– Ладно, я поехал, ты тогда закроешь все? – поспешил ретироваться наш друг-торопыга.
Еще с полчаса я рыскала по шкафам, но, изучив даже содержимое корзины с грязным бельем, угомонилась. Я расселась на подоконнике, рассматривая хитросплетения железнодорожных путей, и училась медитировать под шум города, как Романович. Как оказалось, когда надо, не думать я не умею. Именно потому я снова взяла в руки ноутбук и начала листать фото.
Тут некто до боли знакомый посмотрел на меня с экрана. Я проморгалась и увеличила фото – на случай если вдруг показалось. Да, я боюсь нечисти, неупокоенных душ и даже домовых, всегда объезжала стороной кладбища, даже готическое Введенское с его склепами, чтобы не столкнуться с призраками, в которых до этого дня не верила.
Но он смотрел на меня с экрана: ссутулившийся, постаревший, потрепанный, но живой – Максим Марецкий, погибший любовник Киры Макеевой. Память рисовала кистью образы: раскуроченная вдребезги машина, на которой он гнался за нами с Романовичем, чтобы рассказать, что на самом деле случилось с Кирой и картинами. А я боялась правды как огня. Скрежет металла, чтобы достать его из кузова, скрипучие носилки, черный мешок, повалившийся отбойник. Моя сестра Карина в карете скорой помощи. Ее испуганное лицо, подсвеченное проблесковым маячком скорой. Макс пытался завладеть картинами Киры, как ополоумевший пытался продать как можно дороже, и жизнь переломила его через хребет. Я долго пыталась понять, жаль мне его или нет. С одной стороны, Марецкий – персонаж сложный, противоречивый, расчетливый, с другой стороны – человек же, со своими мотивами, пусть мне и неизвестными. Смерть никогда не была так близко, как с ним и Кирой – казалось, Эрос и Танатос крепко держали их за руки.
Может, все-таки показалось?
Я с остервенением начала прокручивать кадры, пытаясь поймать его силуэт на периферии фокуса. И нашла его сидящим недалеко от Линды, за барной стойкой. Я достала телефон и сфотографировала монитор. Набрала Карине – привычные гудки.
Карина шарахалась от нас как черт от ладана и не только саботировала встречи, но и сбрасывала звонки. Я догадывалась, что последние события вряд ли найдут в ней благостное созвучие, а то и вовсе собьют с пути истинного.
Но мы все равно дружили, пусть временно и незримо. Все-таки двадцать лет вместе. У нее, как и у Романовича, была своя пачка индульгенций, запрятанная во внутренний карман. Рано или поздно я за все их прощала.
Карину – за то, что переполошила всех своей выдуманной наркоманией, от которой лечилась в клинике вместе с Кирой, в то время как мы сдавали вступительные экзамены. За то, что потом слетела с катушек, заразилась химическим сплином и начала пробовать на себе препараты, примеряя образ Киры. А особенно за то, что умела оказываться в ненужное время в ненужных местах, знакомиться там с очень ненужными людьми и впутываться в истории разного уровня криминального содержания. После смерти Марецкого она резко метнулась на сторону света, крестясь и падая, сжигая мосты без разбора.
Первое, что Карина сделала, когда осознала, что сотворила с собственной жизнью, – уехала в Дивеево, никому ничего не сказав и никого не предупредив. Сняла комнатушку неподалеку в гостевом доме – светелку два на два метра, облачилась в бесформенное платье, похожее на хламиду. И пока она готовилась к первому причастию, мы обзванивали морги, больницы и обезьянники.
К исповеди она подошла сознательно: по совету батюшки разложила по полочкам и листам все свои грехи с самого детства. Так ее жизнь разместилась на двадцати шести страницах мелким почерком. Она вписала все: и обманы родителей, и богохульство, и вызов «пиковой дамы» в пионерском лагере, и соитие с женатыми мужчинами (прелюбодейству вообще была отведена львиная доля листов), и как один раз ей дали сдачи с крупной купюры на тысячу больше, а она промолчала и оставила себе. Все было в этом списке, кроме одного греха. Ей казалось, что озвучь она содеянное – Бог навсегда отвернется от нее. Карина работала на местной пасеке, срезала сирень, чтобы украсить трапезную, щеткой оттирала полы от воска, делала все, о чем ни попросят, надеясь, что на ее добродетели будет невидимый экслибрис и не канет хорошее в анналах истории.
