– Именно! – Она осознала это, прежде чем опустить палец и повернуться к высотке. – Я как-то случайно услышала слова Шага: он сказал, что именно туда мы и переезжаем.
Шесть
Агнес бо?льшую часть ночи пролежала, борясь с приступами кашля и сплевывая мокроту. А теперь ей не давал покоя утренний свет, проникавший в комнату через незанавешенное окно. Она больше не могла не замечать влажного сквозняка, который гулял по комнате и холодил ее потное тело. Она открыла глаза и безнадежно оглядела спальню в поисках чего-нибудь, что могло бы устранить эту досадную неприятность. Ее глаза не ожидали увидеть черные полосы сажи. Она вскочила в панике, но тут же признала в обгоревшей спальне свою собственную. Словно страшная открытка из прошедшей ночи, ее отражение таращилось на нее, полностью одетую, с разводами косметики на лице. Она посмотрела на подушку, на мокрое синее месиво, которое оставила после себя. Потом перевела взгляд на ту часть кровати, где обычно спал Шаг. Она была не расстелена.
Агнес опустила подбородок на грудь и постаралась вспомнить. Но верные образы никак не хотели возникать. Она провела рукой по своим черным кудрям, ощутила хрустящую хрупкость избыточного количества лака. Потом по привычке обхватила голову руками и резко вдавила ногти в кожу выше лба, почувствовав, как к ней приливает отравленная кровь. Ей стало лучше. Воспоминания о минувшей ночи стали звонить, словно церковный колокол, в ее черепной коробке.
Бум – вот малыш танцует на кровати.
Бум – вот пламя пожирает занавески.
Бум – вот Шаг крутит свое обручальное кольцо, а на его лице снова разочарование.
Агнес рухнула обратно в постель. Она всхлипнула от жалости к себе, но слез не было. Она вспоминала, как прижимала к себе маленького, когда пламя устремилось вверх по занавескам. Она отбросила это воспоминание и сказала себе, что больше не будет думать об этом, но чем настойчивее она отворачивалась, тем сильнее, будто ужасный цветок, расцветало пламя. Чувство вины, словно влага, проникло до самого ее нутра, и теперь она не знала, куда себя деть от стыда. Агнес поискала сигареты, чтобы смягчить больное горло, которое было таким же черным и липким, как взлетно-посадочная полоса в июле. В комнате не нашлось ни сигарет, ни спичек. За ней установили наблюдение. Это по крайней мере немного развеселило ее.
В коридоре стояла тишина. Вероятно, было уже довольно поздно, потому что дверь в комнату родителей стояла открытой, и она видела их аккуратно застеленную кровать. Она прошла в ванную без окон, закрыла дверь, села на унитаз. Подумала, не принять ли ей ванну, погрузиться на дно и ждать встречи с господом. В тазу лежали два мокрых полотенца, сильно почерневшие от огня. Она не могла заставить себя убрать их.
Агнес обхватила губами холодный металлический кран и сделала несколько глотков воды с запахом фторида, тяжело дыша, как измученная жаждой собака. Потом начала смывать с лица остатки косметики, ватный диск, которым она вытиралась, быстро почернел от сажи. Она открыла дверцу аптечки, оглядела полочку с лекарствами Вулли в поисках чего-нибудь, что помогло бы облегчить похмелье, но все болеутоляющие исчезли. Она взяла пузырек со сгустившимся сиропом от кашля, набрала полный рот, потом набрала еще раз.
Выйдя наконец в неосвещенный коридор, она долго приводила себя в порядок, примеряя в темноте всевозможные улыбки – слабую извиняющуюся, с опущенными глазами, взглядом из-под нахмуренных бровей с плотно сжатыми дрожащими губами. Примерила она и несколько непринужденных улыбок – таких, которые надеваешь, только что вернувшись из магазина. Примерила зубастую, сияющую улыбку во весь рот, дерзкий кивок, который говорит: «Ну и что? Идите в жопу». Если Шаг дома, то именно этой улыбкой она и воспользуется.
Вулли и Шагги сидели за круглым обеденным столом и ели яйца всмятку, макая в них ломтики поджаренных тостов. Несмотря на шестидесятилетнюю разницу в возрасте, они прижались друг к дружке в дальнем углу, как старые собутыльники. Лик полулежал задом наперед на канапе, закинув босые ноги на спинку, в руке он держал альбом для рисунков. Увидев мать, он встал и, не сказав ни слова, вежливо кивнул ей, как незнакомому человеку на улице.
