища старых богов. Сейчас там возвышался высокий деревянный крест. Светлое выструганное дерево в лучах солнца казалось золотистым, верующие христиане украсили его свежими цветами. Владимир сказал всем, что здесь будет церковь во славу святого Василия, именем которого он был окрещен. Неподалеку уже лежали штабеля досок и каменные блоки для постройки. Но пока построят, можно и под синим небом провести службу во славу истинного Бога, перед высоким деревянным крестом.
Владимир сам не очень понимал, что чувствует, глядя на крест. Но что трепет в душе был куда сильнее, чем когда на идолов поглядывал, – несомненно. Хотелось разобраться в этом чувстве, понять, что так волнует душу. Но отвлекало мирское. Как отнесутся все эти ромеи заносчивые, когда увидят, что службу проведет не их епископ Иаков, а назначенный для этого Владимиром Анастас Корсунянин. Тот, кто еще в завоеванном Корсуне объяснял Владимиру все, что касалось новой веры, поучал, давал советы, исповедовал. И Владимир хотел, чтобы главой его церкви в Киеве стал выбранный им священнослужитель.
Анастас вышел вперед, худощавый, темноглазый, в белой камилавке и темном длинном облачении, на котором сиял серебряный крест на цепи. Он поклонился и начал вести службу, не обращая внимания на легкий ропот стоявших за князем византийцев. Зычно звучал его голос, пел хор, в воздухе плыли завитки ладана. Анастас подготовился отменно, к служению не придерешься. И ромеи постепенно умолкли, склонили головы. Даже Анна подле Владимира заулыбалась. Сказала мужу, чтобы он понял ее по-русски:
– Лепо. Ох, лепо мне.
Что ж, если сама царица довольна, то и другие ромеи не будут пенять.
Однако те все-таки пеняли. Уже после службы и последовавшего за ней пира, когда кажется, что на сытое брюхо и ворчать не будешь, эти все же разошлись.
– Кто таков этот Анастас? Отчего его возвысил, отринув тех пресвитеров, каких отобрали для служения в самом богохранимом Константинополе?
– Такова моя воля, – мягко, но решительно ответил Владимир.
– Чтобы проводить службу для царицы, кого попало выбирать нельзя.
Анна сидела в позолоченном кресле подле супруга, прямая, внешне вполне спокойная, но Владимир слышал ее учащенное дыхание.
Князь чуть склонился к ней:
– А ну скажи, чтобы твои угомонились. Иначе со мной разговор короток: посажу под белы руки на челны – и пусть отправляются восвояси.
Сказал это, обращаясь к жене, но так, чтобы слышали все.
Вперед вышел состоявший в свите Анны евнух Евстахий.
– Сиятельный архонт, мы не можем покинуть Киев и Русь, пока не убедимся, что оставляем порфирогениту в христианской стране. Можешь погубить нас всех, ты тут властелин, однако мы не сядем на корабли, пока не удостоверимся, что тобою были выполнены обещания и привнесен свет истинной веры в эту страну.
Владимир бросил колючий взгляд на евнуха. Ишь ты, рожа оплывшая. Евнух. Гм. Владимиру уже рассказали, что с такими еще в детстве сотворяют, евнух и не мужик после этого вообще. Да и голос у него, как у бабы иной, – тонкий, противный. Но знает ведь, убогий, чем подколоть. Не может Владимир выгнать их в три шеи, не порушив тем самым недавно налаженные отношения с Византией и новоявленной цареградской родней.
