В конце, как он ни старался скрыть это, в его голосе звучала только горечь утраты.
– Ты родился в этом городе вдали от моря, Дэвин, и я тоже. Мы – дети этой долины в горах и серебристого бега этой горной реки. Мы родились в Авалле. В Авалле, городе Башен.
Музыка снова родилась в голове у Дэвина при звуке этого имени, но на этот раз она не была похожа на звон колоколов, который он слышал раньше. На этот раз музыка унесла его далеко назад, к отцу, в детство.
– Значит, ты все-таки знаешь слова той песни? – спросил он.
– Конечно, – мягко ответил Алессан.
– Прошу тебя, – сказал Дэвин.
Но ответила ему Катриана, голосом, каким могла петь молодая мать, баюкая своего ребенка далеким вечером, много лет назад:
Весеннее утро в Авалле.
Что бы мне жрец ни предрекал,
Спущусь я туда, где сияет река,
Весенним утром в Авалле.
Дорога из детства моя далека.
Я лодку построю, не дрогнет рука,
Возьмет ее в бухту Тиганы река
И в море, прочь от Авалле.
Но где бы я ни был, с водой ручейка
Пусть шепчутся сосны, но издалека
Будет мне в сердце стучаться тоска,
Мечта о башнях Авалле.
О доме моем в Авалле[2 - Здесь и далее перевод стихов К. Торшиной.].
Эти сладкие, грустные слова на мелодию, которую он знал всегда, проникли в сердце Дэвина, а с ними и нечто другое. Ощущение потери – такое острое, что оно почти затмило легкое изящество песни Катрианы. Теперь в нем не было никаких волн, никакие горны не пели в крови – лишь глубокие воды тоски. Тоски по тому, что у него отняли еще до того, как он узнал, что это принадлежит ему, отобрали насовсем, полностью, и он мог бы прожить всю жизнь, даже не узнав, что оно существует.
И поэтому Дэвин плакал, пока пела Катриана. Юноши невысокого роста, слишком молодо выглядящие для своих лет, очень рано узнают в Азоли, как рискованно плакать там, где тебя могут увидеть. Но сегодня в лесу Дэвина настигло нечто такое, с чем он не смог справиться.
Если он правильно понял то, что сказал ему Алессан, эту песню могла ему петь его мать.
Его мать, чью жизнь прервал Брандин Игратский. Он склонил голову, но не для того, чтобы скрыть слезы, и слушал, как Катриана допевает эту сладкую и горькую колыбельную, песню ребенка, бросающего вызов запретам и власти, еще совсем юного, но достаточно самоуверенного, чтобы захотеть в одиночку построить корабль, и достаточно смелого, чтобы захотеть плыть на нем по просторам мира, не оглядываясь назад. Но не теряя и не забывая того места, где все началось.
Дэвин был этим ребенком.
И это было одной из причин его слез. Потому что его заставили потерять и забыть те башни, у него украли все сны, которые могли присниться ему об Авалле. Или о Тигане над бухтой.
Поэтому его слезы одна за другой падали в темноте на землю, пока он оплакивал свою мать и свой дом. И в тени леса неподалеку от Астибара эти два горя слились в Дэвине и спаялись в его сердце с тем, что значила для него память и потеря памяти. И тогда в Дэвине вдруг вспыхнуло нечто такое, что должно было с этой ночи изменить течение его жизни.
Он вытер глаза рукавом и поднял взгляд. Никто не заговорил. Он видел, что Баэрд смотрит на него. Очень медленно Дэвин протянул левую руку, руку сердца. Очень осторожно согнул третий и четвертый пальцы так, что получилось символическое изображение полуострова Ладонь.
Жест, которым дают клятву.
Баэрд поднял правую руку и повторил его жест. Они соприкоснулись кончиками пальцев, маленькая ладонь Дэвина против более крупной, огрубевшей ладони Баэрда.