Все окна были распахнуты, квартира выскоблена с хлоркой. Воздух в комнате стоял горьковатый и резкий. Вулли, увидев ее, тут же отвернулся к еде. Вероятно, он ходил на утреннюю мессу, его хороший костюм был аккуратно повешен на спинку стула. Он сидел в майке, его толстые руки от запястий до плеч покрывало выцветшее чернильное кружево татуировок – имена и названия мест, которые так и не забылись со времен Войны, имя смеющейся черноволосой девушки из Донегола и имя самой Агнес с датой ее рождения, вытатуированные великолепными изящными буквами.
– Ты пропустила мессу.
Агнес примерила несколько выражений лица и наконец остановилась на кающемся. Она услышала сопение из кухоньки.
– Шаг дома? – нервно спросила она, на ее фальшивом лице появилась ухмылка.
Вулли отрицательно покачал головой. Для него это было слишком: потасовка, пожар, рев малыша. Он сдвинул очки на нос и уставился на недоеденные яйца.
– Пожалуйста, не скалься, Агнес. Пожалуйста, не смотри на меня с такой улыбочкой.
Когда она вошла в комнату, ее сын, благослови его господь, засветился, как иллюминация в Блэкпуле. Шагги протянул к ней руки, вымазанные яйцом, на его голове красовалось, словно тюрбан, банное полотенце.
– Мамочка, Кэтрин меня обижала утром, она сказала, что я маменькин сынок. – Агнес взяла мальчика на руки, он прижался к ее ноющим костям, втиснул в нее жизнь. – Дедуля сказал, что я сегодня могу съесть три королевских пирожных.
– Хью, возвращайся поскорее за стол, доедай завтрак, а то не будет тебе никаких пирожных.
Вулли махнул рукой мальчику, и Шагги с недовольным «ууу» соскользнул на пол с рук матери. Дрожь в костях вернулась к ней. Прежде чем снова заговорить, ее отец сунул в рот Шагги полную ложку. Заговорил он размеренным голосом, стараясь не встречаться взглядами с дочерью.
– Я знаю, Агнес, это моя вина. Я знаю, ты такая, какая ты есть, из-за меня.
Агнес почувствовала раздражение. «Опять двадцать пять». Горло ее отчаянно нуждалось в сигарете.
– Выслушай меня. Знаю, я тебя баловал, когда нужно было пороть. Знаю, что я сентиментален, знаю, что мягок. Но ты и понятия не имеешь. Ни малейшего понятия, на что это было похоже. – Вулли провел своим огромным кулаком по губам. Он посмотрел на дверь кухоньки, словно кто-то оттуда нашептывал ему слова. – Нас было четырнадцать. Моя старушка мать не видела, чтобы кто-то из них получил от жизни то, чего не заработал своим трудом. Даже наш маленький Френсис с его кривыми ножками. Этому бедолаге пришлось сражаться и толкаться локтями, как и всем нам. И потому, когда твоя мама сказала, что у меня появишься ты, я молился о том, чтобы с тобой было по-другому. Я поклялся, что ты никогда не будешь знать нужду так, как довелось мне.
– Пап, прошу тебя, вовсе не обязательно… – «Куда подевались эти гребаные сигареты?»
Он хлопнул своими огрубевшими от труда ладонями, звук получился подобный удару грома.
– Неужели о меня всегда будут вытирать ноги в моем собственном доме?
Он был не из тех людей, кто привык повышать голос. Агнес захлопнула рот. Даже Лиззи перестала шмыгать носом на кухоньке. Природа наградила Вулли Кэмпбелла сложением, подходящим для погрузки мешков с зерном на баржи у причалов Клайда. Она как-то раз видела, как он в одиночку очистил паб от полудюжины дерзких ливерпульцев.
– Каждый день в четверть шестого ты выбегала на эту дорогу встречать меня, аккуратненькая, одетая с иголочки. Я просил твою мать, чтобы ты у нас была чистенькой. А она мне часто говорила: «Вулли, а есть ли и в самом деле нужда в такой мороке?» Конечно, это единственное, о чем я ее когда-либо просил. Мужчине нужно гордиться своей семьей. Но теперь людей такие вещи не волнуют, верно? – Вулли сцепил татуированные пальцы от переполнявшей его ярости. – Я получал столько удовольствия от того, что всего лишь мог гордиться тобой. Я видел, люди мне завидовали. Торчали в окнах со своими кислыми физиономиями. Взрослые мужчины и женщины завидовали такой крохе, как ты, потому что ты могла жить достойной жизнью. Я только смеялся, когда они говорили, что это тебя погубит.
