Он встал с кровати и направился в ванную. Ритм утренней рутины его успокоил. Он умылся, оделся, покормил Кота и заставил себя проглотить немного еды, перед тем как, собрать что-то из съестного. С едой он отправился на чердак.
Майкл проснулся и уже сидел на чемодане, уставившись в окно с трещиной. Сквозь пыльное стекло пробивалось слабое утреннее солнце. В одежде профессора он выглядел довольно нелепо.
Хельд снова отметил, что несмотря на свою дерзкие манеры, Майкл Блюм все еще очень молод.
Хельд закрыл за собой дверь, но Майкл не пошевелился.
– Я иду в университет.
Майкл кивнул в ответ.
На деревянный сундук Хельд поставил кувшин с водой, сухари, орехи и яблоко. На пол опустил ночной горшок.
– Тебе лучше держаться подальше, на всякий случай, – затем жестом показал на еду: – А это тебе на сегодня.
В тот момент Майкл повернулся и посмотрел на него:
– Спасибо вам, профессор. Я уйду вечером, в сумерках, до темноты.
– Отлично. Это даже хорошо, – кивнул Хельд. – Я как раз вернусь домой позже.
Хельд двинулся к двери.
– Профессор? – он обернулся. Голос Майкла звучал искренне: – Я знаю, что мы никогда не ладили…
Хельд поднял руку, чтобы попрощаться и вышел.
– Увидимся вечером.
Внизу профессор надел пальто, шляпу и шарф, подхватил сумку и вышел из дома, аккуратно заперев за собой дверь.
Стараясь успокоиться и вернуть самообладание, он, опустив голову, следовал своему бессменному алгоритму и шел в университет привычным маршрутом. Сосредоточившись на гулком отзвуке собственных шагов, он снова пытался обуздать воспоминания вчерашнего дня, воспоминания, которые, похоже сидят на краю каждого элемента его реальности. Он чувствовал себя незащищенным. Годами он тщательно возводил стену, стараясь отгородиться от всех чувств, и все это рухнуло в один день. Он напряг все свои силы, чтобы остановить поток всепоглощающих мыслей – те могли схватить и раздавить его.
В университет он пришел пораньше, старался сконцентрироваться и не упустить из виду каждую деталь, ища утешение в привычных вещах: скрипе открывающейся классной двери, запахе древесины и в сухом воздухе, смешанного с меловой крошкой. Он снял пальто и повесил его на крючок вместе со шляпой и шарфом. Подойдя к столу, он заметил уравнение, написанное его рукой на доске. Неужели это было вчера вечером? Столько всего произошло.
Сердце запылало от гнева. Он злился на немцев, злился на бессмысленно отнятую жизнь, но главное – злился на самого себя. Как он мог поступить так глупо? А теперь женщина мертва; добрая невинная душа, которая только и хотела, что нести в мир музыку. Он проглотил горячую ярость и попытался переварить горькую вину.
Неосознанно он подошел к шкафу и отпер дверцу. Обнаженная пустота внутри ужасала. Он совершенно забыл, что у него больше нет радиоприемника. Его сердце жаждало музыки, которая могла бы успокоить его душу и справиться с болью. Вернув в карман ключ, он оставил дверцы открытыми, не потрудившись их запереть.
День тянулся мучительно медленно, пока он балансировал между обостренным чувством страха и тяжелой сокрушающей болью. У него бывали периоды, когда он, пусть и ненадолго, забывал об ужасе, ныряя на мгновения в убежище математики. Потом он вспоминал, и противоречивые чувства снова наваливались каменной стеной. В какой-то момент он в панике открыл ящик стола, вытащив листок Майкла и сунул его в карман. Он не хотел, чтобы там лежало что-то, что могло связать его с конкретным студентом.
Ближе к вечеру Хельд посмотрел на часы и не мог поверить, что до конца рабочего дня и последнего занятия остался всего час. За высокими окнами влажной стеной шел дождь, скорее всего, он смоет остатки застарелого льда. Впервые на его памяти он не мог дождаться, когда выйдет из класса. Утром он стремительно выбежал из дома, а теперь то же чувство гнало его из университета.