Князь опустил глаза, вздохнул несколько раз глубоко, успокаиваясь, и заговорил миролюбиво:
– Что вас не устраивает, ромеи достославные? Разве мало сделано для того, чтобы вы видели, как держава моя принимает христианство? Я сам крестился, дружинники мои веру Христову приняли еще в Корсуне. Вы все тому свидетели. А здесь, в Киеве, разве мало моих бояр вы видели на службе во славу Всевышнего? Всегда так начинается: сперва лучшие люди принимают веру, а затем, глядя на них, уже и народ подражать начинает. Жен у меня было много, в том признаюсь, но, обвенчавшись с Анной-красой, я от связей с ними отказался: кого отпустил восвояси, но большинство выдал замуж за хороших людей, за христиан. Так и говорил: которая крестится, той приданое дам немалое. Так что теперь я следую обычаю иметь только одну жену, и бояре мои это же приняли, выслав полюбовниц и меншиц[28 - Меншица – в период многоженства на Руси младшая жена.], оставшись только с венчанными супругами. Неужто этого мало? И не вы ли присутствовали, когда я окрестил всех своих сыновей у ручья в долине[29 - Есть версия, что Владимир окрестил своих сыновей у ручья, который с тех пор стал носить название Крещатик.], сделав христианами своих наследников и явив тем пример своим людям?
– Ты говоришь только о знати, архонт, – подал голос епископ Иаков, обиженный, что Владимир не желает назначить его митрополитом в Киеве, а явно готовит это место для Анастаса Корсунянина. – Знать – это лишь малая часть людей в державе. Мы же ждем, когда народ свой начнешь крестить.
Этот епископ, сам родом из Корсуня, хорошо говорил на языке Руси. Да и люди в его свите тоже знали местное наречие. Вот они и сообщали Иакову, какие настроения в Киеве по поводу смены религии. Он знал, что многие из русичей по-прежнему чтут старые божества, а также имеют у себя в домах их маленькие изваяния, коим поклоняются, и даже отмечают старые языческие действа с воспеванием местных бесов. А потому сказал, что еще прошлой ночью на поле за городскими укреплениями творилось невесть что.
«Наверняка на гуляния Даждьбога какие-то глупцы собрались», – отметил про себя Владимир. Он слушал спокойную речь преподобного Иакова, велеречивую, но снисходительную, и чувствовал, как в душе его закипает гнев. Но когда заговорил, то едва не улыбался – научился князь у ромеев их почти душевной манере высказываться.
– Владыко, мне рассказывали, что христианская вера не сразу и в Константинополе прижилась. Отчего же вы требуете, чтобы я совершил чародейство и в единый миг сделал всех своих подданных верными непривычной им новой религии? Вон тот же Анастас Корсунянин говорил, чтобы мы милосердно вводили новые христианские законы, общались с киевлянами мирно, постепенно прельщая их истинной верой. Он сам так поступает, и у него получается, клянусь в том крестом, в который верю!
Но тут евнух Евстахий сообщил новость, к какой Владимир не был готов. Оказывается, прошлой ночью убили до этого мирно проповедовавшего в Киеве священника отца Нифонта. Он был найден пронзенным стрелой в ладье, на которой ночевал.
Рядом с Владимиром тихо ахнула Анна. Сам он задышал бурно и тяжело. Он знал этого священника – заросший бородой, коренастый и приветливый, Нифонт ходил по Киеву без опаски. И киевлянам он вроде нравился.
– Я прикажу вызнать, кто совершил подобное, – произнес глухо Владимир. – И накажу за это злодеяние.
– Ой ли? – всплеснул пухлыми ручками евнух. – Мне говорили, что у вас есть пословица: «Ветер в поле не поймать».
– Лови ветра в поле, – поправил князь. Но смысл был тот же. Владимир и сам понимал, что разыскать в многолюдном Киеве того, кто мог сразить стрелой несчастного священнослужителя, по сути невозможно.
Епископ Иаков широко перекрестился – все последовали его примеру, – а потом сказал:
– Теперь вы сами видите, высочайший Владимир, что ваш народ, некрещеный и не обученный истинной вере, будет творить зло христианам. Пока вы не подчините своих людей, пока будете… прельщать их, как вы сказали, нам опасно оставлять тут порфирогениту и ее слуг.
«Ну, Анне-то ничего не грозит, я за нее и град сожгу», – подумал Владимир. И вдруг заявил:
– Клянусь своей душой, что и пары седмиц[30 - Седмица – неделя.] не минует, как я крещу каждого, кто ходит под моей рукой, – будь то воин, смерд или мастеровой с Подола. Даю вам мое княжеское слово в том!
