Слезы выступили на глазах Виктора.
– Папа… – прошептал он. – Папочка… – он приник ухом к колонке, стараясь не упустить ни звука.
– Меня зовут Витя, – услышал он снова свой голос. – А это мой папа, самый лучший папа в мире! Скоро он поедет защищать нашу Родину в…
– Афганистан, – подсказал папа и рассмеялся густым, сочным баском.
Господи, – подумал Виктор. – Почему я этого не помню? Какой это может быть год? Восемьдесят четвертый? Да, скорее всего…
Потом он рассказал, что учится во втором классе, что у него самая красивая мама, что он хотел бы братика и сестричку и мама обещала, когда приедет папа, что на каникулы он поедет к бабушке в Прохоровку и что, конечно, очень сильно будет ждать папу.
Слезы текли из глаз Виктора – капали на кухонный стол, и он не мог их унять. Прошлое ворвалось в настоящее, и прошлое это было удивительно прекрасное, живое, настоящее, доброе – прошлое, в котором все были живы и все было хорошо и впереди было ясное безоблачное небо и огромная интересная жизнь…
Потом голос пропал. Раздался сильный треск, какой-то разряд заставил его отпрянуть от колонки – уху стало больно.
Виктор хотел было уже выключить магнитофон, когда он снова услышал голос.
Изменившийся, повзрослевший, грустный голос.
Это снова был его голос.
Чуть постарше. Может быть, третий класс? Четвертый? Он не помнил.
– Если ты меня слышишь, – произнес голос. – Понимаешь… – последовала долгая пауза. – Мама плачет уже неделю, я успокаиваю ее, но мне тоже очень плохо. Папа не приедет больше. Если бы можно было сказать сюда – папа, не езди на тот перевал, одень бронежилет, я бы ему сказал. Но это невозможно. Я просто не знаю, что мне делать… он хотел забрать эту бобину с собой, но почему-то не забрал, может быть, перепутал с какой-нибудь другой. Я записываю это послание тому, кто меня услышит – ответьте мне. Я буду включать магнитофон каждый день, пока… пока… – Виктор услышал детское всхлипывание, потом раздался щелчок, треск, помехи и запись прекратилась.
Минут пять он сидел в полном оцепенении. Как он мог забыть все это? Как?
Потом Виктор поднялся, прошел в коридор, выудил из пакета старый пожелтевший микрофон, нашел в магнитофоне гнездо и воткнул кабель.
С минуту он смотрел в окно, наблюдая, как носятся по небу неугомонные ласточки, потом встряхнулся, собрался и нажал красную кнопку записи.
– Я тебя слышу, – сказал он в микрофон чуть дрожащим голосом. – Я тебя слышу. Ты не один. Я с тобой. Я здесь…
Голос его сорвался, он положил микрофон на стол и покачал головой. Нет, так нельзя, подумал он. Нужно оставить прошлое в прошлом. Пережить его. Нужно…
Виктор потянулся к магнитофону, чтобы снять бобины, но решил еще раз послушать голос мальчика, который был так одинок в тот момент.
Сердце его щемило, когда он нажал кнопку воспроизведения.
В колонках снова зашипело. Свет в кухне моргнул, и Виктор подумал уже, что где-то произошло замыкание. Но потом он снова услышал голос.
– Ты кто? – услышал он удивленный детский вопрос. – Ты кто? Ты меня слышишь? Ты меня правда слышишь?
Виктор почувствовал, как холодок побежал по его позвоночнику. Он оглянулся, ища подвох, но в кухне никого кроме него не было.
– Что за?.. – вполголоса чертыхнулся он, отмотал немного назад и снова нажал воспроизведение.
– Ты кто? Ты меня слышишь?
Или все это какой-то дурной розыгрыш или мальчик действительно его слышал.
– Господи… – прошептал Виктор. – Как это возможно…
Он глубоко вздохнул и пододвинул микрофон поближе.
Глава 2
1984 год
Солнце уже встало. Его прямые яркие лучи просвечивали небольшую комнату насквозь и упирались в стену, оклеенную зелеными обоями с мелким витиеватым рисунком. На стене висел календарь с фотографией группы бегущих по стадиону мужчин в трусах и номерами на груди. Витя знал эти номера наизусть: «264», «252», «54», «34», «23» и, конечно, же, бегущего широким шагом, целеустремленного и упорного бегуна под номером «1».
