Отец, гимназический учитель литературы, умер в сороковом от рака. Он одним из первых признал советскую власть и боготворил Ленина, что хорошо иллюстрировало имя сына. Виль – красивое, вёрткое, как движение рыбьего хвоста в воде. Мать, секретарь у детского писателя, умерла в эвакуации, на руках у Любы, сестры Виля: сердце не выдержало жары, голода и поездов.
Он открыл дверь квартиры и спрятал ключ в карман брюк. На площадке шумно остановился лифт, с металлическим треском раздвинулись двери, но Гур уже юркнул в прихожую.
Под ногами повизгивал паркет, будто под отдельными досками застряли отъевшиеся крысы. В комнате сестры горел свет. Гур прошёл коридором в гостиную, включил торшер и сел за круглый стол, покрытый кружевной скатертью. Через пыльный абажур лился тревожный рассеянный свет.
Трёхкомнатная квартира располагалась недалеко от станции метро «Красные ворота». Отец долго работал над дореволюционной атмосферой, суть которой ускользала от Виля. Буфет с ленинградским фарфором (тонкие чайные чашечки звенели звонко и горестно, если их потревожить ложкой), телевизор, картины. Почётное место в комнате занимал книжный шкаф; Гур наткнулся взглядом на томик Островского и поспешно отвёл глаза.
Он встал, снял пиджак, прошёл на кухню и поставил на огонь чайник.
Два часа спустя Гур лёг на постель. Закрыл глаза, через минуту открыл, встревоженный чем-то ускользающе-назойливым, откинул одеяло и поднялся.
Квартира мариновалась в темноте. В коридоре Гур понял: дверь в Любину комнату не очерчивал светящийся контур. Он на ощупь добрался до туалета, щёлкнул выключателем и отдёрнул шторку, скрывающую полки за унитазом. Осталась последняя лампочка. Гур прихватил пассатижи – вдруг лопнула колба и придётся повозиться с цоколем.
Не пришлось.
Никелированная заправленная кровать, этажерка, перекинутое через спинку стула тёмно-зелёное платье… Поспешно заменив лампочку, он притворил за собой дверь, глянул на живые жёлтые линии в щелях, кивнул и направился в свою спальню. Пассатижи и картонную упаковку с перегоревшей лампочкой положил на прикроватную тумбочку. Залез под одеяло, вспомнил, что не выключил в туалете свет, но возвращаться не стал.
* * *
Динамики транслировали дикий вопль.
Орал объект № 2. Испытуемый носился по камере и кричал, не от страха или боли – так, как кричат сумасшедшие. Голос возрастал до громогласного рёва, на мгновение спадал в жалобный скулёж и тут же снова усиливался. В бороде заключённого блестели кровавые проплешины, лицо «русского царя» побелело, огромные глаза напоминали рыбьи пузыри – ещё чуть-чуть, и вывалятся на щёки. Пол устилали страницы из растерзанного томика Островского.
Представление длилось без малого три часа.
Виль Гур пробежал глазами по записям в карточке наблюдения: «День № 10. Объекты по-прежнему находятся в состоянии тяжёлой паранойи… 11.23. Объект № 2 без видимых на то причин истошно завопил, вскочил с кровати и принялся бегать по камере… 12.30. Объект № 2 не останавливается: мечется от стены к стене, кричит. Остальные объекты безостановочно шепчут в микрофоны…»
За спинами наблюдателей открылась дверь, стоящие по обе её стороны военные отреагировали на вошедшего доктора Саверюхина одними глазами. Саверюхин поставил на стол стакан с бледно-жёлтой жидкостью, в которой плавали кусочки чайных листьев, и, глядя в окно камеры, невесело улыбнулся.
– Долго он.
– Долго, – подтвердил психолог Чабров.
– Этот рёв действует на нервы, – ворчливо заметил Саверюхин, словно другие получали от происходящего за десятисантиметровым стеклом наслаждение. – Можно ещё тише?
Доктор Фабиш прикрутил громкость.
– Не настолько же, – сказал Чабров, поправляя очки. – Ничего не слышно.
Фабиш добавил громкости. В динамиках шуршали лишь голоса объектов № 1, № 3, № 4, № 5: докладывали на товарищей. Объект № 2 припадочно рикошетил от стен Храма Бессонницы, его красное лицо окончательно уродовал перекошенный в крике рот, но самого крика не было. Точнее был – немой.
– Порвал голосовые связки, – сказал Фабиш. – Концерт закончен.
Гур кивнул, думая о том, что во время войны в центральную камеру подавали токсин. Голые стены – ни кроватей, ни стульев, ни раковины, ни микрофонов. Пленные в клубах жёлто-зелёного газа.
Он хотел записать о том, что объект № 2 повредил голосовые связки, но стержень, как и голос подопытного, закончился. Гур стал раскручивать ручку. Глаза неотрывно следили за камерой.
Через динамики в «приёмный покой» снова хлынул крик.
– Смена солиста, – сказал Фабиш.
Гур бросил на него косой взгляд.