– Ты все правильно сделал, па. Я была счастлива.
– Правда? Тогда что с тобой случилось – почему ты так несчастна теперь? – Он втянул воздух сквозь зубы и положил на голову мальчика ладонь, под грузом которой шея Шагги, казалось, могла сломаться. В глазах Вулли стояли сентиментальные слезы, но смотрел он на дочь холодно, словно в первый раз толком разглядел, что она такое. – Так скажи мне, Агнес, я что – должен тебя выпороть?
Рука Агнес непроизвольно потянулась к горлу, она опасалась, что может рассмеяться.
– Папа! Мне тридцать девять лет!
– Так должен я выбить из тебя этого эгоистичного дьявола? – Он медленно поднялся из-за стола, его кулаки напоминали массивные ковши экскаваторов. – Я устал от того, что твои прихоти всегда на первом месте. Устал видеть, как ты сама себя губишь, устал от того, что сам и виноват в этом.
Агнес сделала шаг назад. Она больше не улыбалась.
– Ты ни в чем не виноват.
Вулли тихо закрыл дверь гостиной. Из шерстяных брюк он вытащил свой тяжелый рабочий ремень, на коже которого был вытеснен логотип Медоусайдского профсоюза, и тот всей своей тяжестью протащился по ковру.
– Что ж, может, это к лучшему.
Агнес выставила перед собой руки и стала пятиться к двери. Нагловатая ухмылка сошла с ее лица. Отец наступал на нее, а она отступала, пока не уперлась спиной в буфет гостиной, не услышала, как предупредительно звякнули фарфоровые статуэтки. Сын был теперь у ее ног, выглядывал из-за ее джинсов. Вулли накрутил ремень на руку, один раз, второй – чтобы надежнее удерживать.
– Убери от себя малыша подальше.
Она крепко прижала к себе Шагги. Вулли ухватил ее руку выше предплечья. Другой рукой он мягко, но уверенно отодвинул мальчика от ее ног. Потом он подвел Агнес к стулу, сел на него и уложил ее себе на колено.
Она не сопротивлялась, ни одной мольбы не сорвалось с ее губ.
– Господи Иисусе, прошу Тебя, дай мне силы, чтобы простить. – Ремень с громким хлопком опустился на ее мягкие ягодицы. Агнес не вскрикнула. Вулли снова поднял руку. – Я благодарю Тебя за то, что мое бремя никогда не было больше того, что я мог вынести. – Удар. – Даруй Агнес многие жизненные благодати. – Удар. – Уйми ее нужды. – Удар. – Дай ей немного покоя.
Агнес услышала рядом тихое шарканье, почувствовала прикосновение к своей левой руке. Почувствовала прохладные бескровные руки на своем потном загривке, ощутила нежные прикосновения матери. Лиззи опустилась на колени рядом с ней. Ее голос присоединился к молитве Вулли.
– Господи Иисусе, только через Твое прощение можем мы простить себя. – Удар.
После пожара Шаг ушел на ночную смену и второй раз на этой неделе не вернулся домой утром. Если не считать его брата Раскала Бейна и нескольких парней-таксистов, приятелей-мужчин у него почти не было. И все же Агнес знала, что есть миллион других мест, где он может находиться с превеликим удовольствием.
Она осторожно сидела на краю их кровати. Кожа на ногах сзади горела, словно ошпаренная ремнем Вулли, и она никак не могла сосредоточиться, складывая чистые носки Шага – один внутрь другого, чтобы полинявшая расцветка совпадала точно так, как ему нравилось. В чьих он сейчас объятиях? Она почувствовала, что бойцовский дух в ней снова набирает силу. Может быть, он совсем рядом – в соседнем квартале, с толстухой Рини?
Она должна выйти, должна появиться на людях.
Она достала из платяного шкафа один из раскладных шезлонгов, которые они брали с собой, когда жили в доме на колесах во время недельной ярмарки. Она вытащила и прополоскала в теплой воде свои зубы. В обтягивающих джинсах и новом черном бюстгальтере в качестве верха она вышла на площадку, дождалась пахнущей мочой кабинки лифта. Спустившись с шестнадцатого этажа, она вздохнула с облегчением, увидев, что ее обгорелых занавесок нигде не видно.
