Вы задумаетесь грустно
И твердите про себя:
«Не страшна и не проста я;
Я не так страшна, чтоб просто
Убивать, не так проста я,
Чтоб не знать, как жизнь страшна».
Разумеется, это не единственный обмен посланиями в истории Серебряного века. В апреле 1918 года Зинаида Гиппиус писала Блоку:
Все это было, кажется в последний,
В последний вечер, в вешний час…
И плакала безумная в передней,
О чем-то умоляя нас.
Потом сидели мы под лампой блеклой,
Что золотила тонкий дым,
А поздние распахнутые стекла
Отсвечивали голубым.
Ты, выйдя, задержался у решетки,
Я говорил с тобою из окна.
И ветви юные чертились четко
На небе – зеленей вина.
Прямая улица была пустынна,
И ты ушел – в нее, туда…
Я не прощу. Душа твоя невинна.
Я не прощу ей – никогда.
И Блок ответил, правда, не конкретно на это стихотворение, а на сборник, с говорящим названием «Последние стихи», присланный ему в начале июня 1918 года:
Женщина, безумная гордячка!
Мне понятен каждый ваш намек,
Белая весенняя горячка
Всеми гневами звенящих строк!
Все слова – как ненависти жала,
Все слова – как колющая сталь!
Ядом напоенного кинжала
Лезвие целую, глядя в даль…
Но в дали я вижу – море, море,
Исполинский очерк новых стран,
Голос ваш не слышу в грозном хоре,
Где гудит и воет ураган!
Страшно, сладко, неизбежно, надо
Мне – бросаться в многопенный вал,
Вам – зеленоглазою наядой
Петь, плескаться у ирландских скал.
Высоко – над нами – над волнами, —
Как заря над черными скалами —
Веет знамя – Интернацьонал!
И в этих стихах, как в двух зеркалах, отразился не только их конфликт, но и трещина, которая внезапно пролегла через всю эпоху, и по сравнению с которой разногласия между символистами и акмеистами казались детской игрой в шарады.
Но, разумеется, были и более камерные диалоги. Поэты признавались друг другу в любви, флиртовали, ревновали, высказывали упреки, мирились.
В 1911 году Гумилев писал Ахматовой:
Из логова змиева,
Из города Киева,
Я взял не жену, а колдунью.
А думал – забавницу,
Гадал – своенравницу,
Веселую птицу-певунью.
Покликаешь – морщится,
Обнимешь – топорщится,
А выйдет луна – затомится,
И смотрит, и стонет,
Как будто хоронит
Кого-то, – и хочет топиться…
А Ахматова, в свою очередь, отвечала мужу, упрекая его без упреков за отъезд в Африку:
Он любил три вещи на свете:
За вечерней пенье, белых павлинов
И стертые карты Америки.
Не любил, когда плачут дети,
Не любил чая с малиной
И женской истерики
…А я была его женой.
Волошин и Мандельштам писали стихи Цветаевой, Цветаева – Мандельштаму, а еще – Блоку, Пастернаку, Волошину и Ахматовой. Ахматова – Цветаевой, Мандельштаму и Пастернаку. Пастернак – Ахматовой и Цветаевой. Ахматова и Цветаева – Маяковскому. Поэтесса Ирина Одоевцева – Гумилеву (сразу после отъезда из России в 1923 году, показывая, что смерть адресата не всегда прерывает переписку). Маяковский – Есенину (еще один пример посмертного диалога). Если написать все эти фамилии по кругу и соединить их линиями – стихами, то получится звезда – один из любимых символов символистов (простите за невольный оксюморон). Или более современный образ – сеть обмена информацией, Всемирная паутина, объединяющая поэтов, живших в одну эпоху и на одном пространстве. В строках, не вошедших в основной текст «Поэмы без героя», Ахматова пыталась описать подобный разговор, одновременно общий – всех со всеми, и личный, интимный – каждого с каждым:
«Уверяю, это не ново…
Вы дитя, синьор Казанова…»
«На Исакьевский ровно в шесть…»
«Как-нибудь побредем по мраку,
Мы отсюда еще в «Собаку»…[5 - Имеется в виду артистическое кафе, или арт-подвал, «Бродячая собака», которое действовало с 31 декабря 1911 по 3 марта 1915 года в доме № 5 по Михайловской площади Петрограда. В названии обыгран образ художника как бесприютного пса.]
