Положили на траву.
– Ну и дела!
Старик воскликнул так трижды, но громче все-го – когда я наконец нашел тот старый «Ремингтон» серо-стального цвета. Оружие в земле, он был так туго умотан в три слоя толстой пленки, что были видны буквы на клавишах: первые Q и W, затем F и G в середине и, наконец, H и J.
Сначала я стоял и смотрел; смотрел, и все.
Эти черные кругляши как зубы чудовища, но дружелюбные.
Наконец я наклонился и вытянул машинку из земли осторожными грязными руками; засыпал все три ямы. Машинку мы развернули, оглядели и присели на корточки, чтобы изучить получше.
– Мировая штука, – заметил мистер Мерчисон.
Меховые тесаки затрепетали.
– Вообще! – согласился я: машинка была шикарная.
– С утра ничего такого не предвиделось.
Он поднял машинку и передал мне.
– Не хотите остаться на обед, Мэтью?
Это предложила старушка, еще не вполне опомнившаяся от изумления. Но изумление не отменяло обеда.
Не поднимаясь с корточек, я поднял на нее глаза.
– Спасибо, миссис Мерчисон, но я столько крекеров съел, что мне худо.
Я вновь окинул глазом домик. Теперь он был обернут и увязан в тень.
– Мне вообще-то пора ехать.
Я пожал руки обоим.
– Не знаю, как вас благодарить.
Я зашагал к дому с добычей в руках.
Мистер Мерчисон на такое не согласился.
Он остановил меня решительным «Эй!».
И что мне оставалось?
Наверное, имелась веская причина вырыть этих двух животных, и я, остановившись под сушильными вешалами – старым потрепанным столбом-зонтиком, точно как у нас – обернулся и ждал, что же скажет старик; и он сказал:
– А ты ничего там не забыл, приятель?
И кивнул на собачьи кости и на змею.
Вот так я и поехал прочь.
На заднем сиденье моего старенького универсала лежали в тот день собачьи кости, пишущая машинка и ажурный костяк королевского аспида. Примерно на полпути я остановился. Я знал там одно место – небольшой крюк, можно нормально поспать в кровати, – но решил не заезжать. Вместо этого я лежал в машине со змеей у горла. Проваливаясь в сон, я думал о том, что доначальное – повсюду: потому что прежде и еще прежде многих и многих событий жил-был мальчик в этом сплошь-задний-двор-городишке, и он упал на колени, когда змея убила собаку, а собака убила змею… но обо всем этом я еще расскажу.
Нет, все, что вам сейчас нужно знать: домой я добрался на следующий день.
Приехал в город, на Арчер-стрит, где все началось и продолжалось – многими и разными путями. Спор о том, какого рожна мне было везти домой собаку и змею, рассосался несколько часов назад, и те, кому надлежало уйти, ушли, а те, кто должен был остаться, остались. Последним штрихом стала перепалка с Рори о грузе на заднем сиденье. С Рори, ни с кем иным! Он не хуже любого другого знает, кто мы, и что мы, и зачем:
Семья обветшалой трагедии.
Комиксовый «бабах!», внутри которого – пацаны, кровь и зверье.
Да мы созданы для таких реликвий.
В самый разгар препирательства Генри ухмыльнулся, Томми рассмеялся, и оба сказали: «Ну как всегда!» Четвертый из нас спал и спал все время, пока меня не было.
Что до моих девочек, то они, войдя в комнату, подивились костям и сказали:
– Папа, зачем ты их принес?
Потому что дебил.
Я поймал Рори на том, что он тоже так подумал, но вслух никогда бы не сказал этого при моих детях.
Что до Клаудии Данбар – урожденной Клаудии Киркби, – то она покачала головой и взяла меня за руку, и была довольна, настолько, черт меня возьми, довольна, что я опять мог сорваться. Не сомневаюсь, это потому что я был рад.
Рад.
Глупое вроде слово, но я пишу и рассказываю вам все это только потому, что именно таковы мы и есть. А я особенно, потому что я люблю эту нынешнюю кухню со всей ее великой и ужасной историей. И писать буду здесь. Уместно делать это здесь. Я рад слышать, как мои записки барабанят по странице.
Передо мной древняя пишмашинка.
Дальше, позади нее, – исцарапанная деревянная степь стола.
Там стоят разномастные солонка и перечница и лежит банда упрямых крошек от тостов. Свет из коридора желт, а здесь свет белый. Я сижу, думаю и стучу здесь. Колочу и колочу по клавишам. Писать всегда трудно, но легче, если есть что сказать.
Я расскажу вам о нашем брате.
Четвертом из ребят Данбаров по имени Клэй.
Все это случилось с ним.
И через него изменились мы все.
Часть первая. Города
Портрет убийцы в образе мужчины средних лет
Если до начала (в тексте, по крайней мере) были пишущая машинка, собака и змея, то уже в начале – одиннадцать лет назад – были Убийца, мул и Клэй. Однако даже в начале кто-то должен выйти первым, и в тот день это мог быть только Убийца. В конце концов, именно он заставил всё двинуться вперед, а мы все смотрели назад. Он сделал это своим появлением. Он пришел в шесть часов.
