Я начала курить дома, чего раньше при Романовиче себе не позволяла. Стоило мне только на него посмотреть – рука сама хватала сигарету. Он вырывал их из моих пальцев и с остервенением тушил.
– Сколько лет я прошу тебя бросить курить? – сокрушался Романович.
– А если я никогда не брошу, ты со мной расстанешься?
– Нет, наверное. Но я просто не понимаю, почему так сложно пожертвовать привычкой ради того, кого любишь…
А он пожертвовал ради меня привычкой водить домой всякую шалупонь? Не брать трубки, когда ему звонят, и перезванивать, лишь когда захочется левой пятке? Не предупреждать, что задерживается, и заставлять не спать до утра наедине с валокордином? Или привычкой изменять?
– Знаешь, если бы сейчас ты спросил меня, что я выбираю, тебя или сигареты, я бы выбрала сигареты.
– Ты вообще веришь, что у нас что-то может получиться?
Я покачала головой: правда не знала.
– А как у нас может получиться? Я мешаю тебе думать, я мешаю тебе не думать и развлекаться, потому что по выходным часто работаю и у меня нет ни моральных, ни физических сил идти на хипстерские сходки, где каждый второй долбит. Я каждый день ныряю в пучину говна, фильтруя новости на плохие и очень плохие, и мне тоже иногда нужна твоя поддержка. И был нужен ты, когда у меня был бронхит. Не чертов ингалятор, не таблетки, а тупо ты.
– И что бы изменилось от моего присутствия? Ты все равно собиралась включить фильм и лечь спать.
Он правда этого не понимал.
– Простуженные люди – это дети. Ты когда-нибудь просил родителей оставить свет в коридоре или посидеть с тобой, пока уснешь?
– Тогда просто попросила бы оставить свет в коридоре или посидеть с тобой, пока уснешь. Я не умею читать мысли, не могу догадываться, чего ты хочешь. А ты живешь так, как будто все вокруг – твои точные копии и все понимают без слов.
– Где ты был в ту ночь, когда я валялась с бронхитом?
– Работал, потом посидел с друзьями. А утром приехал к тебе, как ты помнишь. Еще и нашел тебе дыню, которую ты так любишь, не в сезон.
– Погеройствовал, значит.
– Я не понимаю, к чему ты ведешь? – нахмурился Алек.
– К тому, что мы правильно сделали, что решили пожить отдельно. Думаю, в выходные мне тоже не следует оставаться, – я пыталась катапультироваться, пока окончательно не размазало.
– Значит, вот просто так сливаешься? Кочка на дороге и все, телега пошла в разнос? Сжег сарай, гори и хата?
– Как-то так.
Алек делал вид, что продолжает заниматься своими делами, и даже не оборачивался. Я же сверлила глазами его затылок и мысленно таранила упреками. А потом вдруг мимолетом поймала влажный взгляд в отражении монитора, как будто густая полимерная слеза покрыла глаза блестящей линзой, и в ней отражались торшер, вечер и все предначертанное и перечеркнутое. Алек пнул ногой ножку стола и переместился на ковер. Облокотившись на кресло, он засунул руку между подушек и достал сверток с парой плюшек отменного гашиша. Романович всегда отгораживался от реальности любыми подручными способами.
– Решила свалить, так и вали на хрен. Харэ заслонять собой пространство.
Была пятница. Романович впервые при мне плакал, если, конечно, полимерную слезу можно назвать плачем. И «Белый Бим Черное ухо» по телевизору в этот момент не показывали.
Следующий день я кое-как отработала двойную смену. В тот момент я благодарила Бога, что работаю в новостях. Окруженная непридуманной драмой, я имела возможность каждую секунду синхронизироваться с реальностью, в рамках которой у меня не все так плохо. Сомали, Сьерра-Леоне, Нагорный Карабах, Цхинвал, сектор Газа, Эбола, падение «боинга», птицы, измазанные нефтью, голод, свиной грипп. Ну какие у меня на фоне всего этого могут быть проблемы? Ну собрал друзей на сабантуй, ну выложила какая-то клюшка фото, ну не прочитал мысли и не остался рядом – это же не трагедия, а так, хроническая нехватка нежности.