– Если вы меня принимаете, я с вами, – сказал Дэвин. – Именем моей матери, которая погибла в той войне, клянусь, что не нарушу данное вам слово.
– И я не нарушу данное тебе слово, – сказал Баэрд. – Клянусь исчезнувшей Тиганой.
Послышался шорох, и Алессан опустился рядом с ним на колени.
– Дэвин, я должен тебя предостеречь, – серьезно произнес он. – С таким решением не следует спешить. Ты можешь помогать нашему делу, но тебе не обязательно ломать свою жизнь и следовать за нами.
– У него нет выбора, – пробормотала Катриана, подходя ближе с другой стороны. – Томассо бар Сандре назовет ваши имена под пыткой сегодня ночью или завтра. Боюсь, что карьера певца для Дэвина д’Азоли закончилась, не успев толком начаться. – Она смотрела вниз, на троих мужчин, глаза ее в темноте были непроницаемы.
– Она действительно закончилась, – тихо сказал Дэвин. – Она закончилась, когда я узнал свое имя.
Выражение лица Катрианы не изменилось; он не мог себе представить, о чем она думает.
– Пусть будет так, – сказал Алессан. Он тоже поднял левую руку с двумя согнутыми пальцами. Дэвин протянул ему навстречу правую. Алессан колебался.
– Клятва именем твоей матери для меня значит больше, чем ты можешь себе представить, – заметил он.
– Ты ее знал?
– Мы оба ее знали, – тихо ответил Баэрд. – Она была на десять лет старше нас, но любой подросток в Тигане был немного влюблен в Микаэлу. И, полагаю, большинство взрослых мужчин тоже.
Еще одно новое имя и боль, связанная с ним. Отец Дэвина ни разу не произносил его. Его сыновья никогда не знали имени матери. В этой ночи было больше дорог к страданию, чем Дэвин мог себе представить.
– Мы все безмерно завидовали твоему отцу и восхищались им, – прибавил Алессан. – Хотя я был рад, что в конце концов ее завоевал мужчина из Авалле. Помню то время, когда ты родился, Дэвин. Мой отец послал подарок на твои крестины. Не помню, что именно это было.
– Вы восхищались моим отцом? – переспросил ошеломленный Дэвин.
Алессан услышал это, и его голос изменился.
– Не суди о нем по тому, чем он стал. Ты знал его лишь после того, как Брандин смел с лица земли целое поколение и весь их мир. Оборвал их жизни или погубил их души. Твоя мать погибла, Авалле пал, Тигана исчезла. Он сражался и выжил в обеих битвах у Дейзы.
У стоящей над ними Катрианы вырвался слабый стон.
– Я не знал, – запротестовал Дэвин. – Он никогда нам ничего подобного не рассказывал.
В нем росла новая боль. Так много дорог к страданию…
– Немногие из уцелевших рассказывали о тех днях, – сказал Баэрд.
– Мои родители тоже, – неловко вставила Катриана. – Они увезли нас как можно дальше, в рыбацкую деревушку Астибара, вниз по побережью от Ардина, и никогда ни слова не говорили об этом.
– Чтобы оградить тебя, – мягко объяснил Алессан. Его ладонь все еще касалась ладони Дэвина. Она была меньше, чем у Баэрда. – Многие, кому удалось уцелеть, бежали, чтобы дать своим детям шанс на жизнь, не омраченную гнетом и позором, которые давили тогда – и до сих пор давят – на Тигану. Или на Нижний Корте, как мы должны теперь ее называть.
– Они бежали, – упрямо произнес Дэвин. Он чувствовал себя обманутым, преданным, обездоленным.
Алессан покачал головой:
– Дэвин, думай. Не суди пока, думай. Ты в самом деле воображаешь, что узнал эту мелодию случайно? Твой отец предпочел не обременять тебя и твоих братьев таким опасным наследием, но он тебя отметил – мелодией без слов, ради безопасности, и послал тебя в мир с тем, что безошибочно выдаст тебя любому выходцу из Тиганы, но больше никому. Не думаю, что это было сделано случайно. Не более случайно, чем то, что мать Катрианы подарила дочери кольцо, которое отличает ее в глазах тех, кто родился там же, где родилась она.