Нет, она не собиралась отрекаться от мирской жизни, а, скорее, перечитав «Чистый понедельник» Бунина, примерила на себя образ героини до конца – начиная от вегетарианской столовой, заканчивая поклонами и чтением псалмов. Но вера, к которой приходишь от отчаяния, от жажды прощения самого себя, имеет свои побочные эффекты: как только на душе становится легче, ты забываешь имена тех, кому молился.
Вернулась Карина в Москву из Дивеево спустя две недели с иконой Серафима Саровского и твердым намерением жить легко и просто. Она поступила на вечернее отделение и выучилась на лингвиста. Языки ей легко давались с самого детства, а в ее семье и вовсе было принято общаться между собой на английском. Так что днем она работала помощником генерального директора небольшой трейдерской компании, после училась, а по выходным переводила англоязычную современную литературу на русский. Последнее приводило ее в экстаз: и читает, и деньги зарабатывает, еще и как курсовую работу можно сдать. К деньгам у нее, в отличие от нас всех, выработалось крайне спокойное отношение: ей хотелось путешествий, но без изысков, чтобы интересно и дух захватывало, позволять себе не считать копейки, закупая скоромные продукты, а все остальное – постольку-поскольку, так, мишура. Не знаю уж, что случилось с ней в Дивеево, но эта жизненная простота была предметом зависти для всех нас. Ей практически ничего не надо было для счастья. В Великий и Рождественский посты она преображалась – не позволяла себе ни театров, ни кино, питалась скромно, не отождествляя себя с физической оболочкой.
Карина вообще была любителем ставить на себе различного рода эксперименты: например, могла запросто решить, что будет вставать с рассветом и делать тибетскую гимнастику «Око возрождения» целый месяц, не срываясь и не давая себе поблажек. Или как-то она решила месяц побыть сыроедом, ходила на работу с контейнерами морковки и сельдерея, гремела соковыжималкой в переговорке и даже отключила в квартире газ, чтобы не было соблазна что-то пожарить или сварить. Так она отказывалась на год от кофе, на полгода – от секса и косметики, она изымала из обихода нецензурную брань и, если это не приносило ее жизни гармонии, возвращала ее обратно.
Так же она поступила и со мной как формой деструктивного общения. Тогда я сочла это попыткой высечь море, но за те полтора года, что мы не общались, смирилась и приняла. Я слышала от общих знакомых, что за танталовы муки с работой и вечерним образованием воздалось сторицей: Карина стала редактором отдела зарубежной прозы в известном издательском доме, защитила диплом на отлично, занялась цигуном и даже взяла преподавателя, чтобы тот научил ее играть на думбеке. Последнее, правда, потом оказалось сплетней.
Иногда я разглядывала шрам на руке от подросткового ритуала обращения в кровные сестры и подумывала набить на его месте татуировку – он множил мои фантомные боли. Многое из того, что делала Карина, казалось нам всем бравадой, будто она храбрилась, что ей никто не нужен, пряталась от самой себя и перекраивала свой образ жизни в попытках убежать от прошлого. А бежать действительно было от чего. И порой, когда она ложилась спать и забиралась на высокую перину, гасила прикроватный светильник, ей казалось, что кто-то перетаптывается у входной двери, шерудит ключом в замочной скважине и вот-вот на пороге покажется она старая, та, что шла в базовой комплектации. В такие моменты Карина заваривала ромашковый чай, пила седативные и засыпала, оставив включенным бра в коридоре, бубня под нос молитву животворящему кресту, благо такие тревоги носили спорадический характер.
Карина была человеком практичным и тщательно изучала пространство вариантов. Когда ввиду юношеской абулии и лени она понимала, что с огромной вероятностью провалит вступительные экзамены, сразу начинала искать пути отступления. К выдуманной наркомании она подошла со всей серьезностью: прочитала массу медицинской литературы (а лучше бы Гоголя), провела опыты, тестируя различные препараты и втихую сдавая мочу в подвальную лабораторию, ночами сидела на форумах анонимных наркоманов в поисках соответствующей для нее истории, парафраз которой она озвучит родителям. Ровно с той же серьезностью она подходила к вопросу счастья. Изо всех сил пыталась достичь воспетой Демокритом эвтюмии или на худой конец полной атараксии. Для того чтобы «воспитать» в себе умение быть счастливой, она составила список того, что приносит ей удовольствие вне зависимости от внешних факторов. И тут выяснилось: сильнее всего она любит вкусно поесть, интересно почитать и погулять по Кузнецкому мосту с термосом чая с клюквой. Позднее к этому добавились танцы, пение голышом под душем и настольные игры.