«Вы отсюда куда?» —
«Бог весть!»
Почему же стихи оказались так важны на переломе эпох?
Проза очерчивает проблемы и конфликты, философия их очищает и осмысляет, поэзия помогает их пережить. Потому что только она может позволить себе обращаться к «голым» эмоциям.
Предыдущая эпоха – время «больших» реалистических романов Тургенева, Гончарова, Толстого, Достоевского. Теперь романисты уже не успевали за быстро меняющимся временем. Веку была необходима скорая помощь – стихи.
Любовь и смерть – вечные темы для поэзии. И даже в конце XIX века, в сравнительно мирное и «вегетарианское» время, еще до всех потрясений: революции 1905 года, Русско-японской и Первой мировой войны, смерть, грубая повседневная реальность, с которой человек мог столкнуться в любом возрасте, от которой не защищало ни высокое положение, ни деньги, ни проживание в столице бок о бок с лучшими, самыми передовыми учеными-медиками и медицинскими учреждениями.
Писать об этом тяжело, читать тоже, но, не помня об этой почти материальной черной теме, нависшей над каждой колыбелью, над каждым брачным ложем, мы не поймем экзальтации людей Серебряного века, их стремления к иной, лучшей жизни. В царство идей, где людей не преследуют искушения плоти, страх смерти. И не поймем их иступленной любви друг к другу, к близким по духу, к ближним – в самом буквальном и обыденном смысле этого слова.
Первая жена Вячеслава Иванова Лидия Дмитриевна Зиновьева-Аннибал умерла от скарлатины в возрасте 41 года, в 32 года – от тромбофлебита Варвара Дмитриевна Илловайская, первая жена Ивана Владимировича Цветаева, отца Марины Цветаевой. Ее единокровные брат и сестра – Надя и Сережа – скончались в двадцать два года и в двадцать лет, видимо, от туберкулеза. Цветаева писала в биографическом очерке «Дом у старого Пимена»: «Наде… бог послал тяжелую смерть. Не надо научных слов для такой вечной вещи, как смерть молодой красавицы. Как бы ни назывались сопутствующие ее болезни явления – муки были ужасные, и ни один врач ее от них не избавил. Умирала она тяжелее брата еще и потому, что хотела жить. Не о непостыдной безболезненной кончине живота молила, а о жизни – какой бы то ни было – только жить! Что может быть жестче такой Нади, из горячей постели горячей рукой тайком передающей монашке деньги, чтобы молилась о ее здравии по всем монастырям Москвы». Причем, их отец – историк Дмитрий Иванович Иловайский, автор детского учебника, многократно осмеянного во «Всемирной Истории Сатирикона» Татьяной Тэффи, Аркадием Аверченко, И.Л. Оршером и Осипом Дымовым, прожил почти 90 лет.
Владимир Константинович Маяковский, отец поэта, умер в 49 лет от заражения крови, после того как уколол палец иголкой, сшивая бумаги. С тех пор Маяковский терпеть не мог булавок и заколок, мыл фрукты по два раза кипяченой водой и смертельно боялся любой инфекции. Правда, дело происходило в провинциальном Кутаиси.
Но в столице после внутриутробной гибели ребенка от инфекции умерла Антонина, старшая сестра Елизаветы Дмитриевой, а на следующий день муж Антонины покончил с собой. Отец обеих девочек тоже скончался рано, от туберкулеза – завсегдатая петербургских трущоб и дворцов. Сама Елизавета в юности болела костным туберкулезом, отчего на всю жизнь осталась хромой и прожила всего 41 год. Из туберкулезного санатория Халила под Петербургом она писала Волошину: «Здесь только чахоточные, все они видят и знают близость смерти. Про нее здесь только и говорят. Никто не смеется. Говорят тихо и ночью все кашляют и стонут… Здесь не только ждут смерти, здесь еще и плачут о жизни, и она сюда приходит, принимая странные, едкие формы. И от невозможности восприятия ее плачут целые ночи, нужно долго гладить руки и говорить печальные слова о Радости, чтобы перестали. И то ненадолго. Но во мне самой наряду с тоской есть Радость, я могу слушать жизнь и мне не так трудно».
