– Она тебя разбудила? – шепчет Мако, умиротворяя Берту сочувствием. – Она стучалась и ко мне в окно.
– А чего бы иначе я вышла? – огрызается крупная женщина. – Я сказала, девушка, перестань стучать, как будто окно твое. И разве тебе неизвестно, что это и не окно твоего мужа, спросила я. Ты только посмотри на нее, думает, что сахар покупают не в магазине на собственные деньги, а на идиотские члены Шайна.
– Они за ним бегают, – соглашается Мако тонким дрожащим голоском.
Берта с отвращением фыркает, как всегда, когда смакует чужие несчастья.
– Ха, спорю, его мать проводит жизнь в слезах, потому что ходит за полдесятком, если не за десятком детишек. Если бы я была матерью Шайна, я бы его удержала. Спустила бы, как дерьмо, и все бы кончилось.
– Тсс, – предупреждает Макомбореро. – Что, если он тебя услышит?
– Тогда и посмотрим! – гогочет Берта.
Пока соседки беседуют, в палисаднике поднимаются беспорядочные крики.
Ты медленно вылезаешь из кровати, нашаривая ногами парусиновые туфли. Не желая иметь ничего общего с этой суматохой, ты тем не менее понимаешь, что нужно быть в курсе, нужно позаботиться о своей безопасности. Рассудив, что лучше бы никто тебя не видел в заношенной ночной рубашке с оторвавшимися пуговицами, ты натягиваешь джинсы и футболку.
Когда ты появляешься в коридоре, Берта открывает дверь и выходит на улицу. Мако спешит за ней, а ты выходишь следом.
В саду хозяйка, выходя из-за дома, торопливо обматывается замбийской юбкой[16 - Кусок ткани, обматывающийся на бедра, традиционный замбийский наряд.].
Она, ты, Берта и Мако сходитесь и всматриваетесь в клокастую траву. В самом центре, на пыльном пятачке открытого пространства, непрошеная гостья сражается со своей одеждой.
На ней бледных цветов блузка с вздымающимися на груди рюшами, как будто она явилась на званый ужин. Наряд завершают тонкие темные лодочки.
Она нашаривает пуговицы сначала на блузке, затем на брюках. Ты в ужасе смотришь, как она дергает молнию.
– Смотри! – кричит она. – Посмотри на меня! Я сейчас сниму одежду, Шайн, я сделаю это. И хочу посмотреть, что ты будешь делать.
– Качасу[17 - Нелегальный традиционный крепкий спиртной напиток.], – говорит Берта. – Или зед. Никогда не видела, чтобы женщина пила такую жуткую жесть.
Ты смотришь, и на глазах у тебя слезы. Безумие женщины напоминает панику, охватившую тебя несколько часов назад, когда Шайн стоял у тебя под дверью. А если бы ты была моложе? Что бы ты сделала, если бы кто-то вроде Шайна, работающего бухгалтером, обратил на тебя внимание? Резкие слова Берты звучат у тебя в ушах. Ты вспоминаешь Гертруду, камень в твоей руке, и у тебя сводит живот. Ты отходишь от Берты и своих воспоминаний поближе к Май Маньянге.
Женщина стаскивает блузку и отшвыривает ее в сторону. Та повисает на острой пампасной траве. Она шарит руками по плечам, чтобы стянуть бретельки лифчика. Пальцы ищут, ищут бретельки. Когда ей наконец удается справиться с молнией, даже Берта не фыркает, потому что исступление исходит от женщины огромными волнами, пока, как дым, не заволакивает все вокруг.
Раздраженно вздохнув, хозяйка разгоняет морок. Она смотрит на окна Шайна, где погашен свет, затем еще раз на взбесившуюся женщину.
– Шайн убрался, – ухмыляется Берта. – Давно пора.
Ты и Мако соглашаетесь, и Берта добавляет:
– Я долго ждала. Я хочу привести сюда кое-кого с работы.
Вдова Маньянга сердито шепчет:
– Что здесь делает эта малявка? – Хозяйка использует приставку «ка-», обозначая женщину Шайна мелким, пустым, не достойным внимания объектом. – Кто ей сказал, – кричит она, – что это место, куда можно вот так приходить и такое вытворять? Где она это слышала? У меня что здесь, бордель?
Берта фыркает, и в этом фырканье несколько вариантов ответа на вдовий вопрос. Ты молчишь. Мако дрожит.
Полуголая женщина продолжает кричать. Через секунду, победив молнию, она стаскивает с себя брюки, ерзая и подскакивая, как танцовщица популярного ансамбля румбы.
Берта смеется, обрывая непомерное хозяйкино негодование. Используя передышку и соображая, что можно сделать, вдова подтягивает юбку, расправляет плечи и надувает губы.
– Мария! – Вдова набирает воздуха и выбрасывает вперед правую руку.