Ее расписание который год не менялось, и я всегда знала, где ее застать. Хоть мы и не общались.
Утром субботы она отправлялась на рынок, где Мансур уже заготовил для нее свежую вырезку, розовые помидоры (даже зимой), пучки эстрагона и базилика, дагестанский овечий сыр, домашний сацебели и далее по списку. Заполняла холодильник ароматной снедью, а потом отправлялась гулять по переулкам Рождественки, пешком доходила до Армянского переулка, где занималась кизомбой. Вечер, если не было праздников, юбилеев и свиданий, она проводила дома. Наливала себе бокал «Киндзмараули», резала пахучий сыр толстыми дольками, заворачивала в каждую из них веточку тархуна и под эту закусь предавалась эскапизму – смотрела старую добрую эротику восьмидесятых. Обязательно с прыщавым Микки Рурком. По воскресеньям она ритуально собирала своих домашних на ужин и игры в го, нарды или рэндзю, окна кухни с обеда запотевали от готовки, а потом в гостиной зажигались свечи, и все собирались за большим столом, обсуждали события недели и над чем-то смеялись.
А затем приходил понедельник. Без спроса и предупреждения.
Или я. Чуть раньше, чем понедельник.
Мне пришлось провести два с половиной часа на лавке напротив ее подъезда, чтобы удостовериться, что все ушли, и к тому моменту, когда из комнаты в комнату маячил лишь один силуэт, я изрядно проголодалась. На улице стало зябко, и руки не на шутку замерзли – мне далеко не с первой попытки удалось набрать код на ее домофоне. Карина подумала, что ее семейные кулемы, как обычно, забыли что-нибудь, и отперла дверь, не заглядывая в глазок.
– Поесть что-нибудь осталось? – огорошила я ее не только своим поздним визитом, но и откровенным нахальством. – Я с часу дня караулила тебя на лавке и если не съем что-нибудь, то упаду в обморок. А если я упаду в обморок, то не смогу тебе ничего рассказать. Хотя, может, так даже и лучше, – меня заносило на поворотах в этом монологе.
– Ты уж определись: тебя кормить или нет? – Карина стояла в переднике и резиновых перчатках и явно хотела от меня поскорее отделаться. – Плита и холодильник в твоем полном распоряжении.
Я воровато засеменила на кухню, где принялась греметь крышками кастрюль.
– Это глинтвейн с мясом? – поморщилась я при виде винной жижи, где плавали баранина, зелень и алыча.
– Чакапули это, а не глинтвейн, – усмехнулась она и ласково добавила: – Дура ты.
Надо заметить, что уговорила я две тарелки, используя вместо приборов грузинский лаваш. Теперь я могла говорить. Но отчего-то не хотелось.
Карина наконец расправилась с посудой и присела за стол.
– Чай будешь? – потянулась она рукой к плите.
– Буду. Но лучше не чай.
Она насупилась, почуяв неладное.
– Ну и что у нас случилось? На какую тему приехала поговорить? Давай уже выкладывай.
Я сначала подумала начать достаточно абстрактно: обсудить с ней теорию метемпсихоза или старого доброго Франкенштейна, но решила не тянуть резину и выпалила:
– Максим Марецкий жив. Линда теперь в больнице, а дневник Киры Макеевой пропал…
Кухня Карины наполнилась тревожным безмолвием. Казалось, даже газовая конфорка включила беззвучный режим, полотенца поникли и рисунки на кружках потускнели. Доживающая свой краткий миг свеча потрескивала и искрилась, намереваясь угаснуть. Червленый закат прятался за статным сталинским домом, обрамляя тревожным пурпурным свечением каменную балюстраду крыши, которая в дни праздные, украшенные салютными залпами, использовалась как смотровая площадка. Мы часто пробирались на нее через чердак с гнусавыми половицами на День Победы.
От упоминания фамилии Марецкого Карина выпала осадок и теперь утопала в безмолвии. Казалось, что она и сама через секунду-другую кристаллизуется на дне стакана, который безотрывно разглядывала, не решаясь поднять на меня глаза. Тени с полей асфоделей просачивались в реальную жизнь. Мы знали, что нам неминуемо придется снова заговорить о том, что предали забвению и похоронили в цитадели памяти. Но ни одна из нас не готова была решиться первой.