Вообще-то, момент был вполне подходящий: очередной волдырчатый февральский вечер, день испек бетон, солнце еще высокое и болезненное. За это пекло можно было держаться и от него зависеть, или, вернее, оно держало его. В истории всех убийц по всему свету этот был, несомненно, самым жалким: среднего роста, пять футов десять дюймов, семьдесят пять кило, нормальный вес.
Но не сомневайтесь – это был пустырь в пиджаке; согнутый, переломленный. Он наваливался на воздух, будто надеясь, что тот его прикончит, да только безуспешно: не сегодня, ведь довольно неожиданно оказалось, что сейчас – не тот момент, чтобы делать одолжения убийце.
Нет, сегодня он это чувствовал.
Чуял носом.
Он бессмертен.
Что, в общем, подводит черту.
Будьте уверены, Убийца неубиваем – именно в тот момент, когда ему лучше всего быть мертвым.
* * *
И вот, долго, не меньше десяти минут, он стоит на перекрестке у начала Арчер-стрит, ему легко оттого, что он наконец здесь, и панически страшно здесь быть. Улице, похоже, до него никакого дела: ее дыхание близко, но легко, его дымный привкус можно осязать. Машины скорее воткнуты, чем припаркованы, провода провисли под тяжестью безмолвных, горячих и встревоженных голубей. А вокруг город карабкается вверх и окликает:
«С возвращением, Убийца».
Такой ласковый голос совсем рядом.
Тебе здесь предстоят определенные сложности, я бы сказал… Строго говоря, «сложности» – это и близко не передает сути. Ты в ужасной беде.
И он это знает.
И скоро зной подступает ближе.
Арчер-стрит готовится взяться за дело, почти потирает руки, и Убийца уже почти горит. Он чувствует, как разгорается пламя где-то под пиджаком, и тут приходят вопросы.
Сможет ли он проделать оставшийся путь и завершить начатое?
Готов ли увидеть, чем это обернется?
Еще секунду он позволил себе роскошь – блаженство неподвижности, – затем проглотил слюну, провел ладонью по венцу своих терновых волос и с мрачной решимостью зашагал к дому номер восемнадцать.
Человек в пылающей одежде.
Конечно, шагал он в тот день в дом пяти братьев.
К нам, пацанам Данбарам.
По старшинству: я, Рори, Генри, Клэйтон, Томас.
Мы больше не будем прежними.
Справедливости ради, и он тоже – и чтобы вы хоть примерно себе представляли, к чему сейчас приближается Убийца, нужно рассказать, какими мы были.
Многие считали нас шпаной.
Дикарями.
В целом, они были правы.
Мать у нас умерла.
Отец сбежал.
Мы бранились как каторжники, дрались как самцы в гон и изо всех сил старались надрать друг друга в бильярд, в настольный теннис (всегда это был стол из третьих-четвертых рук, нередко поставленный прямо на травяные кочки заднего двора), в «Монополию», в дартс, в амфут, в карты – во все, что только было в нашем распоряжении.
У нас было пианино, на котором никто не играл.
Телик у нас отбывал пожизненное.
Диван – двадцатку.
Иногда звонил телефон, и один из нас выходил за порог, сбегал с крыльца и трусил к соседнему дому: это всегда звонила старушка миссис Чилман – купила бутылку томатного соуса и не может отвернуть треклятую крышку. Затем тот, кто уходил, возвращался, отпущенная входная дверь громко хлопала за ним, и жизнь текла дальше.
Да, для нас пятерых жизнь текла непрерывно.
Это мы вколачивали друг в друга и выбивали друг из друга, особенно когда все складывалось точно как надо или совершенно вкось. Она текла, когда мы выходили под вечер на Арчер-стрит. И шли гулять в город. Башни, улицы. Встревоженные деревья. Выхватывали обрывки громких разговоров, доносившихся из пабов, домов и квартир, полностью уверенные, что все здесь наше. Мы едва ли не всерьез думали все это собрать и унести домой под мышками. И не важно, что наутро, проснувшись, мы увидим, что все опять ушло, разбежалось, все эти здания и яркий свет.
А, и еще одно.
Наверное, самое важное.
В коротком списке бесполезных домашних животных мы были, насколько нам, в конце концов, стало известно, единственными, кто держал мула.
И какой это был мул!
Животное, о котором идет речь, звалось Ахиллес, и повесть о том, как он оказался на нашем городском дворе посреди одного из конных кварталов мегаполиса, – это долгая эпическая песнь. С одной стороны, там действуют заброшенные конюшни и тренировочные дорожки позади нашего дома, устаревшее муниципальное постановление и грустный старик толстяк, писавший с ошибками. С другой – наша покойная мать, наш беглый отец и наш младшенький, Томми Данбар.
И в тот момент даже не всех в доме спросили: появление мула вызвало препирательства. После как минимум одного жаркого спора с Рори…