Широкий и жирный шрифт гласил: «Календарь Спорт. 1984». Чуть ниже, совсем мелкими буквами шла приписка: «Издательство политической литературы. Москва».
Разглядывая календарь, Витя постоянно воображал себя на месте бегунов. Кем бы он хотел быть – первым номером или двести шестьдесят четвертым, – который, кажется, имел все шансы не только догнать первого, но и победить. Чувствовалась в этом человеке какая-то сила, напор, вера в победу, несмотря на далеко не лучший номер. И он был похож на папу.
Витя потянулся, вскочил, кинулся к своему столу, но уже по пути вспомнил, что начались летние каникулы и никуда бежать не нужно! Можно заняться блаженным ничегонеделанием…
Он вдруг вспомнил вчерашний вечер, вспомнил, буквально все, что произошло: как достал магнитофон, с трудом водрузил его на стол (все же, почти четырнадцать килограммов веса!), заправил бобину, вставил штекер микрофона в гнездо… Закрыл глаза и представил, что с папой ничего не случилось, он где-то далеко-далеко сейчас – в горячих песках, в окружении высоких гор, и он еще жив… ждет его сообщения…
Дрогнувшим голосом Витя начал свое послание:
– Если ты меня слышишь…
И с каждым его словом вера в чудо росла, крепла, будто бы слова, сказанные в микрофон и записанные на магнитную пленку, не оставались в этой же комнате, а, преодолевая стены, расстояния и время – обретали огромную, почти бесконечную силу.
Когда Витя нажал кнопку «Стоп», то почувствовал полное истощение. Он встал, сходил на кухню, налил из-под крана воды и выпил. Вкусная, свежая, чистая вода прояснила голову.
А вдруг не записалось? – подумал он и взглянул на время.
Вот-вот должна была прийти мама с работы – она запрещала ему даже прикасаться к отцовскому магнитофону – слишком тот был дорогой и тяжелый, но Витя все равно, рискуя свободой, доставал из огромного шкафа агрегат, вынимал из шуфлядки под шкафом бобины и слушал…
Он ринулся в комнату, отмотал запись и с замиранием сердца, вслушиваясь в звуки за входной дверью, включил воспроизведение.
Из колонки раздался взволнованный детский, его собственный голос , – сначала дрожащий, но с каждым словом этот голос креп, набирал силу и уверенность… Запись закончилась и его рука уже потянулась, чтобы нажать кнопку «Стоп», когда колонка поперхнулась, послышался треск, и к своему удивлению он услышал странный, незнакомый, но вместе с тем будто бы не раз слышанный им мужской баритон:
– Я тебя слышу, – сказал мужчина, явно волнуясь. – Я тебя слышу. Ты не один. Я с тобой, здесь…
Витя отпрянул от магнитофона – так неожиданно прозвучал незнакомец. Он знал эту бобину очень хорошо, прежде чем записывать на нее что-либо, он десять раз переслушал ее шипящую тишину, чтобы не дай бог не стереть новой записью папин голос или что-нибудь важное. Он был уверен, что никакого голоса там и в помине не было.
– Что же это? – прошептал Витя, дрожа от испуга. – Неужели… неужели его кто-то услышал? Неужели сигналы из этого микрофона не просто записываются на пленку, но еще и транслируются куда-то далеко-далеко?
Есть только один способ это проверить, – подумал он, протягивая дрожащую руку к красной кнопке «Запись».
На первом этаже подъезда хлопнула входная дверь, по лестнице застучали каблучки – это была мама. Он узнал бы ее поступь из тысячи других шагов.
– Быстрее, быстрее! – опрокинув кружку с водой, он нажал на кнопку записи. Нужно еще успеть собрать магнитофон и спрятать его в шкаф!
Трясущимися руками он придвинул микрофон.
– Ты кто? – Витя едва сдерживал дрожь в голосе. – Ты кто? Ты меня слышишь? Ты меня правда слышишь?
В замочной скважине провернулся ключ. Верхний замок. Потом нижний. У него есть секунд пятнадцать-двадцать.