Из эмоциональный комы нас вывел звонок Линды. Я вздрогнула и моментально взяла трубку. Заплутавший корабль мыслей вновь взял верный курс на реальность. Голос Линды звучал встревоженно:
– Вы с Настей совсем поехали? Обе? Только я не понимаю, зачем было подкладывать деньги тайком… Тем более когда я о них не просила! – сокрушалась она. Линда не скрывала возмущения и того факта, что ее самолюбие задето.
Тема денег в нашей дружбе – табу. Мы никогда не считались, расплачивались в заведениях по очереди и не ставили другого в неудобное положение, декламируя с постамента пламенные речи о своих премиях или заработках.
– Какие деньги? Куда подкладывать? Ничего не понимаю, – я сразу вспомнила, как Настя, сетуя на кризис, пожадничала и вырвала из рук реаниматолога несколько купюр.
– Ну как, а конверт? В сумке моей. Гога мне днем вещи привез, там я и нашла. Скажешь, это не вы? – никак не унималась Линда.
– Да не клали мы тебе никакой конверт. А сколько там денег-то?
– Пять тысяч, – Линда дышала расстроенно и сипло.
– Мы бы больше положили. Что мы, совсем изверги, что ли? – мне и самой стало донельзя любопытно, кто из нас такой скаредный человек, что от скупости передал человеку в реанимацию всего лишь пять тысяч рублей.
– Алле! Это в долларах.
Тут уже я начала хаотично и нервно расхаживать по кухне, ковырять ногтем жардиньерку с амариллисами и теребить бутоны. Наткнувшись на маркер для магнитной доски, которым Карина разрисовывала холодильник, обозначая список важных дел, я резинкой рукава очистила пространство и наскоро написала: «Спроси Гогу, он не оставлял Линде деньги?». Карина грозно уставилась на меня, поскольку ненароком вместе со списком дел я изничтожила номер ее ИНН, который она записала на морозилке, тяжело вздохнула, но все равно взяла в руки мобильный и расторопно накропала сообщение.
– Эй, ты тут вообще? – промямлила Линда сквозь хруст. Видимо, кусочничала на нервах.
– Слушай, у нас и денег таких нет на руках, да и стали бы мы тайком делать? – почему-то продолжала я оправдываться за деяние, хотя была непричастна.
– Я подумала, что это на клинику, чтобы восстановиться. А теперь? Как и кому мне вернуть эти деньги? Мне чужого не надо, – сокрушалась Линда. – Может, это Гога?
Слушая Линду, я листала рукописную тетрадь с рецептами, которую Карина хранила на подоконнике.
– Положи на место! Фу! – шикнула Карина и деловито продемонстрировала сообщение от Гоги, где тот без всяких экивоков открещивался и говорил, что ни про какой конверт не в курсе.
– Может, это правда Гога! – слукавила я, чтобы не посвящать Линду во всю катавасию дистанционно. – Завтра приедем и во всем разберемся. Слушай, в конце концов, лучше найти конверт с деньгами, чем его потерять, – не знаю, зачем, но, несмотря на недовольство Карины моими действиями, я продолжала штудировать рецепты, отмеченные закладкой. – Все, давай, Линдок! Ложись спать. А мы пока тебе пансионат найдем, чтобы все вкусно, красиво, много гулять и быстро прийти в себя! – Я повесила трубку и с негодованием уставилась на Карину. – Рецепт померанцевой водки из самогона? Серьезно?
Карина подскочила, выхватила у меня семейную реликвию и сунула в скрипучий ящик кухонного гарнитура. Потом убрала волосы в неаккуратную дулю, подошла к холодильнику и достала две бутылки мексиканского пива, положив в горлышко по дольке лайма. Однако в тот момент, когда я протянула руку к бутылке, резко меня остановила.
– Стой, отмена миссии! – тявкнула на меня Карина, прошмыгнула в комнату и мигом вернулась оттуда с полиэтиленовым пакетом, где перестукивались самолетные бутылочки с крепким алкоголем. – Пивом лучше запьем. А теперь давай все и по порядку.
Я переминалась на табуретке, пытаясь найти максимально удобное положение, и настраивалась на благозвучную констатацию фактов.