Кроме затвердевшего собачьего говна и каких-то едва заметных подпалин, ничего примечательного во дворе она не заметила. Агнес порыскала на задах многоэтажки – не стоит ли там такси Шага. Один раз она таки поймала его. Он должен был работать в дневную смену, а на самом деле трахал какую-то неизвестную ей бабенку. Он устраивал свои развратные оргии рядом с семейным домом – всего бетонированную дорожку пересечь. Агнес весь день каталась в лифте с ведром, наполненным спитым чаем и мочой. Она часами ждала на каждой площадке – вдруг откроется дверь и оттуда выйдет он, а прекратила свою охоту, только когда из открывшихся дверей вышла группка хорошеньких девочек, спешивших на улицу поиграть. Девочки мельком взглянули на нее и в испуге отказались входить в лифт с сумасшедшей теткой с шестнадцатого этажа.
Поначалу она думала, как это глупо со стороны Шага – так позорно подставляться. И только позднее, когда она обвинила его, Агнес поняла, что глупой оказалась сама. Она его не поймала на месте преступления. Он просто хотел, чтобы она все знала. Некоторые вещи не должны проходить мимо нее.
Белое солнце светило с небес. Над бетоном уже поднималась рябь утренней жары. На пустыре загорала Лиззи, лежа на старом одеяле животом вверх. Ее платье в цветочек было расстегнуто до груди и распахнуто, чтобы на всю катушку использовать такую редкость, как солнечный свет. Ее волосы были плотно накручены на светло-голубые папильотки и аккуратно замотаны клетчатым кухонным полотенцем. Она читала сегодняшнюю газету и сплетничала со стайкой таких же божьих одуванчиков, расположившихся на клочках травы. Другие женщины группкой сидели на кухонных стульях, чистили большие коричневые картофелины и кидали их в старый полиэтиленовый пакет.
Агнес села в свой шезлонг на почтительном отдалении от матери и ее шайки. Лиззи продолжала читать газету, и Агнес понимала, что наказана. Она пыталась сидеть под солнцем с беспечным видом, но ее глаза постоянно косились на Лиззи в надежде увидеть хотя бы малую толику сочувствия, чтобы облегчить одиночество в ее груди.
На стене над Лиззи появилось новое граффити. Оно выпрыгнуло из ее кудряшек, как «облачко» грязных мыслей: «Не стесняйся, мой дружок… Покажи свой пирожок». Лиззи это граффити могло казаться дружеской просьбой к скромнику-пекарю. Но Агнес понимала, что к чему, и не смогла сдержать смех.
Лиззи оскалилась на нее.
– Что тебе кажется таким смешным?
Она в первый раз открыла рот после благочестивой порки сегодня утром в гостиной, и Агнес несколько секунд взвешивала, чего ей хочется больше: то ли поощрить разговор, то ли пресечь его в зародыше.
– Ничего. Где мой мужичок?
Лиззи ответила со всем спартанским лаконизмом, на какой была способна:
– У пекаря, ест пирожное.
Агнес знала заведенный порядок. Днем в субботу и воскресенье Вулли с внуком проходили около полумили до магазинов – скудного ряда наполовину заколоченных витрин в сумрачной нише, куда, казалось, никогда не заглядывает солнце. Власти вытаскивали семьи из старых глазговских жилищ в этот район, который хотели сделать не похожим на другие, футуристическим, великолепно усовершенствованным. Но в реальности весь район получился слишком суровым, чересчур аскетичным, очень дешевым, ничем не лучше прежних их мест обитания.
Шагги, как послушный мальчик, стоял в пакистанском магазинчике, пока его дедуля покупал упаковку сладкого стаута и четвертинку виски – этого хватало, чтобы прожить субботний вечер и благополучно перейти в священный день отдохновения. Подрастающий мальчик давал Вулли и Имрану тему для разговора, пока алкоголь укладывался в пакеты. Таков был заведенный порядок – ни одному из них не позволялось признавать, что алкоголь переходит из рук в руки, иначе это испортило бы всю игру. Вулли в полутемной пекарне болтал с хорошенькими девушками, а Шагги жадными глазами поедал сладости. Шагги всегда выбирал одну и ту же ярко-розовую бисквитную пирамидку, покрытую красной и белой кокосовой стружкой, а сверху украшенную сахарной конфеткой. Домой он шел очень медленно в тени Вулли, наслаждаясь вкусом своей добычи.
Агнес посмотрела в направлении магазинов, но эту парочку там не увидела. Она поднялась и встала на краю пустыря в своем черном бюстгальтере, запрокинула голову и широко развела руки, чтобы ощутить своей бледной кожей солнечные иголочки. Она поймала косой взгляд Лиззи. На пояснице у нее наливался лиловато-коричневый синяк. Именно это и привлекло внимание ее матери. Агнес провела окольцованными пальцами по следу, оставленному ремнем, и театрально поморщилась.