И я решила просто вернуться к Романовичу домой под утро как ни в чем не бывало. У меня же остались ключи. Алек проснется, а я дома. Жарю омлет с шампиньонами. Или просто приму душ и заберусь к нему под одеяло, как будто ничего не случилось. И скажу, что все произошедшее – дурацкий сон, привиделось, померещилось. Мы не ссорились и не расставались. Даже совру, что никакого бронхита у меня не было.
Я повернула ключ в замочной скважине и осторожно зашла в квартиру, не включая света. Озаряла телефоном свой путь, чтобы ни обо что не споткнуться и не разбудить Романовича. Первое, что я увидела, – женские туфли в прихожей. Часть меня советовала уйти, пока не поздно.
Тогда еще можно было уйти и ничего не знать.
Но я набралась мужества и прошла в гостиную – на столе стояли пустые бутылки вина «Сансер», пара бокалов, криво нарезанный сыр. В этот момент я поняла, что сейчас раскашляюсь (чертов бронхит), и скрылась в ванной, чтобы не создавать шумового сопровождения. Я тихо высморкалась, по привычке нажала ногой на кнопку урны, чтобы выбросить салфетку, и увидела то, что ни при каких обстоятельствах не хотела видеть: несколько использованных презервативов.
Шагов к отступлению не оставалось. Поэтому я набрала в грудь воздуха и приоткрыла штору спальни.
По факту это не являлось изменой. И в арсенале имелся целый список разумных доводов не клеймить Романовича предателем. Во-первых, я ушла, и ушла достаточно сознательно, по-трезвому и без истерик, что развязывало ему руки. Во-вторых, каждый залечивает свои раны как может, как никто другой я знала все доступные методы бегства от самой себя. В-третьих, обилие пустых бутылок говорило не о влюбленности в прекрасную даму, а скорее о пьяном соитии от отчаяния или скуки. Но в тот момент ни один из этих доводов меня не отрезвил.
Я сползла по стене и сидела на корточках, вжавшись в угол. Никто из них не просыпался и меня не замечал. Человек-невидимка.
Сквозь щелку я видела ту самую кучерявую спящую Наташу, растопырившую конечности. Казалось, я очутилась в параллельной реальности или незаметно для всех вышла за рамки трехмерного пространства, переплыв на другой берег Стикса, и неслышно для участников жизни созерцаю происходящее. Вместо того чтобы устроить скандал, около часа я провела, разглядывая ее пальцы на ногах, мускулистые икры бегуньи, татуировку в виде дракона на щиколотке, каштановую копну крупно вьющихся волос. Потом я поднялась с пола и направилась в прихожую, достала ее сумку, изучила документы, возраст, косметику, даже попользовалась ее бальзамом для губ, забыв про правила гигиены. Очнулась я с ножом в руке. Понятия не имею, как так получилось. Возможно, хотела порезать хлеб и сделать бутерброды или пырнуть подушку. Так или иначе, как только я осознала абсурдность происходящего, рукоятка ножа выскользнула из потной ладони, и нож упал на пол.
Я выбежала из дома Романовича, прыгнула в машину и приехала в далекий монастырь недалеко от Волоколамска. Жизнь там кипела с рассвета. После утреннего молебна все были при деле: кто покрепче – занимались посадочными работами, таскали мешки с картошкой, другие хлопотали на кухне, старцы прогуливались по тенистой части, будто в рапиде, не сотрясая ни молекулы воздуха. Я села в беседку рядом с послушницей, орудовавшей тяпкой. У нее были светло-серые глаза с выцветшими ресницами и тонкие аристократичные пальцы. Когда она подвинула крохотный кособокий куст розы, я заметила, что руки были забиты по локоть татуировками, а из глаз сочилась печаль. Татуировки были яркими – набиты с месяц-другой назад, но уже в предыдущей жизни. Церковный быт состарил ее, сгорбил, нагнул, прислонил к земле, но не сломил. Она проводила пальцами по листам очередного саженца и, чуть поднимая уголки губ, улыбалась.
