– Твоя бабушка, Ксения Витольдовна Лесовая, никогда не вела дневников.
Часть вторая
Изобретение велосипеда
Мы не можем сменить родину. Давайте-ка сменим тему.
Джеймс Джойс. «Улисс» (перевод В. Хинкиса, С. Хоружего)
Втёмную
Лозанна, август 2017 г.
На квартиру приехали поздно ночью, город крепко спал: дома слегка похрапывали, улицы постанывали во сне. Здесь ложатся рано – из окна машины Ксана увидела только одного пешехода, старичка с потерянным лицом.
Ещё в аэропорту ей сказали, что электричества в доме нет, отключили за неуплату, и она может на первую ночь остаться у Наташи – принимающей стороны. Работа начнётся утром, а свет дадут в лучшем случае к обеду, тогда и переедет. Ксана с благодарностью согласилась: повезло с Наташей, не всегда так везёт! Но по дороге всё-таки попросила показать тот дом без света.
Он стоял высоко над озером. Трёхэтажный, старый, с хорошей крепкой крышей, дом был даже не вписан, а врезан в рельеф. Лозанна холмистая, улицы здесь проложены по бывшим горным тропам, и дома тоже, как умеют, взбираются в гору. Дверь в квартиру, по русским понятиям хлипкая, открывалась единственным ключом, одним поворотом. А внутри было вовсе не темно: комнату, обещанную Ксане, заливал лунный свет – как в романсе! Окна открыты, но всё равно пахнет старой мебелью и ещё чем-то с детства знакомым. Вдруг вспомнился орский сарайчик, где она пряталась от бабушки с подшивками «Крокодила». Мечтала о заграницах, уплетая горох и помидоры. Вот они, заграницы…
– Я даже не знаю, где тут у них свечи, – сказала Наташа. – А, вот, глядите, фонарик!
– Замечательно! Давайте не будем огород городить (ещё раз отозвался родный-огородный Орск), я здесь прекрасно высплюсь. Скажите, куда и когда мне нужно завтра…
– Мы за вами заедем! К девяти спускайтесь, – замахала руками Наташа.
Ксане понравилось, что «принимающая сторона» не стала её уговаривать: хочешь спать в потёмках – спи спокойно, дорогой товарищ! В России никто бы не потерпел такой дури, за руку бы уволокли на свет, за ушко да на солнышко! А здесь просто пожали руку – и через минуту Наташина машина сворачивала в ближайший проулок.
Надо разобраться, как закрыть дверь изнутри. На всякий случай. Любой человек из девяностых помнит про «всякий случай» и запирается на ключ даже в Швейцарии. Она подсветила замок фонариком – там была круглая ручка, похожая на комодную. Покрутила влево, и – вуаля – дверь больше не открывалась. Луна тем временем скрылась. Прошумел одинокий автомобиль, какая-то ночная птица начала было петь, но передумала. Квартира, судя по всему, большая, кухню и ванную Ксана нашла с третьей попытки. Приняла душ при свете фонарика и легла в кровать, думая о том, что ещё ни разу не засыпала в настолько незнакомом месте. Увидеть его можно будет только завтра.
День выдался не из лёгких: два перелёта, задержка рейса в Москве, непрестанно кричащий младенец в самолёте и точно так же непрестанно пожирающие изнутри угрызения совести.
«Опять в Швейцарию!» – с обидой выкрикнул Андрюша, когда Ксана стала с ним прощаться. Даже не сказал ей до свидания, но деньги, оставленные на тумбочке, забрал.
Лёжа под чужим одеялом и вдыхая родные орские запахи (откуда, каким ветром?), Ксана пыталась успокоиться и заснуть. Она здесь не ради развлечения, это её работа. Работа нужна для того, чтобы зарабатывать деньги. Деньги нужны для того, чтобы отдать Долг. В Лозанне, если всё удачно сложится, она получит не меньше двух тысяч франков. Плюс еда. Будет один выходной день (возможно). Заснуть всё равно не могла: слишком много было кофе, перемещений и переживаний для одного дня. Читать в темноте не получится, ноутбук разрядился ещё в Москве. Глаза тем временем привыкли к темноте: вон там, справа, шкаф – дверцы на ключах. Окна без штор. Над комодом – картина, неведомо что изображающая.
Ксане нравилось останавливаться в чужих домах – здесь каждая вещь рассказывала свою историю, какие-то говорили громче, какие-то шептали. Ксана старалась выслушать каждую, если не падала вечером замертво после целого дня работы. Чем старше она становилась, тем труднее было настроиться на дивное, непосредственное восприятие, наслаждаться моментом – у всякого, даже самого прекрасного впечатления имелась своя тень.