Дэвин оглянулся. Катриана протянула к нему руку. Было темно, но его глаза уже приспособились к темноте, и он разглядел странную форму мерцающего кольца: фигура наполовину человека, наполовину морского животного. Он с трудом сглотнул.
– Ты мне расскажешь о нем? – спросил он, снова поворачиваясь к Алессану. – О моем отце?
О флегматичном, скучном Гэрине, мрачном крестьянине из серой, дождливой страны. Который, как теперь оказалось, был родом из яркого Авалле, города Башен, в южных горах Тиганы, и который в молодости полюбил и завоевал женщину, покорявшую всех, кто ее видел. Который сражался и выжил в двух страшных битвах у реки и который – если Алессан прав в своих построениях – нарочно послал бродить по свету своего единственного сообразительного, наделенного воображением ребенка, способного найти то, что он, кажется, нашел этой ночью.
И который, осознал вдруг Дэвин, почти наверняка солгал, сказав, что забыл слова колыбельной. Все это внезапно навалилось на него страшной тяжестью.
– Я расскажу тебе все, что знаю о нем, и с радостью, – ответил Алессан. – Не сегодня, так как Катриана права и мы должны уйти отсюда до рассвета. А сейчас я обменяюсь с тобой клятвами, как это сделал Баэрд. Я принимаю твою клятву верности. И тебе клянусь в том же. Ты стал мне родным отныне и до конца моих дней.
Дэвин обернулся и посмотрел на Катриану:
– А ты меня принимаешь?
Она тряхнула волосами.
– У меня нет выбора, не так ли? – небрежно ответила она. – Ты довольно прочно впутался в наши дела.
Однако, говоря так, она опустила левую руку с двумя согнутыми пальцами. Ее прохладные пальцы слегка соприкоснулись с пальцами Дэвина.
– Добро пожаловать, – сказала Катриана. – Клянусь не нарушать данное тебе слово, Дэвин ди Тигана.
– И я тоже. Мне очень жаль, что все так случилось сегодня утром, – рискнул извиниться Дэвин.
Она убрала руку, и глаза ее сверкнули, это было видно даже при свете звезд.
– О да, – сардонически ответила она. – Конечно, тебе жаль. Все время было ясно, как ты жалеешь о том, что произошло.
Алессан фыркнул от смеха.
– Катриана, дорогая, – сказал он, – я только что запретил ему упоминать о любых деталях случившегося. Как мне требовать этого, если ты сама о них говоришь?
Без малейших следов улыбки Катриана ответила:
– Здесь я пострадавшая сторона, Алессан. Ты не можешь ничего от меня требовать. Эти правила ко мне не относятся.
Неожиданно Баэрд рассмеялся:
– Никакие правила к тебе не относятся с тех пор, как ты к нам присоединилась. Почему сейчас должно быть по-другому?
Катриана снова вскинула голову, но не снизошла до ответа.
Трое мужчин встали. Дэвин несколько раз согнул колени, которые затекли от долгого сидения в одном положении.
– Феррат или Тригия? – спросил Баэрд. – К какой границе?
– Феррат, – ответил Алессан. – Они будут искать меня в Тригии, как только Томассо заговорит, бедняга. Если бы я был способен мыслить ясно, я бы застрелил его, когда они проезжали мимо.
– Вот это ясность мысли, – съязвил Баэрд. – Его окружали двадцать солдат. Мы бы все уже сидели в цепях в Астибаре.
– Ты бы перехватил мою стрелу, – лукаво ответил Алессан.