Послушница вдыхала лучи солнца, иногда подставляя лицо будто для поцелуя, мне же казалось, что ни один глоток воздуха не проходит глубже трахеи и даже до бронхов не добирается. Я все ждала, что в один миг случившееся покажется мне буффонадой и я буду рассказывать ее за бокалом как смешную байку из своей молодости. Романович, кучерявая тварь, рукоятка ножа, монастырь.
Я не понимала, почему Романович с такой прытью скакнул дальше, перечеркнул, бойко сменил вектор, а меня вышибло, как кегли в боулинге, случайным страйком.
Спустя час я купила банку липового меда и теплый хлеб из монастырской печи, пошла к машине с определенным и четким желанием сделать татуировку. До диалога со Всевышним я все еще не дозрела.
* * *
– Японский городовой. Марат же чуть не поседел от этого ножа! – Романович побагровел от злости и свирепствовал.
– Какой Марат? Какого ножа? – не унималась я.
– Да не было меня в квартире в ту ночь. НЕ БЫ-ЛО! Понимаешь?
– А какого хрена ты на меня орешь?
– Ты могла в спальню зайти и посмотреть, кто вообще с ней в кровати лежит? – взывал он к разуму.
– А ты бы что подумал, если бы пришел ко мне домой и увидел голого мужика? Что сантехник боится футболку испачкать?
– Ну фиг знает. Но схватиться за нож! Ты крэйзи. Придумать себе хер знает что и ножом размахивать.
– Так! Вот не надо только сейчас меня газлайтить! Ножом я не размахивала. Я его просто уронила.
– А-а-а! – Романович сел и закрыл коленями руки. – Ты несколько месяцев мудохала меня ни за что. Ты вообще понимаешь, что наделала? Вот почему… почему ты не могла просто спросить? Русским, млять, языком?
– Может, перестанете орать? Вы задрали уже своими разборками, – шикнула Настя. В коридоре показался силуэт, в котором угадывались знакомые черты. Взлохмаченная, она щурилась от света и пыталась нащупать ногой выключатель торшера. Когда ей наконец это удалось, она взяла со стола стакан воды и пошаркала обратно в спальню.
– Если бы я сказала, то должна была бы встать и уйти. Без права на камбэчество. А я не готова была тебя потерять, – пришлось перейти на гнусавый шепот.
– Ты веришь мне? Что не я лежал в той кровати? Вот мне! Сейчас! Ты веришь?
– Не знаю. Помнишь нас пять лет назад? Мы были теми, с кем изменяют, мы были теми, кто изменяет. Ты задумывался когда-нибудь, как это больно – оказаться по другую сторону баррикад? Я хочу тебе верить, но тогда…
– Система рухнет?
– Типа того.
– Это же дичь! Понимаешь? Прямо дичь! – мурыжил он подушку со свастикой в руках.
– Ну не драматизируй уж так. Честно, я максимум пырнула бы подушку этим злополучным ножом.
– Да я не про нож! – талдычил Романович, убирая подушки от меня подальше.
– А про что тогда?
– Как будет дебилоид женского рода? – Романович занес ладонь, чтобы отвесить мне знатный подзатыльник, но вместо этого (неожиданно даже для самого себя) обнял, а потом истерически засмеялся.
Мы оба понимали, что все могло быть иначе. Неверно истолковав факты, мы спутали карты – свои и всех вокруг. Однако рассусоливать дальше не решились. Просто прижались друг к другу, оставленные обстоятельствами в этом сумбурном вечере с моральным оправданием не расходиться до утра, пока не погаснет монитор ноутбука, жужжанием сообщающий, что выплюнул последний файл.
Настя зря выключила нам свет, спустя несколько минут мы уснули, переплетя руки и ноги. Романович уткнулся подбородком мне в темечко, а я носом – ему в плечо. От него пахло родным и знакомым, что никогда ни с чем не спутаешь. Даже если оглохнешь и потеряешь зрение, ты никогда не перепутаешь запах родного человека, пусть это родство и эфемерно. Однажды, незаметно проникнув в тебя, запах шеи того, кого любил, встраивается в ДНК и меняет тебя внутривенно, создавая новые нейронные связи и зависимость как от опиоидной группы наркотиков. И мне как никогда требовалась его доза.