Ксана вдруг села в постели. Вспомнила, что мама вчера сунула ей с собой какой-то пакетик. Была у них такая семейная игра: когда кто-то уезжал, ему давали с собой «секретное письмо», открыть которое надо было не раньше, чем доедешь до места назначения. Это было мамино суеверие, тоже, по сути своей, семейная игра, но выросшая из трагедии. Мамин орский дядя возвращался из путешествия в Среднюю Азию, телеграфировал «Приеду девятнадцатого», но умер в вагоне поезда. С тех пор во всей маминой семье «приеду» было под запретом, говорили исключительно «должен, должна приехать». А если вдруг оговаривались, тут же сами себя поправляли.
Лет тридцать или больше не получала она «секретных писем», ну надо же. Какой-то свёрток, при нём конверт из-под счёта за квартиру: мама тоже на всём экономит, даже пакетики от хлеба не выбрасывает – «их же можно ещё куда-нибудь»… Ксана тяжко вздохнула, в бессчётный раз пожалев маму за её нищенскую старость, сердясь на себя, что не обеспечила её так, как следовало бы. Вот Танечка справилась на отлично – Александра Петровна и по санаториям ездит, и в Париже дни рождения празднует, и даже ногти накладные носит – на руках и на ногах! Танечка работает в банке, премии получает по миллиону. Нет нужды везти домой пробники из аптек и мыло из гостиничных ванных.
Ксана включила фонарик, достала из конверта свёрнутый вдвое листок бумаги. «Девочка моя, – писала мама, – я нашла этот дневник у тебя в столе, когда мы с Андрюшей делали уборку. И ещё одну тетрадку при нём – похоже, из того мешка, оставшегося от Лёвшиной. Вдруг у тебя будет свободная минутка в Швейцарии – почитаешь. Вспомнишь, какой ты была и какими мы все тогда были. Целую. Мама».
В пакете действительно лежали две тетради – одна с красным корешком, буква «О» в слове «Общая» густо закрашена чернилами. Вторая – ветхая, в картонной обложке. Ксана взглянула на тетради и тут же поняла, что сон отменяется.
Ксеничка Лёвшина. Лучшая подруга детства и чужая бабушка…
На улице тут же запела давешняя птица, как будто одобряла глупое решение не спать до утра.
Скользкий полоз
Лозанна, февраль 1899 г.
Ксеничка думала, что тяжело будет переживать разлуку с мамой: расставались обе в слезах, – но теперь она наверное знала, что холодна сердцем, потому как здесь, у Лакомбов, словно бы воспрянула ото сна и увидела в жизни новые краски. Болезнь Лёли, Генины выкрутасы, отцовские «истории», Полтава – всё теперь виделось словно бы через некую дымку. О маме Ксеничка, конечно же, скучала, но не могла сказать, будто её каждодневно не хватает.
В последние полтавские дни отец почти не покидал постели, часто был нетрезвым или каким-то оглушённым. Младшая дочь его почти не видела и не стремилась видеть. Все ритуалы с целованием рук отпали сами собою. Ксеничка ходила в гимназию, её перевели в четвёртый класс со всеми пятёрками и присвоили награду – книгу «Среди цветов» в хорошем переплёте, но невыносимо скучную; даже Лёлин учебник по ботанике, сухой и плохо изданный, был интереснее.
Дня через три после своего возвращения из Петербурга мама вдруг остановила Ксеничку:
– Как ты держишься? Стань прямо.
– Да я прямо стою.
– Нет, криво, одно плечо подняла, другое опустила.
– Я прямо стою! Не понимаю, чего ты от меня хочешь.
Мама взяла Ксеничку за плечи и охнула:
– Господи боже! Когда ты успела скривиться? Вот беда! Кто ж тебя замуж возьмёт, кривобокую!
Скривиться было немудрено, когда сидишь втроём на одной парте и пишешь, спустя одну руку в проход, вся изогнувшись. Так учились в полтавской гимназии.
Обратились к неизменному Овсею Захаровичу, узнали новое слово – сколиоз. Ксеничке, чуткой к словам, увиделся скользкий змей-полоз. Пока мамы не было в Полтаве, змей успел прогнуть позвоночник в двух местах, один бок у девочки был теперь заметно выше другого. Овсей Захарович прописал особенный корсет и посоветовал обратиться к специалистам. Корсет (опущенное плечо подпиралось твёрдой замшевой подушечкой, как у костылей) оказался, увы, бесполезным и даже вредным, так как натёр кожу до сильнейшего раздражения.