– Ну, это ты зря им такое пообещал, сестрич[31 - Сестрич – племянник, сын сестры. Матерью князя Владимира была сестра Добрыни Малуша, с которой сошелся князь Святослав, отец Владимира.], – сказал позже Добрыня, когда они вечером сидели в светлице терема у раскрытого окошка. – Слыханное ли дело, крестить толпу, когда у многих того и на уме еще нет.
– Я слово дал, – угрюмо произнес князь. А потом стукнул кулаком по оконному наличнику. – Я подчинил весь Киев, когда брал эту землю, и никто даже пикнуть против моей воли не посмел! Неужто теперь, будучи в такой силе, я не смогу загнать киевлян в воду да крестить по своей воле?
Добрыня перестал играть рукоятью ножа, замер на миг, о чем-то размышляя, а потом усмехнулся.
– А ведь это хорошая мысль – согнать народ к реке и отдать всем скопом под волю Иисуса Христа. Подобное наверняка произведет впечатление. Однако и сопротивляться многие будут. И чем яростнее, тем больше потом станут выказывать свое недовольство ромеи.
Владимир молчал, дышал бурно.
– Придумай что-нибудь, Добрыня. Ты всегда мог найти выход там, где его даже не было.
В голосе великого князя неожиданно прозвучали почти молящие интонации. Как в те времена, когда он был совсем юнцом и во всем полагался на силу и смекалку верного дядьки. Добрыня даже удивленно выгнул брови: давно он не слышал такой мольбы от вошедшего в силу самоуверенного сестрича. Ну да Владимир – сокол, когда битв и походов касается, тут у него умение не хуже, чем у его родителя Святослава. А вот когда дела непростые государственные возникают, бывает, что он теряется. Как, к примеру, сейчас, когда к дядьке своему с просьбой обратился. Ну как тут отказать?
И Добрыня сперва поведал, что недаром по его приказу всех волхвов в округе схватили и отправили подалее – держат в заточении в пещерах, какие исстари зовутся Варяжскими. Сделано это для того, чтобы служители старых богов не мутили народ, не настраивали против христиан, не грозили карами от былых небожителей. И если не будет в толпе истовых почитателей Перуна и других покровителей, остальные не сильно и противоречить станут, опасаясь гнев властей на себя накликать. Хотя… Нашлись же такие, кто попа ромейского сгубил, не побоялся. Но сделано это было тайно, исподтишка. Значит, особой силы за ними нет. Зато сила есть у князя и его дружины, в которой, почитай, все уже крестившиеся.
И если дружинники выйдут в назначенный день в полном вооружении да начнут теснить простой люд к реке, кто посмеет бузу устроить? Сдержались же киевляне, когда идола Перуна катили по Боричеву увозу к реке. Ну порыдали, попричитали, тем все и кончилось.
Но одно дело – силу показать, а другое – милость. А потому не мешало бы выбранный для крещения день сделать праздничным. Пусть глашатаи кричат на каждом лобном месте, что гуляние великое для крещеных состоится, что одарят их из княжеской казны в честь принятия новой веры. И пусть не поскупится князь Владимир, который, впрочем, никогда не был в скупости уличен, – о том сейчас по всей Руси весть идет и песни поют.
– Да разве я когда жалел что-то для людей своих!.. – даже привстал с места князь, улыбнулся.
Но Добрыня был сосредоточен. Сказал, что надо, чтобы все дни до срока крещения священнослужители рассказывали людям о новой вере, учили их, а то и выгоду поясняли. Пусть втолкуют, что быть под защитой единого Бога – это как оказаться под рукой сильного князя-защитника. Да и вообще вселюдное крещение – это и праздник, и развлечение для людей. А еще пусть пояснят, что после того, как крестились, старые боги им уже не будут покровителями, а значит, надо верность новой вере хранить. И тогда добрый Христос их защитит.