Примеру объекта № 2 последовал объект № 4. Лопоухий испытуемый взобрался с ногами на кровать, коршуном навис над микрофоном, вцепился ногтями в щёки и испустил страшный вопль. Мясистые губы затряслись. Затем объект № 4 спрыгнул на пол и закружил по камере, странным образом не сталкиваясь с онемевшим товарищем. Он хватал книги, подносил к лицу и кричал в обложки, будто в лица прохожих…
Вот оно как пошло, отстранённо подумал Гур.
Вначале объекты вели себя повседневно, спокойно. Общались, читали книги, совместно принимали пищу. На третий бессонный день в разговоры стали проникать мрачные нотки: делились неприятными воспоминаниями, перекидывались пессимистичными размышлениями. Ничего из ряда вон – не на курорт попали.
На пятый день подопытные прекратили контакты друг с другом. Депрессию утяжелила паранойя. Прилипнув к микрофонам, объекты изливали жалобы на жизнь, шептали о предтечах их заключения, стучали на сокамерников. «Умственное безумие», как называли паранойю психиатры девятнадцатого века, нарастало. Саверюхин первым высказал предположение, что причина в воздействии «вещества № 463», газа-стимулятора. Чабров охарактеризовал такое поведение испытуемых как странное и нетипичное. Доктора согласились: необычный, мягко говоря, способ расположения к себе экспериментаторов.
Когда начал кричать объект № 2, остальные заключённые обратили на это не больше внимания, чем на ползущую по стене муху.
Рёв объекта № 4 перешёл в жуткий, лишённый эмоций смех.
– Что-то новое, – с присущим ему угрюмым сарказмом заметил Фабиш. – Как вам этот смех, коллеги?
– Не привыкать, – равнодушно пожал плечами Саверюхин, но в движении проскользнуло беспокойство. – Сломались ребята.
– Газ доконал, – сказал Гур.
– Ждём скорого визита начальства, – произнёс Чабров.
Над сотрудниками стоял профессор Хасанов, руководитель лабораторного комплекса, но, по сути, экспериментом заправлял низкорослый, рыхлоносый, вечно хмурый командир из энкэвэдэшников. Исследование финансировали военные. За все десять дней в смену Гура профессор и командир появлялись в «приёмном покое» по разу.
Объект № 4 вцепился в края раковины и заливался пустым хохотом. Объект № 2 стоял перед окном и, закинув лицо к потолку, беззвучно кричал сорванным горлом. Объекты № 1, № 3 и № 5 сгорбленно шептали в микрофоны…
А потом что-то случилось и с ними.
Гур как раз смотрел на объект № 3, на механические движения его выпирающей челюсти, когда испытуемый упал с кровати, будто кто-то схватил его за лодыжку и рванул вниз.
Он не издал ни звука. Рухнул на пол. Поднялся. Выпученные страшные глаза, ширящийся провал рта.
Объекты № 1 и № 5 стояли у своих металлических кроватей. Гур не видел, как они падали и поднимались, но не был уверен, что этого не случилось.
– Что за… – вырвалось у Фабиша.
За спинами учёных задвигались солдаты – заглядывали поверх голов в камеру.
Гур не сразу осознал, что крики и смех прекратились. В Храме Бессонницы кипела бурная безмолвная деятельность. Впервые за неделю подопытные объединились с некой целью, суть которой стала известна довольно скоро.
– Они что… хотят залепить окно? – сказал Чабров.
Саверюхин кивнул.
– Вот гады.
Объекты вырывали из книг листы, жевали и клеили на стекло. Замазка из слюны и бумаги. Через полчаса смотреть стало не на что.
Камера ослепла.
* * *
У прилавка раздаточной невкусно пахло жареными котлетами и яблочным компотом. Долговязый повар с потным лицом шлёпнул в тарелку Гура три тефтели и комок вермишели, который полил коричневым соусом. Фабиш передал коллеге стакан бурого компота.
Ожидая, когда обновят ёмкость с чистыми вилками, Гур смотрел на покачивающиеся под потолком липучки. Размышлял, шевелятся ли ленты от сквозняка или из-за обречённого усердия мух. Подносы с грязной посудой уползали во чрево кухни. Гур заметил таракана, спешащего в противоход движущейся резине.
– Для чего нужны сны? – Чабров поставил поднос на шаткий стол, отодвинул стул и сел.
– Ты у нас психолог, – ответил Гур, зная, что Чаброву не нужен ответ, нужны уши.
– Правильно. Чтобы дополнять и компенсировать. А если этого не происходит? Если покаяние или угрызение совести не находят дорогу в сновидение? Правильно. Конфликт не устраняется. Напряжение растёт.
– Ты это к чему?
– Надоело всё валить на «будильник». Слишком просто.
В столовой приглушенно звучали голоса сотрудников, впитывались в бетонные стены. Многих Гур видел впервые. В оконных провалах чернели железные решётки.
Чабров оторвался от тарелки.
– Слушай, а почему всё-таки «будильник»?
– Что?.. – не сразу понял Гур. – А-а, газ. Ты ведь знаешь.