Так уходило пестрое шумное лето и приходила спелая благозвучная осень. Времена сменяли друг друга, а я все никак не могла оставить Романовича в прошлом сезоне, как джинсы-дудочки, например, или караоке.
* * *
– Рота, подъем! Сопли-слюни в сторону, нас ждут великие дела! И, кстати, ты за гондоний глаз… ну прости короче, – Настя суетилась на кухне. – Идите есть, я арабскую шакшуку сделала.
– Я ж еврей, – продирал глаза Романович и зевал, не прикрывая рта.
– Ну тогда не ешь.
– Но пахнет-то вкусно! – медленно перетек он за стол.
Настя поставила перед ним сковородку и всунула в руки вилку. Романович помялся с секунду и принялся уплетать за обе щеки.
– Так, я сейчас еду к Линде, а ты давай отсматривай фотографии и телеграфируй, – выпалила речитативом Настя. За последние годы у нее вошло в привычку раздавать всем указания.
– Тебя подкинуть? Гондоний глаз к вашим услугам, если что, – заметно приподнятое настроение Романовича настораживало даже меня. Я хотя бы пыталась строить из себя угрюмого человека, чтобы не показаться блаженным йогом, ненароком достигшим нирваны.
– Ну давай. Только, если что, это временное перемирие. Я тебя еще не простила. – Настя поднялась со стула, кинула тарелку в посудомойку и торопила пристальным взглядом Алека, жадно поглощающего завтрак.
Домашняя еда для Романовича – раблезианские яства.
Уже на пороге, надев кроссовки, Алек потеребил меня по загривку, распушив волосы и поцеловал в уголок губы – так, что технически можно списать за осечку, но оставляет зазор для вольного восприятия ситуации.
– Владу привет! – не сдержался он, чтобы не поддеть меня на прощание.
Он знал, что я никогда не передам этот привет, не сознаюсь, что мы виделись. И мы оба прекрасно понимали: это не последняя наша встреча. Вопрос времени и нескольких бокалов вина.
– Иди давай, – я выпроводила его коленкой под пятую точку и закрыла за ними с Настей дверь.
От случившегося в ночи повысился пульс и горели щеки. Понять, что происходит между нами с Алеком, – как расшифровывать катрены Нострадамуса. Сизифов труд, одним словом.
Расплывшись в улыбке, я дошла до гостиной и на секунду словила какой-то благодушный дзен. Как будто моя жизнь возвращалась на круги своя.
Я распласталась на диване, открыла ноутбук и начала просматривать фотографии, доедая за Романовичем шакшуку. Полуночные грации танцевали в тесных корсетах и липком латексе, они вытягивали ноги в чулках с ажурными подвязками, а мужчины с оголенными торсами играли с их зажимами на груди, кожаные маски окаймляли лица с мутными от алкоголя глазами. Казалось, я смотрела экранизацию снов завсегдатаев «Студии 54» в Нью-Йорке середины семидесятых. Тут показалась Линда, она старалась держаться обособленно и с нескрываемым восторгом изучала происходящее на сцене, не решаясь приблизиться. Там в клетках танцевали полуобнаженные дивы, просовывали коктейльные вишни сквозь сетку и кормили ими проходящих мимо куртизанок. Я даже включила нуарный сборник Hotel Costes для задушевного просмотра.
Из трепетного блуда меня вырвал звонок.
Гога впервые был у Линды в съемной квартире и заплутал на этаже, поскольку никто из соседей не удосужился пронумеровать свои обители.
– Это не дом, а долбаный бермудский трапецоид. Куда идти?
– Серая дверь, перед ней еще кислотный половичок с черепом. Видишь?
– О! Огонь! – слышалось, как он тягается с замком.
– А ты чего у нее делаешь? – полюбопытствовала я, чтобы хоть как-то вернуться к беседе и не скатываться мыслями в сумятицу из-за Романовича.