– Еще важно, чтобы кто-то собой пример явил, первым вступив в воду для крещения, – добавил, поразмыслив, Добрыня. – Кто-то почитаемый во граде и окрестностях. Вон тот же боярин Блуд говорил мне, что готов со своим семейством при всем честном народе провести обряд крещения в водах. А как увидят люди, что Блуд с родней и челядинцами с готовностью идет принимать новую веру, то и потянутся следом.
– Блуда в Киеве не больно жалуют, – пощипывая бородку, молвил князь.
Боярин Блуд еще при отце его князе Святославе возвысился, потом и Ярополку служил. А как пришел Владимир, то сразу к нему переметнулся. Правда, о его измене Ярополку изначально мало кто ведал. Блуд вроде как при прежнем князе остался, но именно он уговорил его покинуть Киев и перебраться в более южную крепость Родню. Родня хоть и невелика, но насыпи там высокие, тын крепкий, с ходу захватить трудно. Однако Владимир не стал захватывать эту крепость. Просто окружил своим войском и держал в осаде, что привело к страшному голоду в Родне. Люди даже говорили: «Беда, как в Родне».
Тогда Блуд опять помог Владимиру: он убедил Ярополка встретиться с братом Владимиром и переговорить обо всем. Когда же ворота открыли, туда первыми зашли наемники-варяги, которые сразу ворвались в княжий терем, а Блуд даже захлопнул за ними створки дверей, чтобы никто не смог оказать помощь оставшемуся внутри Ярополку. Так что когда Владимир прибыл в Родню, все было кончено. Блуд тогда первый сказал, что теперь у Владимира нет более противника, и указал на окровавленное тело его брата.
Владимир после этого возвысил оказавшего ему помощь Блуда. А вот в Киеве того невзлюбили. Не так дорог был киевлянам Ярополк, как само предательство вызвало неприязнь к боярину. И пусть при дворе Владимира Блуд отныне и был в чести, а все же молва о нем в народе шла недобрая.
– Не пойдут люди за Блудом, – помолчав, повторил князь. – Не люб он им.
– Ну тогда пусть Дольма окрестится. Этого в Киеве почитают.
– Да он же и так христианин, причем давно, – удивленно заметил Владимир.
Добрыня лишь хмыкнул. Откинулся на бревенчатую стену, улыбнулся.
– Что с того, что Дольма христианин, если семья его и ближники все некрещеные. Пускай он первый и выйдет, являя пример, да поведет за собой родню на обряд. Поверь, Владимир, Дольма не станет отказывать тебе в такой услуге. И уж если этот любимец киевский покажет, что делов-то всего ничего, то многие ему подражать начнут. Даже если тот же Блуд на крещение выйдет, люди не за ним, а за Дольмой пойдут, я уверен.
Владимир глубоко вздохнул. Смотрел в окошко. С высокого терема было видно, как золотятся в закатных лучах заднепровские дали, как привольно течет река, огибая острова с кудрявыми зарослями. Под самой Горой еще шумел Подол, мерцал множеством огней, ясно вспыхивали алым отсветом заката петушки на крышах богатых дворов. Сверчки вечерние уже начали стрекотать, собаки вдали взлаивали, девичий смех доносился. Но скоро все стихнет, люди начнут укладываться, еще не зная, что судьба их – будущих христиан – уже предрешена.
Князь смотрел на свой город, а думы его были лишь об одном человеке, о Дольме, прозванном в Киеве соляным купцом. Происходил этот Дольма Колояров сын из старого киевского рода, даром что его прадед был варягом, пришедшим сюда с севера вместе с Олегом Вещим. Потом варяг этот женился на киевлянке, тут потомки его родились, тот же Дольма, любимец киевский.