Этот жест утешает тебя, ты рада, что стоишь рядом.
– Мария на Марита вакатаура наИше[18 - Сестры послали сказать Ему.], – ревет вдова, впервые за последнее время в порыве праведного гнева давая волю своему голосу.
Потрясенная ночными событиями, ты тоже поднимаешь правую руку. Потом поднимаешь и вторую и машешь обеими в такт вдовьей.
– Вакатцра наИше, дай магара пано, Лазаро хааифа, – кричит Май Маньянга. – Господи, если бы Ты был здесь, не умер бы Лазарь.
Хозяйка в экстазе машет руками, подняв их над головой и вывернув ладони к раздевающейся во дворе женщине.
Мако опускает голову и, сцепив руки, шевелит губами. Ты начинаешь петь.
Берта идет поднять блузку с травы и, найдя ее, проходит вперед.
– Оденься, – бросает она тряпку женщине. – Всех нас позоришь.
Хозяйка перестает петь.
– Да, покрой ее, – говорит она, охладив пыл пением. – А потом пусть убирается!
Женщина Шайна встает – джинсы сползли до щиколоток, – смотрит на блузку под ногами и не знает, что делать.
– Дурочки, – язвит хозяйка. – Что этот парень может им дать? Пару туфель? Посмотрели бы на нас, – продолжает вдова. – Нужно учиться у старших сестер. Потому что заполучить мужчину в мужья – не игрушки. Это так же страшно, как война, и надо знать, как ее вести.
Размахивая поднятыми руками, ты продолжаешь петь, чтобы поддержать хозяйку. Поддержка, кажется, ее воодушевляет.
– Зачем ложиться? – пожимает она плечами, поворачиваясь спиной к женщине Шайна. – Зачем, если все равно ничего не получишь?
Раздумав уходить, вдова останавливается возле тебя.
– Стой, как стоишь, вот что я говорю, – наставляет она. – И ничего не раздвигай. Вот все мужчины хранят все, что нужно хранить. Разве не так, васикана?
Руки у тебя устали и падают вниз на бедра. Восприняв твою усталость как сигнал, вдова поворачивает к своему дому, провозглашая:
– Мы низведем огнь Святого Духа на все, что эта глупышка принесла в мой сад. Мы станем молиться о ее прощении. Помните, девочки, Царство Божие силою берется. Применим сегодня силу, моля о прощении.
– Мы хотим спать, – возражает Берта. – Кроме того, за ней, той, что там, надо присмотреть, – торопится она, не давая Май Маньянге возразить. – Она может опять начать всех проклинать, для того и пришла. Мы с Мако будем внимательно следить за ней из-за занавесок.
– Встанем на колени, – предлагает тебе вдова. – Ты и я, вместе, Тамбудзай. Помолимся об этой женщине.
Испытывая потребность помолиться, она смотрит на гравий и все-таки не становится на колени, зато набирает воздуха в легкие и еще раз громко запевает.
– Кто-то сказал, что я куда-то уйду? – кричит женщина Шайна. Ее голос становится все громче, наконец зависает в воздухе, как капризная звезда. – Ладно, присматривайте. Пойте, пойте. Как будто на меня это подействует. Никуда я не уйду.
Кристина все время сидела у ворот под деревом жакаранды так тихо и неподвижно, что ни ты, ни соседки ее не заметили.
– Эй, сестра, в чем дело? – кричит теперь хозяйкина племянница.
Май Маньянга замирает. Не обращая внимания на племянницу, она приближает губы к твоему уху и спрашивает:
– Тамбудзай, ты идешь? – И, задав этот вопрос, с важным видом уходит.
Ты спешишь за ней, радуясь, что можно улизнуть.
– Пойди скажи Кристине, чтобы она выпроводила ту женщину из сада, – говорит хозяйка. – А потом пусть запрет ворота. Нельзя, чтобы она опять притащила сюда чертей. Прийти сюда, чтобы устроить такое, – на ходу бормочет вдова. – У меня что, притон? В доме ВаМаньянги? Фу, почему она решила, что может делать у ВаМаньянги, что хочет?
Когда ты возвращаешься с инструкциями Май Маньянги, Кристина уже стоит посреди двора и понукает женщину одеться. Та дает себя утихомирить, и скоро вы втроем выходите за ворота.
– Вот. – Кристина протягивает туфли и, прислонившись к столбу, смотрит, как женщина Шайна влезает в них. – Теперь уходи и не возвращайся, – приказывает Кристина, когда та наконец оделась.
Женщина Шайна мнется.
– Уходи, – настаивает Кристина.
Пока незваная гостья, двигаясь на фоне серебряных волн лунного света, омывающих изрытую дорогу, постепенно превращается в темное пятно, Кристина стоит, как молчаливый страж. Ты отходишь к гранитному валуну под огрызенным деревом, опять не в ладах с собой, пытаясь затолкать обратно непонятные слезы.