О том, что семья в очередной раз меняет квартиру, а потом все едут в Петербург за Лёлей, а после – в Швейцарию к дедушке, Ксеничка узнала едва ли не в последнюю минуту. А ведь то была великая новость! Лёле после тифа требовался длительный отдых в хорошем климате, но он был слаб и один ехать не мог, а Овсей Захарович порекомендовал ещё и папу свозить за границу для поправления его расшатанного здоровья. Дедушка Долматов написал, что в Лозанне есть ортопедический (ещё одно новое слово!) институт, где кривизну вылечивают, так что и Ксеничке будет польза.
Такой роскошный план и обрадовал, и озадачил Ксеничку. Слишком уж всё выглядело сказочным. Даже не верилось. Она несмело спросила у матери:
– А деньги где возьмём?
– Дедушка даёт, – ответила мама.
Ксеничка едва не воскликнула: как так, ведь они с папой в ссоре! Но прикусила язык. Опыт научил её, что не всегда следует входить в подробности.
Начались суета, сборы.
Наконец отправились в путь. Поезд шёл глубокой ночью, пришлось долго ждать на вокзале. Отец после беспокойной зимы был очень слаб, говорил мало, казался ко всему равнодушным. Всем заправляла мама, и это было непривычно. Ксеничке очень хотелось спать. В зале первого класса было пусто, только два красномордых помещика сидели перед батареей бутылок и спорили пьяными голосами. Ксеничка их ненавидела. Из экономии решено было ехать в третьем классе. Мама наняла носильщика, дала ему хорошо на чай, и он повёл Лёвшиных по тёмным железнодорожным путям к ещё не поданному вагону. Там дали на чай кондуктору и заняли два нижних места. При всех пересадках использовался тот же метод.
Отец всю дорогу пытался приобрести прежний вид и авторитет. Вначале ему это плохо удавалось, он лёжа разглагольствовал, высказывал вслух свои мнения о пассажирах, вообще вёл себя так, что Ксеничке было неловко. К концу дороги посвежел, подбодрился, встал, смотрел вместе с дочерью в окно и делился впечатлениями. И опять, как бывало в прежние времена, Ксеничке стало с ним интересно и радостно, и тёплое чувство к нему вновь зашевелилось.
Уже немного пути оставалось, когда поезд остановился на разъезде, в лесу. Отец вдруг сказал:
– Смотри, Ксеня, вот осина.
С осиной, северным деревом, Ксеничка была знакома плохо, но приметы её знала. Поезд тронулся, девочка посмотрела, куда указывал отец, но увидела лишь кудрявую берёзу. И дёрнуло же её сказать те несчастные слова:
– Это не осина, а берёза!
Раньше Ксеничка никогда не осмелилась бы ему перечить, но тут, в поезде, поверила лишь своим глазам и ляпнула не подумав. Тут же выплыло «неуважение к отцу» – он поменялся в лице, отошёл от окна. Наступило тягостное молчание, в котором и доехали до Петербурга. Евгения, встретившая семью на вокзале, по деревянной физиономии сестры и постным лицам родителей сразу поняла, что произошла «история». Взяли извозчика, чтобы ехать на квартиру к Долматовым. Ясная погода, широкий Невский, чудесные клодтовские кони – всё теперь было неважно, радость от Петербурга погасла.
Анета с детьми гостила у деда в Швейцарии, Александр уехал за границу по служебным делам. Отец был мрачен, скрылся в долматовском кабинете; мама с расстроенным лицом требовала, чтобы Ксеничка шла просить прощения.
– Но ведь я в самом деле не видала осины!
– Это неважно! Как ты могла возражать папе?
– Раз я видала берёзу?
На солнце
Лозанна, август 2017 г.
Ксана глянула на часы: ого, полдевятого! В затылке мрачно постукивала усталость, уснула ведь только под утро, читала Ксеничкин дневник, тоже писанный в Лозанне. Скоро приедет Наташа с клиентами. Ксана вскочила с кровати и, чертыхаясь на всех языках, натянула джинсы и футболку. Чуть не запнулась о собственный чемодан, стоявший посреди прихожей.