Дольма всегда был приветливым и щедрым с местным людом. Он скупал мед по окрестным землям, отвозил его на юга, до самого Корсуня Таврического, где продавал ромеям, а оттуда его ладьи возвращались в Киев нагруженные солью. Соль в этих краях всегда пользовалась спросом, Дольма же цену не ломил, его богатств хватало, чтобы быть милостивым и не драть в три шкуры. И хотя сам по себе Дольма был не очень общителен, но на положенных пирах-сходках купеческих всегда щедро выставлялся и был внимателен к старостам городских концов[32 - Городские концы – отдельные районы, обладавшие собственным административным правом.], к почтенным старым боярам. Так что, даже будучи христианином, Дольма пользовался расположением киевского люда. Да и собой соляной купец был хорош, а жена его вообще слыла первой красавицей во граде. Брат младший его Радомил – или Радко, как все называли, – слыл известным бузотером, однако и его люди любили за удаль и незлобивый нрав. Про старшего же брата Дольмы Вышебора всякое поговаривали – и недобрый он, и в походах лютовал. Ну так то в походах, не у себя же во граде. После того как Вышебор покалечился в схватке с дикими вятичами, слухи о нем вообще сошли на нет. О Дольме же всегда говорили с почтением, считали его честным торговцем, даже не пеняли, что он открыто посещал христианскую церковь Святого Ильи на Подоле.
– Ладно, – произнес Владимир. – Пусть все готовятся ко дню крещения. И будет великое гуляние в этот день.
Добрыня поднялся, оправил пояс.
– Добро. С Дольмой я сам поговорю. Не откажет же он мне.
На том и порешили.
Глава 2
И началась подготовка. По всему Киеву, по теремам Горы, по застроенному тесно Подолу, по заселенным возвышенностям Хоревицы и Щекавицы, по урочищам Гончары и Кожемяки, даже по Оболони низинной[33 - Населенные местности древнего Киева.] – везде ходили люди Владимира, кто с дружинниками, кто со священниками, кто просто с толпой нарядных княжеских ближников. И не просто ходили, а угощали медами да винами заморскими, не забывая при этом нарядами похваляться, ссылаясь на свое везение, какое от милости доброго Христа получили. От него, Всевышнего, их благосостояние и удача – так говорили. А кто сомневался, то пояснять начинали, убеждать, а когда и спорить о новой вере.
Сновали в толпе и другие люди от князя, неприметные, нешумливые, – эти просто слушали, что народ болтает, особенно там, где священники растолковывали собравшимся суть постулатов христианских. К каждому из священников были приставлены толмачи, чтобы переводить сказанное. Кто выслушивал внимательно и с интересом – новые сказы всегда людям любы, – а кто и возмущаться начинал. Дескать, какой такой чужой Бог надобен, когда и своих хватает? Ведь исстари так жили.
– Но повалили же ваших богов-истуканов, – возражали княжьи засланцы. – Все видели, как самого Перуна опрокинули. И что? Не побил молниями Перун Киев-град, не случилось никакого ненастья и беды.
– Ну, это еще посмотрим. Помстится еще за себя Перун Громовержец!
– А разве вы ждете этой мести? Похоже, вам хоть беды да нелады, только бы на своем настоять. А вот истинный Бог учит: прощайте врагов своих. Живите в ладу. А где лад – там и клад. Хорошо заживем, когда смиритесь, и Создатель всего сущего пошлет вам благо и мир.
Чужой Бог казался киевлянам уж слишком милосердным, но при этом – хитрым. Судачили, что, мол, от добра добра не ищут. Спорить начинали. Поэтому люди князя, слушавшие подобные рассуждения, отмечали самых упорных, к ним особое внимание было. Обижать не обижали, но уговаривали и прельщали постоянно. Если же чересчур непримиримые попадались или кто-либо злобу проявлял, то всегда находился повод услать такого, а то и намекнуть… припугнуть.