Глава 7
Цветы жакаранды облетают на землю, их нежный сиреневый цвет теперь бледного металлического оттенка. У лунных теней края острые, будто это ножи.
Ты все сидишь на валуне под большим деревом у ворот. Кристина стоит чуть поодаль, скрестив руки, уставившись в ночь, как будто смотрит спектакль, который видела уже очень много раз.
Ты собираешься вернуться к Май Маньянге и молитвам, когда Кири оборачивается к тебе.
– Давай побежим, – еле слышно говорит она.
Эти перемены в ее настроении сбивают с толку. То она стоит с отсутствующим видом, а то вдруг оказывается с тобой – женщина такой широты, такой мощи, что вмиг может перепрыгнуть оттуда сюда силой своей воли.
Хозяйкина племянница смотрит на дом, где тебя ждет Май Маньянга. Пока ты соображаешь, что ответить на предложение Кристины, вдова сдается и сворачивает к дому. Теперь вас только двое, и ты молчишь. Тебе хочется положить голову Кристине на грудь и заплакать.
– Давай побежим, – повторяет Кристина.
Ты понимаешь, что не этого она хочет, не слез, и молча соглашаешься с ней, как всегда соглашаешься с людьми крупнее тебя. Сегодня ты уступишь, слез не будет.
– Побежим, – вторишь ты.
Ты слышишь сказанное тобой слово и злишься на себя, потому что оно ложь, подменяющая ту правду, что на самом деле тебе хочется положить голову на грудь Кристине и дать вылиться скопившейся внутри тебя воде.
Кристина поднимает верхнюю губу, заполняя пространство между вами чем-то неуловимо веселым или неприязненным. Ты не против признания, пусть замаскированного, в том, как она тебя понимает. Возможно, это миг надежды, когда тебе удастся сказать: «Мне так все надоело, что я сама себе надоела. Мне кажется, у тебя получится. Кири, ты поможешь мне?» Но, прежде чем тебе высказаться, губы опять смыкаются.
– Одни разговоры, – пожимает она плечами, дымом пустив голос в ночной воздух.
– Видно же, что ты не такая, – продолжает она через некоторое время. – Тебе что, отрезало ноги, как человеку, который был на войне, и ты даже не в состоянии забрать посылку?
– Твоя тетя зовет, – говоришь ты, чтобы прекратить насмешки.
Ты твердо, как тебе кажется, намерена воспротивиться издевательствам деревенской женщины.
– Не только твоя мать, – продолжает Кристина. – И Нецай. Только твой отец и пальцем не пошевелил. Твоя сестра помогала матери нести кукурузную муку, прыгала всю дорогу, хотя ты ведь знаешь, как она скачет на своей единственной ноге – прыг-прыг. Она тоже передавала привет. Я такая же, как твоя младшая мать. И очень хорошо знаю твою тетю Люсию. Мы вместе пошли на войну и вместе вернулись.
Ты догадывалась, что так будет. Ведь Кристина тебе чужая, и единственная причина ее связи с твоей семьей заключается в том, что они сошлись во время войны, когда тебя уже не было в деревне. Во времена раздрая пропасть между тобой и домашними расширилась. Поскольку дома было опасно, ты училась в женском колледже Святого Сердца, а каникулы проводила в дядиной миссии.
– Во время войны нас учили не быть эгоистами, – продолжает Кристина, которая вплоть до сегодняшнего вечера не проявляла большого интереса к разговорам. – Потому что там все умирали. Был один парень, он мне нравился. Его все время отправляли на фронт, пока он не погиб. Я даже тогда считала это эгоизмом. Вопреки всему, чему нас учили. Хоть мы и воевали, там было полно лжецов.
Сейчас слишком поздно начинать разговор, который ты бы завела несколько недель назад, когда приехала Кристина, – разговор о семье и ее бедственном положении, о твоем бессилии хоть как-то помочь своим, поскольку ты в городе нищенствуешь. У Кристины есть такая прослойка под кожей, которая отделяет ее наружность от нутра, не позволяет никаких контактов между человеком, каким она когда-то думала стать и каким в конце концов стала. Один не признает существования другого. Женщины, прошедшие войну, именно такие, это новый вид существ, прежде неизвестный, не вполне мужчины, но уже и не женщины. Говорят, после того как они впервые убивают человека, кровь у них перестает приливать к матке. Шепчутся, что страшное было невыразимо страшнее, когда его совершали женщины, и в знак отвращения к такому кошмару предки остановили цвет народа так же, как поступили и с женскими органами. Тебе вдруг приходит в голову, что ты намного больше похожа на Кристину, чем на Май Маньянгу, на Кристину с ее бесплодной войной, которая не принесла ничего, кроме ложных надежд и новой, более совершенной разновидности отчаяния. Только из-за бесполезного образования, подчеркивающего твое нищебродство, становится еще смешнее.