– Так, смотри. Что мы имеем в сухом остатке? Линда отправляется на кинки-вечеринку… – тут я сделала паузу, уткнувшись взглядом в нательный крест, вывалившийся из меланжевой футболки Карины, и решила принять превентивные меры, дабы не допустить осуждения с ее стороны. – Кинки-вечеринка – это не перфоманс, а нормальное человеческое любопытство!
– Да я-то что? – подняла руки Карина. – Кто я такая, чтобы судить?
– Однако! – изумилась я переменам в мировоззрении подруги и продолжила. – После тусовки Линда оказывается на больничной койке с отравлением клозапином. У нее из квартиры пропадает дневник Киры Макеевой, а в сумке обнаруживается пять тысяч долларов. Ну и как бонус в фотоотчете с того злополучного вечера мы обнаруживаем Максима Марецкого, правда, постаревшего и какого-то заскорузлого.
– Заскорузлого? Это как? – недовольно сморщилась Карина. Даже будучи лингвистом, она ратовала за простоту и понятность русского языка.
– Ну, такого помятого. Короче, он уже не торт, – сострила я и протянула Карине телефон с фотографиями.
– Ладно, согласилась: похож, – она отпрянула от экрана и потянулась за футляром с очками. А надев, продолжила изучать, рассматривая под разными ракурсами. – Но пока все это больше напоминает паранойю.
– Тогда слушай дальше! – я выхватила из рук Карины телефон и залезла в почту. – Несколько недель назад ко мне обратилась по рабочей электронной почте некая Алиса Величенко, помощница галериста, имени которого не назвала. Якобы этот коллекционер хотел выкупить рукописный дневник Киры Макеевой. Мне показалось логичным, что обратились по рабочей почте: поисковик выдает ее при запросе, более того, я была автором книги о Кире. Никаких подозрений у меня случившееся не вызвало. Поэтому я честно ответила, что этот дневник остался у моей подруги, и сдуру дала контакты Линды. Ты же знаешь, как у нее сейчас плохо с деньгами. А сегодня, уже задним числом, я просмотрела письмо: никаких контактов мне эта Алиса не оставила, и адрес ее зарегистрирован на обычном почтовом сервере. Концы в воду! – для достоверности я предоставила ей письмо.
– Ты Линду предупредила о звонке?
– Почти, – скривилась я, – но вся ирония в том, что ей никто так и не позвонил. А спустя два дня она отправилась на кинки-вечеринку, дальше ты все знаешь.
– А про вечеринку она вообще что-нибудь помнит?
– Ничего, кроме голых задниц и бокала шампанского. А дальше – уже больница, – я откупорила бутылочку с «Егермейстером» и сделала пару глотков. – Ситуация хреновая, врачи уверены, что Линда пыталась покончить с собой, и рекомендуют принудительное психиатрическое лечение. Якобы они имеют право, потому что она представляет угрозу для самой себя, бла-бла-бла, законы цитировали.
– После этого она вряд ли сможет бороться за опеку над ребенком.
– Догадываюсь! – Я сделала еще один глоток и опустошила тару.
– Как она сейчас?
– Мы с Настей наскребли по сусекам косарек-другой, дабы результаты анализов потерялись. И формально у Линды было диагностировано острое отравление морепродуктами, а вовсе не клозапином.
– А откуда у тебя эти фотографии? – Карина кивнула головой в сторону телефона.
– Романович отыскал хроникера с той вечеринки. Ну и изъял их каким-то образом, чтобы они не оказались в Сети и не были обращены против Линды.
– Надеюсь, гуманным и правомерным способом? – поездка в Дивеево определенно перепрошила ее сознание.
Карина поднялась со стула и принялась загружать посудомойку.
– Если честно, я не вдавалась в подробности.
– Погоди. Стопэ. Я не ослышалась? Романович? – впервые за разговор Карина сфокусировалась на мне и даже улыбнулась.
– Давай разбираться поступательно. По одному призраку прошлого зараз, – смутилась я не на шутку и, чтобы сменить тему, впервые в жизни по собственному желанию принялась за кухонные работы.
Оттерев сковородку от пригоревшей курицы, Карина вдруг помрачнела.
– Нет, не может такого быть!
– Да успокойся ты на тему Романовича, просто пересеклись случайно. Пару раз.