Вечером докладывали: к вере христианской все больше молодежь склоняется. Молодым-то всегда новое любо и интересно, а за молодежью будущее. Поэтому особенно щедро угощали таких, нахваливали и заявляли, что именно им, молодым да рьяным, грядущее строить, да еще с милостью от князя. «А как же старые наши игры, праздники?» – интересовались парни и девушки. Всем им было любо на Купалу жечь костры и купаться в потемках, на Масленицу печь блины и кататься на санях, в темные ночи Корочуна[34 - Корочун отмечали в самую долгую зимнюю ночь с ряжеными и колядками. Этот обычай надолго сохранился и на Рождество.] рядиться в личины духов и требовать угощение по дворам. На это отвечали: «Старые обряды никто не отменяет, будет вам веселье, но с условием, если потом к молитве прибегнете. Так что гуляйте и веселитесь сколько душе угодно. Главное, чтобы старые верования близко к сердцу не принимали».
Но если молодых предстоящие перемены привлекали и вдохновляли, то старики упорно держались за старые верования. Сложно им было, пройдя свой век, сроднившись с привычными обычаями, вдруг столь круто менять уклад жизни. Вот и злились старики, спорили. Однако и они от угощения с княжеского двора не отказывались. Владимир Красно Солнышко – щедрый князь, так почему бы и не угоститься? А вот в кого верить они будут… Это еще как поглядеть.
Везде только и разговоров было, что о новой вере, – и в мастерских, и в теремах, и в лавках, и в лачугах. И все больше ширилась по граду весть, что в определенный день их всех созовут к речке Почайне, какая текла к Днепру по застроенному избами Подолу к гавани Притыке. Готовясь к предстоящему, все суда из гавани отвели, и теперь они стояли рядами вдоль островов и берегов Днепра, упершись птицеобразной грудью в песок побережья. А все для того, чтобы установить на берегу Почайны множество помостов, на которых будут стоять священники и вершить обряд. На возвышенностях же соберутся уже крещеные градцы, дабы наблюдать, как остальной народ обретет истинную веру. Сообщалось, что надо будет войти в воду по грудь, окропиться и крестное знамение совершить. «Какое еще знамение?» – спрашивали несведущие. Им показывали, и многие повторяли, коснувшись сперва лба, потом груди, а затем плеч. «Всего-то и делов? – удивлялись. – Ну а потом к столам пиршественным позовут?» – «Всенепременно», – заверяли их. Как тут было не согласиться? Ведь в Киеве будет такое гуляние, какого еще отродясь не было!
При этом же сообщалось, что, если кто заартачится и не выйдет в назначенное время к Почайне, тот на милость князя пусть не надеется, таких и выгнать из града могут. Пусть тогда разыскивают по лесам и болотам старые капища, где волхвы живут, ожидая новых подношений, чтобы, как и ранее, дурить люд своими гаданиями и предсказаниями пустыми.
«Если предсказания ведунов пустые, отчего вы их так опасаетесь? – спрашивали. – Отчего ни одного служителя старых богов во граде не видно?» – «Так не любы они князю, – отвечали. – И если не хотите судьбу их повторить, идите к Почайне, когда бирючи[35 - Бирючи – городские глашатаи.] огласят о крещении. Всяк туда пойдет – и бояре нарочитые, и торговцы именитые, и ремесленный люд, какому выгодно и в дальнейшем на Подоле дела свои продолжать, жить и трудиться в Киеве, да еще и с благословения сильного единого Бога. Один Бог – это как один князь. Всякого защитит, всякого выслушает. Вспомните, как раньше князья воевали друг с другом, а простому люду от того было одно разорение и горе. Так и боги ваши каждый себе требы желал, подарки и подношения требовал, а то и человеческую жизнь. Сейчас же милость Всевышнего на каждого распространится, кто защиту от святого креста получит. А крестики вам подарят, едва из воды крестильной выходить станете. Всякий, кто на себя его наденет, получит оберег такой силы, что никакие старые боги и духи ему уже нипочем станут. Так что и душу свою спасете, и после смерти отправитесь в райские сады небесные, жить там вечно будете новой радостной жизнью».
Что значит жить вечно, люди не понимали. Но сама мысль о дивном будущем после ухода за кромку тешила и была интересна. Однако смущало иное: если под нового Бога идти, то как же пращуры, ушедшие раньше некрещеными? Неужто их теперь и блазнями[36 - Блазни – призраки.] прозрачными не удастся встретить?