Когда он бежал по холодному коридору к выходу, его окликнул знакомый голос:
– Профессор Хельд! Ваша почта!
Хельд обернулся. Привлекательное озабоченное лицо Ханны Пендер смотрело из-за стола.
– Да. Конечно, мефрау Пендер.
Он подошел к ней.
Ханна осторожно наблюдала за Хельдом, голос ее звучал скорее взволнованно, чем вежливо:
– Как ваши дела, профессор?
Он ответил кивком.
– Я сожалею о вчерашнем.
Хельд попыталмя понять, как она узнала, что случилось, и лишь потом сообразил, что она имеет в виду радиоприемник и ничего другого. Опасаясь, что кипящие внутри эмоции вырвутся на поверхность, он, борясь с чувствами, серьезно сказал:
– Будьте добры, мою почту.
Следя за тем, как она ищет его письма, он хотел сказать ей, что его неспособность посмотреть ей в глаза связана не с радиоприемником, а со страхом, что если он заговорит, то рассыпется перед ней. Он хотел бы разделить с кем-нибудь эту ношу, особенно с человеком с такими добрыми глазами. Но можно ли ей доверять? В его памяти всплыл эпизод, когда она непринужденно разговаривала по-немецки с майором. Кому-то рассказывать было слишком опасно. Он не мог рисковать и подвергать Майкла опасности.
Робея, она протянула письма через стол и быстро проговорила:
– Я действительно сожалею о вашем радиоприемнике. Если бы я смогла им помешать, поверьте, я бы это сделала. Мне было очень неловко просить вас. Я знаю, как он вам дорог. Я сама не знаю, зачем они им нужны…
Пока она тараторила, Хельд всматривался в ее прекрасное лицо и его поразила нелепость происходящего. Она говорила о радиоприемнике. Всего двадцать четыре часа назад он был так расстроен из-за какого-то предмета, а сейчас… Его задумчивое молчание побудило Ханну податься впереди положить руку на его ладонь в качестве утешения. Ее глаза излучали тепло.
Потрясенный неожиданным эффектом ее прикосновения, он резко отдернул руку и забрал письма.
– Да, хорошо. Всего доброго, мефрау Пендер.
И, прежде, чем Ханна успела что-то сказать, он поспешил к дверям. Быстро оглянувшись через плечо, он заметил, что она внимательно наблюдает как он выходит из университета.
На улице он поплотнее обмотал шарф вокруг шеи, чтобы защититься от проливного дождя, хлеставшего с удвоенной силой. Настоящий потоп, да еще и холодный, обрушился на него длинными, ледяными, мокрыми полосами, вонзаясь в тело и пропитывая всю одежду. Погода соответствовала его настроению.
Прижав шляпу и лацканы пальто, он, пряча голову, направился к дому. Дорога домой казалась бесконечной, он с трудом переставлял ноги. Как и проливной дождь, просачивающийся через его тяжелое пальто и одежду, пробирал его до костей, так и шок от вчерашнего вечера проникал все глубже. Казалось, что истинная тяжесть несправедливости скоро поглотит его изнутри.
Когда он проходил мимо двух патрульных в немецкой форме, неистовая ярость пробежала по спине и отозвалась во всем теле. В каждом солдате он видел того, кто отнял жизнь мефрау Эпштейн. Он задался вопросом, почему он не замечал этого раньше. Как он мог не знать о вопиющем зле, живущем в городе рядом с ними.
Поглощенный своими новыми мыслями, он переходил улицу, как вдруг раздался рев гудка, испугавший его до полусмерти. Он понял, что прошел перед машиной немецкого офицера. Сквозь струи воды, стекающие по лобовому стеклу и маячившие черные дворники, водитель в униформе свирепо посмотрел на него, прежде чем свернуть и дать по газам. Хельд отступил на обочину и замахал руками, извиняясь. Потрясенный и измученный, он прислонился к фонарному столбу, чтобы прийти в себя.