– Дался мне Романович. Макс! Сколько ни пытаюсь стереть из памяти, все равно перед глазами его труп лежит. Он, в отличие от меня, не пристегивался, и его кочевряжило по всему салону. Перелом основания черепа, с таким не выживают. Ну не выживают, и все – закон природы. И да, я согласна, что этот человек невероятно на него похож. Но сама рассуди: он просто похож. Мы не можем стопроцентно утверждать, что это он. Возможно, это все – просто несуразное танго совпадений. Такой вот одиозный коллапс.
– Ну и какова диспозиция? Просто сидеть и наблюдать? – искала я запасный выход из ситуации.
– Не знаю, думаю. – Она взяла в руки расшитое мулине полотенце и принялась насухо вытирать бокалы. – Знаешь, почему я не общалась с тобой все эти годы? – удивительно резко сменила вектор разговора Карина. – Тогда, пять лет назад, когда Марецкий гнался за тобой, а вы с Романовичем ударили по газам, это же я схватилась за руль и выкрутила его. Направила нас в отбойник. Вроде как получается, что я его убила. Ради тебя. И ты мне все время своим присутствием об этом напоминала.
– В плане ради меня?
– Дело было даже не в том, что у него там нож с собой был или томагавк, я просто жутко перебздела, что это вы с Романовичем сейчас разобьетесь к хренам. Ну и подумала, что лучше мы пусть разобьемся. Это я все к тому, что если бы он был жив, то калекой, инвалидом и пришел бы он за мной, а не за дневником, который вообще непонятно зачем ему нужен.
Я никогда не думала, что Карина способна на жертвенность. Даже на ту, в которой потом будет раскаиваться. Тем более на жертвенность ради меня.
Упрекала ли она когда-то меня в ней? Нет. И даже сейчас, когда состоялся этот разговор, она не ждала благодарности. И даже понимания не ждала. Видимо, она достигла той стадии атараксии, когда перестаешь чего-либо ждать от людей. Такая душевная амбивалентность – спокойная и тягучая.
– Только не надо сантиментов! Проехали, – Карина не собиралась пролонгировать беседу и потому достаточно быстро переключила фокус внимания на важное и срочное. – Давай решим, что делаем: дислоцируемся на поле боя или синхронно катапультируемся?
Карина обновила бокалы и начала разливать граппу по стопкам с точеной талией.
– Ну что ты на меня так смотришь? Если надо что-нибудь придумать, то тут без пол-литра не разобраться.
– Что, не померанцевая водка? – не удержалась я от сарказма. – Извини, просто это так круто звучит: померанцевая водка из самогона.
Карина скорчила мину и протянула стопку с беззвучным предложением чокнуться. Опустошив пару стопок, она вдруг изрекла, причем четко и лапидарно:
– А давай ответим этой Алисе, что ты ошиблась и нашла дневник.
– И где тут логика? – не сразу поняла я суть затеи.
– Вся соль в том, что нет никакой логики травить Линду, если они могли просто купить у нее дневник. Она же не давала отказа. Да и, потом, если бы они делали подставную почту, то обставили бы все с большим официозом, вставили бы левые бланки компании, контакты европейские. Тебе ли не знать. Сколько тебе левых инфоповодов шлют каждый день. – Карина неплохо соображала, я даже начинала подозревать ее в наличии тайного технического образования за спиной.
– А где гарантия, что они пойдут навстречу?
– Сейчас они в любом случае пойдут на контакт. Если совершили ошибку, отравили Линду и выкрали дневник, то захотят встретиться, чтобы отвести от себя подозрения. Раз уж они замазались в почте. Мало ли, вдруг у нас дядя генерал ГРУ и мы их вычислили. Да и потом, ты работаешь в крупнейшем информационном агентстве, где айтишники обучены бороться с террористическими угрозами и ddos-атаками. Стали бы они так подставляться? Тебя бы просто подловили на улице и сделали предложение, не подразумевающее отказа.
– В твоих словах много рационального зерна. Продолжай, – я искренне восторгалась системностью ее подхода к проблеме. Карина будто щупальцами захватывала ситуацию и искусно маневрировала.
– А если у них на самом деле нет дневника, в чем я практически уверена, они тоже должны с нами встретиться, – Карина говорила бойко и убедительно. На лихую браваду ее идея не походила. Кажется, ей самой полегчало от нарисованного в голове плана действий. Она откинулась на спинку стула и опорожнила еще одну стопку, с благодатью выдохнув: – Хорошая штука граппа. Сразу мозг на место поставила.