Кристина пускается бегом. В тихом ночном воздухе плывет вдовье пение. Ты бежишь за Кристиной, не ради нее, но чтобы оказаться подальше от гимнов. Уже через несколько метров разглядеть что-либо трудно. Ты еще раз пытаешься понять, что перед тобой, но видишь только ночь. Кристина выпрыгивает из-под дерева. Ты почти натыкаешься на нее.
– Вот чему мы научились, – говорит она. – Бегать не трудно. Каждому под силу. Не бежишь – не живешь. Что бы ты делала, если бы не бегала, чего, по твоим словам, ты не умеешь?
– И это после всего! – выдыхаешь ты с неприязненным восхищением. – Целый день. В ее саду!
– Я не потею, – отвечает Кристина. – Я бегаю в город по крайней мере три раза в неделю, по ночам. – Кажется, она довольна, что на тебя производит впечатление ее выносливость. – Мне необходимо. Единственный способ. Потому что в отличие от всего остального этому нет конца. Точно как сегодня в саду. – Она отворачивается, но скоро продолжает: – Из всего того, чему нас научила война, это хорошо. Есть только один вид крови, не несколько, как некоторые любят говорить. Мы видели, как она сочится из каждой раны. И даже те, кто не умел бегать, один раз увидев, понимали, как это делается. Правда, Тамбудзай. Если ты видела кровь, ты все знаешь про то, как надо бегать. – Какое-то время Кристина прыгает, как бегун, готовящийся к рывку. – Если бы мне снова пришлось выбирать, я бы никогда больше этого не сделала. Я научилась тому, что от крови надо бежать. Никто не бежит к ней, делая вид, будто это вода. Которую ты можешь куда-нибудь налить и пить. Река, текущая для того, чтобы утолить жажду, лжет, что она вода.
Она прыгает, и тень ее похожа на тень зверя. Ты прислоняешься к стволу дерева. Дыхание только начало успокаиваться, мелкими толчками, с трудом заталкивая воздух в легкие.
– Почему ты молчишь? – спрашивает Кристина, и в ее голосе слышится тяжелое разочарование.
Ты хочешь, чтобы она убежала, прочь, без тебя, чтобы ты осталась в «между», не в городе и не у вдовы. Ты не нашла слов, чтобы сказать о перевязи на руке Май Маньянги, когда увидела ее, не собираешься этого делать и сегодня.
– Так ты утверждаешь, что не видела крови в гостиной Май Маньянги? – продолжает Кристина. – И, хоть была в доме, ничего не слышала?
Когда она заговаривает об этом, тебе хочется уйти, умчаться стрелой от той сцены, свидетельницей которой ты стала в гостиной Май Маньянги много недель назад, до приезда Кристины. Ты хочешь оставить в сердце вернувшейся с войны женщины ее правду, ту, что, хоть раз увидев кровь, уже не отмыться. И все же ты начинаешь понимать, что кровь не просто умеет говорить, она не отстанет. Ты видела, как во время войны кровь хлестала из ноги твоей сестры – вскоре после того, как ты закончила школу при миссии дяди. Тогда ты бежала. И бегала от этого зрелища все годы учебы в женском колледже Святого Сердца.
– Никто ничего не слышал, – защищаясь, бормочешь ты.
Тебе хочется сесть, но тут только забор.
– Кто-то хоть что-то вообще об этом думает? – спрашивает Кристина. – O Мвариве тиитире ньяша. Господь Всемогущий, смилуйся над нами.
Боль, которую вдова Маньянга не сумела призвать на женщину Шайна, сочится через ее окно в ночь – далекое несчастье.
– Хм, один раз увидел, потом трудно всегда, – говорит Кристина. – Если ты из тех, у кого слабое сердце, сначала кровь может стать чем-то вроде ловушки. Она приковывает. И потом ты либо хочешь ее все время, либо боишься до конца своих дней.
Ты все еще дышишь мелкими глотками, с трудом. Хватая тебя за горло, под дыханием усиливается боль, так что невозможно выдавить ни слова. Ты понимаешь, хоть и немного сказала про тот вечер, все-таки слишком, и нечего даже пытаться добавить что-то еще, иначе утонешь в яме бесчестья.
– Не переживай, – успокаивает Кристина. – Не твоя вина. Вообще не вина кого-то из жильцов дома. Ей все говорили. Но моя тетя никого не слушает.
– Ванамаи, уйаи тичеме. Жены, возрыдаем вместе, – со стонами выпевает вдова. – Куна Мвари ати итире ньяша. Обратимся к Богу, воззовем к Его милости.