О еде вспомнила, когда осталось несколько минут до встречи. Утренний приём пищи самый важный – Ксана могла не обедать и не ужинать, но всегда завтракала, и ей, как правило, хватало этого на целый день. Достала из чемодана пакетик с сушками «Малютка», вытащила из кармана ветровки мандарин. Потом сообразила, что прихватила с собой булочку и сливочное масло, которыми, помимо прочего, потчевали в «Аэрофлоте». Масло растаяло с боков и стало ещё вкуснее. А воду в Швейцарии можно пить из-под крана. Конечно, кофе бы не помешал, но, будем надеяться, в клинике стоят автоматы. В клиниках всегда автоматы.
Ксана поспешно жевала булочку с маслом, рассматривая картину на стене. Ночью это был чёрный квадрат в раме, утром он обратился белыми розами, старательно выписанными доморощенным живописцем. Такие розы, помнится, любила Тараканова – на свадьбе в «Старой крепости» каждый стол был украшен букетом белых роз, а салфетки на тарелках сложены высокими треугольниками, напоминавшими паруса. Ира, хоть и была беременна, напилась ещё до того, как подали горячее, и поминутно выбегала в холл звонить из телефона-автомата. Принялась зачем-то ощипывать розы, сосредоточенно обрывая лепестки и выкладывая из них на скатерти одной ей понятный орнамент, а потом, сдвинув тарелки, положила голову на руки и лежала на столе, как мёртвая.
Ксана выпила воды из-под крана – было вкусно, как в детстве. Когда спустилась вниз, её уже поджидала знакомая машинка – за рулём Наташа, на заднем сиденье клиенты. Румяный мальчик лет пятнадцати и его мама с горестными заломами у рта. На плече поблёскивает антиникотиновый пластырь. Ксана будто в зеркале себя увидела. Наташа искала выезд на трассу и одновременно знакомила Ксану с клиентами.
– Это у нас Боря, а это его мама, Лидия Александровна.
– Да можно просто Лида.
– А меня тогда зовите Ксения.
Боря смотрел в окно, на Леман и Альпы. Горы напоминали высокую волну, уже поднявшуюся стеной и готовую обрушиться на озеро.
– Красиво, правда? – спросила Лида у сына. Говорила она с ним заискивающе, точно как мама с Андрюшей в трудные дни.
– Нормально, – ответил он.
– Первый раз в Швейцарии? – поинтересовалась Ксана.
– Первый. И, надеюсь, последний. Ну то есть хотелось бы при других обстоятельствах, вы понимаете…
Ксана очень хорошо понимала Лиду. Именно потому, что она очень хорошо понимала таких Лид, у неё и было столько работы: в реестре она была самой востребованной. Наниматели терпеливо ждали, когда именно эта переводчица возьмёт заказ. Романдия, Бельгия, Франция – она моталась из одной клиники в другую, из Парижа в Дижон, из Брюсселя в Женеву, из Ниццы в Эвиан, из Клермон-Феррана в Лозанну. Если попытаться начертить на карте её обычный трёхмесячный маршрут, получится каляка-маляка расстроенного малыша. По утрам, просыпаясь, спрашивала себя, где находится, – ещё до того, как скороговоркой помолиться и вспомнить обо всём, что хочешь забыть. Иногда стены гостиничного номера или нанятой комнаты о чём-то говорили, иногда только сильнее запутывали: в парижском отеле висел постер с женевским фонтаном, в Женеве прямо напротив кровати прилепили карту Брюсселя. Мир, который был в детстве огромным и непостижимым, давно принял размеры гимнастического мяча, который никак не давался маленькой Ксане Лесовой, отчисленной из секции художественной гимнастики при свердловском областном Доме спорта. «Девочка способная и ест мало – это хорошо. Но ленивая. Не будет толку», – сказала, как припечатала, тренерша с башкирской фамилией. Ксана и вправду не стремилась к спортивным успехам – прыгала на пыльных матах с такими же лентяйками, пока другие усердные девочки доставали ногами до головы и делали кувырок назад.
Зато теперь Ксану лентяйкой не назовёшь – хватается за каждое предложение, как святой Фома за пояс Богородицы. Пациенты, их напуганные родственники, врачи, страховщики, координаторы… Ложится спать поздно ночью, а в голове продолжают крутиться чужие диагнозы и слова сочувствия, французские и русские, слипшиеся к вечеру трудного дня в монолитную массу. Тем не менее находились люди, которые завидовали Ксане. Как же – заграница! Сыр, комфорт, зарплата в твёрдой валюте. Прекрасные пейзажи, точные поезда, свобода слова.