Витя остановил запись, вытянул шнур питания из розетки, нацепил крышку на корпус магнитофона и кряхтя, стащил его со стола. Аппарат отказывался влезать в шкаф, цепляясь то за мамин плащ, то за одеяло на дне, то за постельное белье. С громадным трудом он запихнул его внутрь в тот самый момент, когда дверь отворилась и мама с порога сразу же позвала его:
– Витя! Вить! Ты дома?
Запыхавшись, он перевел дыхание и откликнулся:
– Дома, мам… сейчас…
Кое-как задвинув дверцу шкафа, он схватил свою майку и промокнул разлитую по столу воду. Не должна заметить.
– Ну, где ты там? Иди возьми сетку, тяжело…
Витя побежал в прихожую, обнял маму, взял сетку с продуктами и понес на кухню.
– Как день прошел? – спросила мама. – А почему ты не на улице? – удивилась она. – Максим гуляет, спрашивал, где ты…
– Я… – судорожно соображая, подал он голос из кухни. – Я… зачитался…
– Так я и думала, – сказала она. – Жюль Верн?
– Ага!
– Слишком много ты читаешь. Смотри, делай перерывы, а то зрение сядет. Иди, в мяч с ребятами поиграй.
– Да, мам, иду!
Он разгрузил сетку, выскочил из кухни, натянул кеды и чмокнул ее в щеку.
– Я люблю тебя, мамочка!
– Я тебя тоже люблю, сын. – Она серьезно посмотрела на него, и в ее глазах он прочитал и печаль и благодарность и… что-то еще. Что-то неуловимо важное.
***
Кажется… не заметила… – подумал он, глядя на огромный шкаф, освещенный яркими лучами утреннего солнца. Мама уходила на работу к девяти – в шкафу висели ее платья, и она, конечно же, выбирала одно из них, пока он спал. На кухонном столе Витя нашел записку: «Завтрак на столе, много не читай, сходи погуляй и обязательно напиши письмо бабушке. Целую, мама».
Но Витя даже не взглянул на приготовленный завтрак – вареное яйцо, сосиску и два кусочка прожаренного с маслом хлеба.
Весь день! – подумал он. – У меня есть весь день, чтобы…
Мигом подскочил он к заветному шкафу, распахнул дверцы… и сердце его замерло. Магнитофона не было на месте.
Шкаф был таким большим, что, возможно… он просто его не заметил. Обшарив всю нижнюю полку, Витя почувствовал, как на глаза навернулись слезы.
– Нет, не может быть… – вырывалось у него. – Мама все-таки заметила… она… она как-то сказала, что нужно сдать магнитофон в комиссионку…
От ужаса Витя почувствовал тупую ноющую боль, разлившуюся по всему животу – кортизол, гормон стресса сковал его волю, в мгновение ока превратив в беспомощного маленького мальчика.
Размазывая слезы, он заглянул во все углы небольшой двухкомнатной квартиры – отодвинул шторы, проверил подоконники, пошарил в чулане, заглянул в санузел и даже нырнул под кровать. Пусто! Бобины, которые он складывал в нижний ящик шкафа, тоже пропали. Та самая бобина, на которой он услышал странный голос – исчезла.
Почувствовав какое-то странное опустошение, будто бы его предали, Витя напялил тапки и вышел на лестничную клетку.
– Только бы она была дома… только бы она была дома, – повторял он как заклинание.
– Витя? Что случилось? – Тетя Оля, открывшая дверь, всплеснула руками.
Он едва не разрыдался на пороге.
– Тетя Оля! Можно… можно мне позвонить… маме?
– Господи… что случилось?
Она посторонилась, впуская его в квартиру.
От слез он практически ничего не видел – только желтый корпус телефона, диск и трубку.
Он набрал номер.
Мама работала экономистом в прачечном комбинате и в отделе телефон был только у начальника.
– Прачечный комбинат, Косенков слушает.
От волнения Витя забыл, что нужно сказать и кого позвать.
– Алло, – повторил требовательный мужской голос. – Говорите!
Заикаясь, Витя выпалил:
– А Марию Павловну можно позвать? – сердце его, казалось, выскочит из груди.
– Маша… – услышал он в трубке. – А где Маша?
– Так она репетирует в актовом зале на день легкой промышленности… – послышался голос издалека.
У него отлегло от сердца. Значит, скорее всего, не комиссионка… но…