– Да ты подумай. Будильник – будит. А разбудить можно только спящего. А наши… ну, эти… не спят. Им нельзя спать.
– И чего?
– Да ничего. – Чабров будто смутился, помешал ложкой остатки супа. – Один дурак ляпнул, другие подхватили. Неправильно назвали.
– А как правильно? Что не даёт людям спать?
Гуру действительно стало интересно. Чабров подёрнул плечами.
– Смерть?
* * *
Камера безмолвствовала трое суток. Залепленное бумажным мякишем окно, выкрученная на максимум громкость.
И ни единого звука.
Изменялся только уровень потребления объектами кислорода. Он рос. Согласно цифрам, пятеро подопытных активно занимались физической деятельностью.
* * *
После смены, перед свиданием с пустой квартирой, Виль Гур решил прогуляться. В метро на него накатила сонливость. В громыхающем, раздёрганном тенями перегоне он закрыл глаза – а открыл в клопяном боксе.
Электрический свет – резкий, оглушительный в дощатой тесноте – воспалил веки. Гур застонал. Яркая лампочка покачивалась перед лицом куском раскалённого железа. Глаза пересохли, разум мутился, тело сотрясал озноб. Со стен и потолка сыпались сотни, тысячи клопов; голодные кровопийцы впивались в кожу. Гур задыхался от ужасной вони. Хотел стряхнуть, раздавить кусачих насекомых, но не слушались ослабевшие руки. Сколько часов… дней… он провёл в этом ящике? Надо спросить, кого угодно: надзирателя, клопов, ослепляющий свет… Распухший от жажды язык царапал нёбо, щёки… не язык, а ёж… Гур сглотнул – горло спазматически сжалось – и закашлялся…
Вагон замер, доктор встал, будто оглушённый, вывалился в открытые двери и, продолжая кашлять в кулак и жмуриться от призрака яркой лампочки, поплёлся за серыми спинами. Главное – вверх, на воздух.
Над Тургеневской площадью висел тёплый день.
Гур перекинулся парочкой слов с мороженщицей в нарукавниках и белом фартуке, испачканном под левой грудью красными пятнышками – варенье? кровь? – и отошёл от лотка со сливочным пломбиром. По плитке расхаживали воробьи. Откусывая и слизывая, Гур направился к трамвайной остановке, но его задержал крик.
Кричала девушка в лёгком платье с рукавами-фонариками, светло-сером в чёрный горошек. Она показалась Гуру красивой, даже в своём яростном отчаянии – вцепившись в фонарный столб, девушка орала:
– Нет! Убивают! Люди! Люди! Помогите! Убивают!
Рядом с фонарём сконфуженно переглядывались двое, молодой и постарше, в застёгнутых на все пуговицы пиджаках. Старший что-то сказал молодому, тот повернулся к девушке и сказал (Гур прочитал по губам): «Пройдёмте, всего на минутку». Потом протянул руку. Девушка отдёрнула локоть, вжалась в столб и заверещала пуще прежнего.
Собиралась толпа. Это удивило Гура больше всего. Не все прошмыгнули мимо, не все опустили глаза… да, были и такие, и много, но – толпа, толпа. Он уже почти не видел девушку из-за спин зевак. Зато видел, как торопливо отступали двое в пиджаках, не озираясь, уже не переглядываясь. Видел, как уезжала от площади чёрная «Победа».
Перед тем, как захлопнуть пассажирскую дверь, молодой всё-таки обернулся, но глянул не на девушку у столба, а почему-то на Гура. Тот растерялся, задёргался, пошёл прочь.
Рука была липкой от потёкшего мороженого.
Размякший стаканчик он выбросил в урну за углом почтамта.
* * *
– Ладно, – согласился профессор Хасанов утром четырнадцатого дня эксперимента. – Открываем.
Солдаты повернулись к командиру. Приземистый энкавэдэшник сделал небрежный знак рукой: по моей команде.
– Как думаешь, живы? – шёпотом спросил Фабиш.
Гур пожал плечами. На лице Фабиша проснулось азартное выражение.
– Ставлю на то, что хоть один в коме.
– Ты нормальный? – Гур слабо толкнул коллегу локтем.
На них покосился командир, между большим рыхлым носом и козырьком фуражки прятались цепкие красные глаза. Военный медленно вытер ладонь о гимнастёрку, как бы невзначай коснулся кобуры, затем повернулся к залепленному бумагой окну и, навалившись на стол, отчеканил в микрофон:
– Внимание. Через минуту дверь будет открыта, в камеру зайдут специалисты для проверки микрофонов. Внимание. Отойдите к дальней от двери стене и лягте на пол между кроватями. Те, кто не подчинится, будут застрелены. Одного из тех, кто пойдёт на сотрудничество, мы освободим.
Командир отпустил кнопку, и в «приёмном покое» воцарилась вязкая тишина. Учёные и военные пялились в слепое окно Храма Бессонницы, будто на серый занавес, который вот-вот разойдётся.
Динамик ожил ровно на четыре секунды.
Им ответили.