«Можно подумать, что вы раньше с уже ушедшими пращурами виделись после их ухода, – отвечали сомневающимся. – А так каждый крещеный на том свете под защитой самого Создателя будет, и кто знает… Он ведь добр, он всякого услышать может».
И опять пересуды шли по граду, страхами люди делились, но и надеждами.
А потом настал тот день.
Казалось, само небо желало, чтобы все прошло как можно лучше: солнечно и ясно было под синим небом, но не жарко, не душно, тепло. Весь мир сиял ясным светом, музыка играла, гусляры и дудошники устроились на помосте, а там подошли нарядные по такому случаю те из киевлян, кто уже крест на себе носил. Вскоре загудела сурьма[37 - Сурьма – большая сигнальная труба или большой рог, издающий громкий звук.] и к берегам Почайны с Горы сошли сам князь со своею царицей. На голове Владимира сияла диадема, увенчанная сверху сверкающим алмазным крестом. Такой же крест был и у Анны Византийской. Они ступили на высокий помост, а отроки в белых одеяниях держали над ними навес, украшенный пышными перьями диковинных птиц. Слышалось пение торжественное, священники кадили ладаном.
Анастас, епископ киевский, Иаков Корсуньский и множество иных священников стояли в сияющих облачениях у самой воды и читали положенные молитвы. Киевляне же собирались шеренгами, поглядывали друг на друга – все в новых белых рубахах, босые, чтобы ступить в воду. И много их было – и с подольских улиц шли, и с Горы по спускам шествовали.
Кто-то указал на боярина Блуда – этот всю семью привел, а еще воинов из своей дружины, челядь домашнюю, рабов. Рабам обещали свободу после крещения, говорили, что никто их после принятия новой веры продавать и менять больше не станет. А там и купец Дольма Колояров сын со своими показался. Люди на него смотрели, перешептывались: мол, чего это он тоже к реке идет, ведь крещеный уже?
Дольма шел, точно плыл, – степенно, неторопливо, важно. Кто-то сказал, что этот киевлянин похож на те изображения на иконах, какие попы людям показывали: худощавое лицо, длинные гладкие волосы, расчесанные на прямой пробор, небольшая бородка, брови темные над ясными глазами. В белой рубахе он смотрелся проще, чем когда разгуливал по граду в пестром корзно и обшитой мехом шелковой шапочке. Купец Дольма привел с собой всю родню некрещеную – и жену Мирину, красавицу писаную, длинные косы которой ниспадали почти до колен; и младшего брата Радомила, или Радко, как того в Киеве называли. Обычно это был шумный, дерзкий парень, известный на всю округу своими проделками, однако сейчас он, как никогда прежде, был серьезен и сосредоточен. А затем все обратили взоры на старшего из их рода, покалеченного дружинника Вышебора, угрюмого и замкнутого, которого катили в кресле на колесах. Он и сейчас смотрел исподлобья, но не перечил, когда Дольма оглянулся и что-то сказал ему, повелев при этом двигавшему кресло холопу подкатить увечного брата к самой воде. Слуг с ним явилось немало – богатый двор у Дольмы на горе Хоревице, да и на Подоле немало людей служат в его лавках. И всех он привел с собой к Почайне.
Собравшиеся киевляне расположились рядами вдоль берега, переминались с ноги на ногу и озирались, будто ждали приказа. Дольма повернулся туда, где выше по течению стоял воевода Блуд с родней. Кивнул тому, словно подбадривая, и сам шагнул к воде.
– Дольма сын Колояров плохого киевлянам не посоветует, – слышалось в толпе.
И когда соляной купец ступил в речку Почайну, толпа колыхнулась, люди стали следовать его примеру. Тут уж и Блуд засуетился, схватил двоих стоявших по бокам сыновей, крикнул невесткам, державшим на руках младенцев, и сам почти бегом кинулся в реку. Статный и тучный, он ворвался в воду, словно могучий степной тур, подняв брызги и едва волну не пустив. Как будто хотел показать, что его дело первое и не Дольме с Хоревицы ему пример являть.