Он стоял, напряженный, в ожидании сил для ходьбы, и не мог сопротивляться холодному дождю, который непрерывным потоком стекал с полей его шляпы вниз по носу и по подбородку. Сквозь ледяную пелену он видел мир заново, словно глаза раскрыл, и мир этот был поганым и грубым. Заколоченная лавка мясника с антисемитским ругательством поперек двери выглядела крайне оскорбительно. Безнадежность в глазах двух бледных, худых евреев, укрывшихся в дверном проеме, выворачивала наизнанку. Серые мундиры и винтовки на каждом шагу вселяли настоящий ужас. А вдалеке, над их ратушей, неистово развевались промокшие штандарты со свастикой. До невозможности тягостное зрелище.
Почему он до сих пор не ощущал полной серьезности происходящего вокруг? Только одна мысль занимала его, когда он, спотыкаясь всю оставшуюся часть дороги, шел домой: когда все это стало нормой?
Почти год назад, после первого потрясения от оккупации, они испугались и отступили. Нация превратилась в жертву, все вместе они затаили дыхание и единственное, на что они уповали – стоическое выжидание. Но их образ жизни постоянно разрушался, как от капель кислотного дождя, каждая из которых приближала их к чему-то смертельно опасному. Для него эти изменения были настолько незначительными, что он научился обходить каждую новую реальность, приспосабливаться, а потом находить новую точку отсчета. Но теперь, проходя мимо каждого разрушенного здания и каждой знакомой, но уже едва узнаваемой улицы, он ясно осознал, что немецкие оккупанты уничтожили город.
Мимо него, смеясь и перешучиваясь, проехала группа шумных солдат в кюбельвагене[14 - Ku?belwagen – германский автомобиль повышенной проходимости военного назначения, выпускавшийся с 1939 по 1945 год, самый массовый автомобиль Германии времён Второй Мировой войны.]. Их развязность вызвала у него отвращение. Он ускорил шаг и вынужденно сфокусировался на дыхании, превращавшееся перед ним в холодные и влажные облачка. Он понимал только одно: ему нужно домой.
Когда он добрался до своей улицы, непогода утихла и воздух наполнился приятным дымным запахом сырой земли. Измотанный и насквозь промокший, он вошел в свой крошечный садик, отводя глаза от потемневшего пятна вина, которое он так и не смог полностью смыть, оно все еще виднелось на ступеньках.
Вставляя ключ в замочную скважину, он смутно ощутил, как сзади подъезжает машина. Хлопнули две дверцы, и раздался знакомый голос:
– Дядя Йозеф!
Он резко обернулся. Ингрид так редко приходила к нему домой, что он сообразил не сразу, но был уверен – голос принадлежит ей. На дороге, прямо на против дома, он увидел припаркованный длинный черный автомобиль. Он смутился, ведь у Ингрид не было машины. Потом он увидел ее, но не одну. Навстречу шел высокий, широкоплечий и безупречно одетый нацист. На мгновение Хельду даже показалось, что все это ночной кошмар, какое-то бредовое воспоминание о вчерашнем дне, но при виде довольного лица своей племянницы, шагающей рядом с немцем, эта иллюзия рассеялась.
Он настороженно наблюдал, как они маршируют к нему по лужам, чтобы поздороваться. Ингрид быстро двигалась в блестящих красных туфлях на высоком каблуке, рядом в черных сапогах уверенно вышагивал ее партнер. У двери они восторженно поприветствовали его, сделав вид, что воссоединились после долго отсутствия.
– Дядя, дорогой, я так рада тебя видеть.
Хельд едва обратил внимание на ее сантименты, все его животное чутье обострилось, сосредоточилось на высоком светловолосом мужчине рядом с ней.
– Это майор Генрих фон Штраус, – представила она своего спутника.
Хельд вздрогнул и продолжил смотреть на него, только одна мысль пульсировала в его голове: почему у его дома стоит нацист?
Смущенная паузой, Ингрид снова заговорила:
– Помнишь, я тебе о нем рассказывала?
Офицер протянул руку и пожал его ладонь:
– Здравствуйте, профессор Хельд.