– За вещами приехал. Она еще попросила дневник взять, чтобы тебе передать. Где такое обычно хранится?
– Должен лежать среди книжек за стеклянной дверцей. Пухлая такая тетрадь белая. – Я заметила, что Настя привезла с собой турку, и поставила варить кофе, не отключаясь от разговора.
– Тут погром небольшой, и никакого рукописного дневника я не вижу, только альбомы с иллюстрациями.
– Точно?
– Квартира-то крохотная, я все обшарил.
– Сейчас приеду! – я захлопнула крышку ноутбука, кинула его в сумку, натянула на себя джинсы, мужской худи и скрылась в полости капюшона. Уже в прихожей я услышала знакомое противное шипение с кухни, вернулась и убрала турку с горелки. Мы с бытом находились в фазе активного противодействия.
Варить кофе дома – видимо, правда не мое.
* * *
С Линдой за эти годы случилось немало. Акробаты пера и виртуозы фарса буквально распяли ее семью во всевозможных журналистских расследованиях: «Генерал в отставке торгует землями военных частей», «Горемыка-риелтор вместе с армейскими друзьями распродал родину финнам». Кажется, это было самое мягкое из аннотаций. Арест ее отца и позже «Шемякин суд» стали неожиданностью для Линды, как и все обвинения. Происходящее казалось неоправданной расправой, ее отец никогда не был богат как Кочубей, жили они вполне ладно, но чтобы кому-то насолить, и такой кульбит – это было за гранью.
В личном все тоже было непросто. Линда родила сына, Ванечку, но дружной семьи так и не сложилось. Ее муж, наш школьный знакомый, имя которого мы предпочли предать забвению и не поминать всуе, оставив только инициал Г., получил возможность пройти стажировку в Дублине и не хотел этой возможности упускать. Визу же Линде не дали, а после выяснилось, что ее документы на визу и не подавали. Он, исполнив «Чао, бомбина-сеньорита», скрылся за горизонтом, а Линда с Ванькой тем временем остались в Москве. Родители Г. всем своим видом показывали, что им некомфортно жить с ней и ее гиперактивным ребенком, да еще и их содержать – своего жилья у нее не было, только комната в родительской квартире, но как они там вдвоем разместятся?
За плечами у нее висело, как рюкзак, незаконченное художественное образование. Она перевелась с потерей курса в МАРХИ, досдавала все, что могла, грызла зубодробительный гранит математических наук и чертила до посинения пальцев. Г. финансово никак ни в ее, ни в жизни ребенка не участвовал. Тогда было принято решение, что ребенок поживет с его родителями, пока Линда не встанет на ноги. Ее отец после развала компании и кончины матери запил и начал буянить, и Линде пришлось съехать из дома и снять небольшую однокомнатную квартиру с видом на железнодорожные пути. Поскольку заочного и вечернего вариантов обучения не было, она устроилась менеджером в ресторан, чтобы иметь возможность учиться, а по выходным навещала сына. Иногда после летнего отдыха он начинал называть ее по имени, что, конечно же, сильно тяготило и било под дых – будто это «Линда» было не ее именем, а стрелой, приправленной кураре. В последнее время все пошло на лад, ее взяли в архитектурное бюро стажироваться. Занятно, сколько бы раз почва ни уходила из-под ее ног, Линда не теряла чувства юмора и верила, что не дается человеку больше, чем он способен преодолеть.
* * *
Я зашла в ее дом, и стало по-настоящему грустно. Она как могла пыталась разукрасить халупу яркими деталями, сама шила гардины, перевязывая их бечевкой для антуража. Жизнь хлестала ее по щекам, выгоняя из центра в спальные районы, а она покупала швейную машину Zinger столетнего возраста и пыталась снова оседлать судьбу.
– Так, вещи ее я собрал. Холодильник почистил, чтобы ничего не завоняло. Паспорт, страховой полис – все вроде взял, – отчитался Гога.
Я безропотно искала дневник. Буквально несколько месяцев назад мы с Линдой делали генеральную уборку и как раз положили его вместе с поэзией Серебряного века. Ахматова склонилась к Гумилеву, а дневника и след простыл.