Боря всё время смотрел в окно. Ехали мимо виноградников Обонна. Высокая и немного нелепая белая башня торчала посреди пейзажа как восклицательный знак.
– Эту башню, – неожиданно включилась Наташа, – построил в XVII веке Жан-Батист Тавернье. Он продавал бриллианты французским королям, а потом купил себе город Обонн и ушёл на покой.
Боря внимательно слушал, хотя его блестящее гладкое лицо (у всех, кто принимает эти препараты, такие лица) было всё так же повёрнуто в сторону окна.
– И что дальше? – Мальчик не желал покоя Жану-Батисту Тавернье, хотел знать, что было потом.
Наташа крутанула руль – свернули на просёлок, тянущийся между виноградников. У некоторых лоз были высажены розовые кусты – так делают, чтобы следить за виноградом. По самочувствию роз судят о благополучии лозы: швейцарский метод, о котором Ксана слышала раньше, возможно во время другой поездки с другими Борей и Лидой в другую клинику.
– А дальше он внезапно решил ехать в Москву, по каким-то срочным бриллиантовым делам. – Наташа говорила нараспев, как будто читала вслух сказку. – Был Жан-Батист Тавернье уже очень немолодым человеком. Сидеть бы такому в мягком кресле у тёплого камина, любоваться горами над Леманом… Так нет же! – В голосе Наташи вдруг звякнули железные нотки, как будто связка ключей упала на каменный пол. – Зачем-то поехал в Москву и сгинул там.
– Как – сгинул? – Боря отвернулся от окна, раскрыл рот.
Наташа, судя по всему, имевшая к обладателю замка какие-то личные счёты, пожала плечами:
– А вот так – сгинул, и всё. Никто не знает, где он похоронен. Нечего было ездить в Москву в таком возрасте!
Боря проводил внимательным взглядом обоннскую башню, ещё раз мелькнувшую за окном, как будто призрак Тавернье погрозил толстым белым пальцем, прежде чем скрыться в холмах.
Приехали. Наташа вышла из машины первой, Ксана и Лида выбрались следом, а Боря долго не выходил, настороженно разглядывая в окно большой белый дом с коричневой крышей и живую изгородь из роз. Лепестки лежали на траве вперемешку, словно розы всю ночь дрались.
– Борис, нам пора! – оживлённо сказала Наташа, открывая пассажирскую дверцу.
Вблизи гулко звенели коровьи колокольцы, будто кто-то ни разу не воспитанный мешал сахар в стакане гигантской ложкой.
Доктор был высокий, знающий, равнодушный. Говорил про кетаминовые капельницы, нейромодуляции и транскраниальную магнитную стимуляцию.
– Не забывайте, ему только шестнадцать, – волновалась Лида.
Всё как обычно: Ксана переводила, не дожидаясь, пока доктор закончит фразу, она заранее знала, что услышит. Её метод перевода подходил не всем, один нервный невролог упрекнул Ксану: «Мадам Лесовай, мне кажется, вы сидите у меня в голове и оттуда выкрикиваете!» Но что поделаешь, за годы практики она сама уже стала кем-то вроде психиатра, во всяком случае, с диагнозом ошибалась редко; вот Борю увидела и сразу догадалась: биполярка. Сейчас у него период упадка, вялость, потом начнётся «гон», бешеная активность, он будет делать уроки вперёд на неделю, играть с друзьями в компьютер, а потом снова заляжет у себя в комнате, как в берлоге, и станет смотреть в потолок, как другие смотрят в телевизор.
Доктор заметно повеселел: предполагаемый пациент только что стал пациентом реальным. Сказал, бумаги подготовят часа через два, а пока они могут погулять в саду, или вот у них тут в Бушийоне есть дивный дикий пляж. Буквально десять минут на машине – и можно искупаться или позагорать в тени деревьев, день-то жаркий! Выяснилось, что у всех, кроме Ксаны, были с собой купальные костюмы. Какие предусмотрительные люди!
Спустились в Бушийон, крошечный городок, где велосипеды привязывают к деревьям. Машину оставили рядом с часовней. По очереди посетили бесплатный туалет, переоделись. В багажнике нашлись полотенца – застиранные, с намертво въевшимися пятнами от солнцезащитного крема. Пляж скрывался за деревьями, они, казалось, выше, чем горы. Горы, тем более, успели скрыться в облаках – какого-то часа в клинике хватило, чтобы они спрятались. Так, мутнело что-то впереди, и вода, как в учебнике физики, превращалась в пар.