В толпе послышались смешки, но люди уже входили гурьбой в Почайну. У толпы свои правила, и уж если люди стали веселиться, то и самые хмурые в итоге заулыбались. Экое творится на белом свете! Всем народом купаться в теплый день приходится!
Дольма же широко перекрестился, уже стоя по грудь в воде. Поднял руки, призывая своих ближних, проследил, чтобы и увечного брата завезли в воду, улыбнулся. Его родня окружила, а следом и другие пошли. Шумно было, весело. Но в то же время торжественно от пения псалмов, от важности на лицах князя и Анны его, от вскинутых в благословляющем жесте рук священнослужителей. Кто-то успевал прикоснуться губами к крестам в руках попов, а кто и так вошел; плескались, еще не зная, когда выходить. Вся Почайна колыхалась от движения, светло было от множества белых одежд.
Стоя на возвышении, князь Владимир с улыбкой наблюдал за происходящим. При этом он отметил, как величаво и милостиво собрал вокруг себя людей Дольма, как торопливо вел себя Блуд: завистлив воевода, не хотел Дольме первенство уступать. Но главное, что эти двое – Блуд и Дольма – явили пример, не случилось толкотни, люди веселы, улыбаются, плещутся в воде. Где-то ребенок заплакал, но в основном на лицах людей улыбки.
– Слава Господу! – с облегчением перекрестился князь.
Кажись, все идет как надо. Даже стоявшим поодаль стражникам с кнутами и дубинками приходилось только смотреть. Тоже стояли и улыбались. Ладно-то как!
И тут, когда князь уже готов был расслабиться, что-то произошло.
Сперва было непонятно, кто начал кричать. Там, где в окружении родни и плескавшихся в воде киевлян находился Дольма, началась какая-то толкотня, послышались крики, бабий визг, а потом вдруг народ кинулся из реки обратно к берегу, истошно вопя.
– Убили! – кричали люди. – Убили Дольму нашего!
Владимир едва сам не соскочил с помоста. Но натолкнулся на быстрый взгляд Добрыни и замер на месте. А тот уже подсуетился: его дружинники вмиг оказались в толпе, сдержали напор, а там по знаку и музыка громче грянула. И видел Владимир со своего места, что там, где Блуд и находившиеся выше него по берегу киевляне все еще спокойно стояли в реке, обряд вроде продолжался, а там, где Дольма… Тело соляного купца плавало на поверхности лицом вниз, кто-то из родичей подхватил его, пытался поднять. И было видно, как алая кровь заливает белую рубаху.
– Перун покарал христианина! – уже заверещал кто-то.
Толпа качнулась. Удержат ли ее стражники?
Какой-то смуглый богатырь уже тащил тело Дольмы к берегу, народ шарахался, а смуглый выл, рычал горестно. На берегу рухнул на тело купца, но кто-то уже накинулся на него, стали избивать. Этот ли убил? Вон как пинают, даже длиннокосая жена Дольмы замахнулась. Затем подоспели дружинники, растащили всех, кто толпился на берегу, удерживали, стараясь успокоить. А народ вокруг то шарахался, то, наоборот, пытался насесть да поглядеть. Поди угомони их теперь.
И тут – Владимир даже не успел заметить – его царица Анна спешно сошла с помоста и двинулась туда, где происходило столпотворение. Ее расшитая золотом алая накидка и сверкающий венец ярко выделялись среди толпы в белом – словно райская пестрая птица попала в стаю лебедей. И люди, как бы ни были взволнованы и потрясены, расступились, дали ей пройти, стали успокаиваться.
– Оберегайте царицу! – приказал Владимир своим ближникам, едва сдерживаясь, чтобы не кинуться в толпу. Благо, что стоявший за ним евнух Евстахий неожиданно сильно схватил князя.