Лиззи гордо выпрямилась и прошипела:
– Да бога ради, прикройся.
Женщины, чистившие картошку, обменялись сочувственными взглядами, которые говорили о том, что они знают, почему синяки в браке встречаются чаще объятий. И не только у женщин. Уж кто-то, а Агнес об этом и так знала. Она в раздражении рухнула на свой шезлонг, отчего тот непристойно подпрыгнул, как детский хоппер[38 - Хоппер – резиновый мяч с ручками, которые позволяют сидеть на нем и не падать. Благодаря эластичным свойствам хоппера на нем можно прыгать.], и в несколько прыжков подобрался к ее матери.
Агнес с наслаждением растянулась на нем, ее кожа начала обгорать, становясь светло-розовой. Она вытянула ногу и, как ребенок, поиграла с подолом желтого платья Лиззи, которая опустила газету и оттолкнула ногу Агнес.
– Ты ко мне не лезь с глупостями, – сказала она. – Еще имеешь наглость показывать мне свою физиономию сегодня утром. – Лиззи сняла полотенце со своих папильоток. Она раскрыла полиэтиленовый пакет, лежавший рядом с ней, и принялась распутывать волосы.
Агнес взяла материнскую расческу с длинными зубчиками и снова растянулась на своем липком шезлонге.
– У меня голова раскалывается.
Лиззи раскрутила одну папильотку, зажала заколку губами.
– Ах, бедняжка. Надеюсь, ты не ждешь от меня сочувствия.
– Ты должна была его остановить!
Теперь Лиззи краем глаза наблюдала за Агнес.
– Должна сказать, миледи, за сорок лет брака я ни разу не видела, чтобы твой отец в ярости поднял на кого-то руку. – Она повернулась к женщинам с картошкой. – Ты знаешь, Мейгрет, он такой кроткий, я думала, его через неделю привезут с этой треклятой войны мертвым.
– Ой, он такой превосходный человек, что верно, то верно, – дружно закивали картофельные женщины.
Лиззи снова развернулась к дочери.
– Я не хочу, чтобы ты трепала его доброе имя рядом со своим.
Агнес запустила зубья расчески в крашеный колтун.
– Я такая мерзкая?
– Мерзкая? – Лиззи презрительно фыркнула. – Ты знаешь, я тут сидела сама по себе, чтобы загореть чуток, так не дают покоя. Тут одной в магазин сбегать неохота, но не поленилась пройти по траве и спросить, как я тут держусь.
– Люди не должны совать нос в чужие дела.
– Я тебе говорю про Джанис Маккласки, она притащила ко мне своего сынка-дауна через все эти сорняки. Пришла и такая: «Я слышала, твоя Агнес не очень того. У нее какие-то проблемочки?» – Костяшки пальцев, в которых Лиззи сжимала заколку, побелели от негодования. – Я сижу здесь с расстегнутым до самых моих красот платьем, а эта парочка идиотов глазеет на меня.
– Ма, не обращай на них внимания.
– Ублюдки! «Не очень того!» – Ее руки терзали воображаемых оскорбителей. Лиззи шумно выдохнула, и ее ярость сменилась выражением усталого фиаско. – Я ничем не заслужила, чтобы мне так выкручивали руки, Агнес. Я всю жизнь работала, как ломовая лошадь, без дня отдыха. И ради чего?
Следующее предложение Агнес прекрасно знала. Она продолжала отрицательно качать головой.
– Для того, чтобы у тебя было все, что душа пожелает.
Лиззи в этот момент, казалось, унесло куда-то далеко-далеко. Агнес захотелось вдруг обнять мать, попросить у нее прощения, хотя при этом она не испытывала ни малейшего угрызения совести.
– Мы не можем снова быть друзьями?
– Нет. Теперь все стало не так просто. – Уголки рта Лиззи насмешливо опустились вниз. – Давай поцелуемся и помиримся? Нет, не думаю. – Она раскрутила еще одну папильотку. – Сколько женщин согласится на такое, Агнес?
Агнес ощетинилась.
– Мне нужно закурить.
– Тебе много чего нужно. – Она помолчала, потом добавила: – Тебе нужно было оставаться замужем за тем католиком.
Агнес порылась в материнском пакете с папильотками, вытащила пачку «Эмбасси» и сунула себе в рот две сигареты. Она глубоко затянулась и надолго задержала дым в легких.
– Иисус не заплатит за мой каталог.
Лиззи притворно рассмеялась.