Хельд отдернул свою руку, с которой стекала вода, и уставился на возвышавшегося над ним мужчину. Из-под офицерской фуражки выглядывали аккуратные светлые волосы, близко посаженные глаза смотрели проницательно. Он был до невозможности ухожен, и это был явно тщеславный человек, которого сильно заботила собственная внешность. Когда он заговорил, его голос зазвучал резко и сильно. Это был голос начальника.
Хельд автоматически ответил:
– Как ваши дела?
На мгновение все замерли, Ингрид сконфузилась:
– Ты не собираешься пригласить нас в дом?
Он застыл. На мгновение он совершенно забыл о Майкле Блюме. Что же делать? Два лица выжидательно смотрели на него, не оставляя выбора. Если он проявит нежелание, наверняка у них появятся подозрения, что он что-то скрывает.
– Конечно. Извините, – вырвалось у него.
Молясь, чтобы Майкл все еще сидел на чердаке, он с глубоким вздохом отпер дверь. Ингрид вошла внутрь, и смущенная увиденным, произнесла:
– О, дядя, здесь нужно сделать ремонт. Могу тебе помочь.
Повернувшись к спутнику, она добавила:
– Сара – жена дяди Йозефа умерла почти двадцать лет назад. Боюсь, с тех пор он превратился в неисправимого холостяка.
Хельд слушал вполуха, снимая промокшие шляпу, шарф и пальто. Ему не терпелось развести огонь, чтобы унять холод, который угрожал подобраться к костям, но понимание, что Майкл может оказаться где-то поблизости, затмевало любые мысли об удобстве. Его глаза шарили по коридору. Все ли на месте? Может ли что-то выдать того, кто находится в полуметре над их головами?
Пригнув голову, Генрих вошел в дом. Он ответил Ингрид своими зычным голосом – У человека нет времени на ремонт. Я прав, профессор?
Остро ощущая происходящее, Хельд двигался по дому как можно быстрее и тщательнее проверяя каждый угол. Он пробормотал себе под нос:
– Я преподаю в университете.
Ингрид сняла пальто и повесила его чулан:
– Ага, все время!
Генрих согласно кивнул:
– Да, мы в курсе. Нам нужны такие хорошие преподаватели как вы!
Хельд положил портфель на стол и услышал негромкий звук над собой. Вздрогнув, он затаил дыхание. Глядя в потолок, он надеялся, что это всего лишь шумит Кот.
Следом за Генрихом на кухню впорхнула Ингрид и объявила:
– Мы принесли тебе подарки!
Генрих раскрыл сумку, с которой вошел. В ней было вино, мясо и сыр. Щедрые дары!
Хельд уставился на еду и не верил своим глазам:
– Не знаю, что и сказать. Как это все возможно?
Бросив сумку на стол, Генрих опустил свою тяжелую ладонь на плечо профессора и притянул его к себе:
– Ваша маленькая племянница заботится о вас.
Ингрид расхаживала по кухне и открывала все ящики, пока не нашла штопор. Вместе с бутылкой она отдала его Генриху, и тот с легкостью открыл ее и наполнил бокалы, выставленные девушкой на стол. Взяв тарелки и столовые приборы, Ингрид принялась раскладывать еду, обмениваясь при этом с Генрихом влюбленными взглядами. Пока они вдвоем суетились вокруг него, Генрих чувствовал себя чужаком в доме.
Ингрид щебетала:
– Вообще-то это дядя Йозеф заботится обо мне, впрочем, как и всегда.
Генрих сел за стол, чувствуя себя как дома:
– Расскажи еще что-нибудь.
Хельд опустился в кресло, он силился вступить в разговор. На ум ничего не приходило. Ингрид села к ним и заполнила тягостную тишину:
– Как я уже говорила, Генрих, мои родители умерли, когда я была маленькой.
Он кивнул, а она продолжила:
– И после постоянных переездов я вернулась сюда, в Амстердам, в свой родной город. У меня никого не осталось, кроме дяди Йозефа, – она чмокнула дядю в щеку.
Генрих в шутку отпрянул:
– Мне стоит волноваться?