– Есть ли шанс, что он не заговорит? – смущенно вмешался Дэвин. – Я думаю о Менико, видишь ли. Если назовут мое имя…
Алессан покачал головой:
– Под пытками все говорят, – трезво заметил он. – Особенно при помощи магии. Я тоже думаю о Менико, но мы ничего не можем с этим поделать, Дэвин. Это одна из реалий нашей жизни. Есть люди, которых мы подвергаем риску почти каждым своим поступком. Хотел бы я знать, – прибавил он, – что произошло в том домике.
– Ты хотел проверить, – напомнила ему Катриана. – У нас есть время?
– Хотел. И думаю, что время есть, – быстро ответил Алессан. – Во всей этой мозаике недостает одного кусочка. Я так и не знаю, каким образом Сандре д’Астибар мог ожидать, что я буду…
Тут он замолчал. Не считая протяжного пения цикад и шелеста листьев, в лесу было очень тихо. Триала улетела. Алессан вдруг поднял руку и сильно дернул себя за волосы. Потом покачал головой.
– Знаешь, – сказал он Баэрду таким тоном, будто вел непринужденную беседу, – каким дураком я иногда бываю? Это же все время было очевидно! – Его голос стал другим: – Вперед – и молитесь, чтобы мы не опоздали!
В охотничьем домике Сандрени оба камина уже погасли. Только звезды освещали лесную поляну. Созвездие Короны Эанны клонилось к западу, следуя за лунами. Когда они подошли к домику, пел соловей, словно вторя недавней песне триалы. На пороге Алессан на мгновение заколебался, потом пожал плечами, распахнул дверь и вошел.
В красном свете тлеющих углей перед их глазами, уже привыкшими к темноте, предстала картина кровавой бойни.
Гроб криво стоял на козлах, крышка его была разбита в щепки. Вокруг него лежали мертвецы, которые были живыми людьми, когда они покидали эту комнату. Двое младших Сандрени. Ньеволе, с торчащими из горла и груди стрелами. Тело Скалвайи д’Астибара.
Затем Дэвин разглядел отрубленную голову Скалвайи в черной луже крови на пугающе большом расстоянии от тела, и к его горлу подкатила тошнота.
– О Мориан, – прошептал Алессан. – О Госпожа Мертвых, будь добра к ним в твоих чертогах. Они погибли до срока, мечтая о свободе.
– Трое из них – да, – раздался хриплый, сухой голос из глубины одного из кресел. – Четвертого следовало удавить еще в колыбели.
Дэвин подпрыгнул на полфута, и сердце его заколотилось от испуга.
Говоривший поднялся и теперь стоял рядом с креслом, глядя на них. Его лицо оставалось скрытым в тени.
– Я так и думал, что вы вернетесь, – прибавил он.
Это шестой, понял Дэвин, пытаясь, напрягая зрение, рассмотреть высокую худую фигуру в слабом свете углей.
Алессан остался невозмутимым.
– В таком случае прошу прощения, что мы заставили вас ждать, – сказал он. – Мне потребовалось слишком много времени, чтобы разгадать эту загадку. Вы позволите выразить вам мои сожаления по поводу случившегося? – Он помолчал. – И свое уважение к вам лично, господин Сандре.
Челюсть Дэвина отвисла, словно на шарнирах. Он так резко закрыл рот, что заболели зубы; он надеялся, что этого никто не заметил. События развивались слишком быстро для него.
– Принимаю первое, – ответил худой человек, стоящий перед ними. – Но я не заслуживаю вашего уважения и ничьего уважения вообще. Когда-то – возможно, но не теперь. Вы говорите со старым тщеславным дураком, как назвал меня этот барбадиор. С человеком, который слишком много лет провел в одиночестве, запутавшись в сплетенных им самим сетях. Вы были правы во всем, что говорили здесь о беспечности. Сегодня ночью она стоила мне троих сыновей. Через месяц, возможно раньше, в живых не останется ни одного Сандрени.
Его голос звучал сухо и бесстрастно, в нем не было жалости к себе, лишь беспристрастное осуждение.
– Что случилось? – тихо спросил Алессан.
– Этот мальчик оказался предателем. – Голос оставался ровным, невыразительным.