Только подумайте! В домах уже горело электрическое освещение, по улицам ходили трамваи, начали работать первые синематографы, а люди по-прежнему умирали от любой инфекции, от любой случайности, и спасти, уберечь их не было никакой возможности. Возможно, именно этим объясняется тот странный для нас феномен, что поэтессы Серебряного века раз за разом придумывали себе несуществующих детей и потом описывали их смерть. Может быть, никогда не существовавшая Вероника Елизаветы Дмитриевой – Черубины де Габриак – чью смерть она оплакивает в стихах – это дочь ее сестры, которой так и не суждено было родиться и прожить хотя бы короткую жизнь? А может быть, это воспоминание о выкидыше самой Дмитриевой?
Именно этим ясным и конкретным сознанием, что все смертны, причем «смертны внезапно», можно объяснить популярность в ту эпоху mеnage ? trois – «брака втроем». Видимо, речь о сексуальных экспериментах в таких браках шла редко, во всяком случае реже, чем утверждает молва. Чаще имела место обычная «последовательная моногамия» – мужчина и женщина любили друг друга, потом разлюбили, расстались, кто-то из них вступил в новые отношения, но дружба и привязанность друг к дугу остались. Новый партнер или партнерша не ревнуют к прошлому, напротив, «бывший» и «нынешний», или «бывшая» и «нынешняя» подружились или были друзьями раньше, у них общие интересы, общее дело, и они живут втроем. Делят на троих бытовые трудности, которые с каждым годом все возрастают. В 1917–1920 годах, когда привычная инфраструктура разрушается, Петербург и Москву посещают голод и эпидемии, такое «совместное домохозяйство» может стать залогом выживания. Втроем легче обогреться, легче прокормиться, объединив три пайка и скудные запасы, есть кому ухаживать за больными, пока кто-то другой работает, и так далее. И, конечно, уважение друг к другу, восхищение друг другом. Да и как было не восхищаться, как не уважать! Ведь все они, даже ставшие заклятыми врагами, когда-то были друзьями, все чертовски талантливы и образованы, чтобы оценить друг друга по достоинству. Конечно, были в их жизни и сказанные сгоряча несправедливые упреки, а иногда и справедливые, ссоры из-за пустяков, и иногда и не из-за пустяков, грязные сплетни, клевета, обвинения, но чем дальше, тем мрачнее становилась окружающая их действительность, они теряли друзей и любимых, и волей-неволей сплачивались, хотя бы только в воспоминаниях.
Дмитрий Мережковский сделал лейтмотивом романа «Воскресшие Боги. Леонардо да Винчи» строки, написанные когда-то Лоренцо Великолепным, банкиром и политиком из семьи Медичи, некоронованным королем Флоренции и прославленным меценатом:
Юность, юность, ты чудесна,
Хоть проходишь быстро путь.
Счастья хочешь – счастлив будь
Нынче, завтра – неизвестно.
Возможно, эти строки стали лейтмотивом и всего Серебряного века.
В нем было много театрального, много игры, и даже хулиганства, но одновременно много высокой драмы, «маленьких» и больших трагедий, и сознания того, что именно из трагедии и комедии, фарса, буффонады и состоит жизнь. Варьете «Бродячая собака», «мейерхольдовы арапчата» и танцы масок Анны Ахматовой[6 - Ахматова А. «Поэма без героя».], мистические пьесы Блока, пронизанные метелями и звездным сиянием[7 - Блок А. «Король на площади», «Незнакомка», «Снежная маска», «Песнь судьбы», «Роза и крест».], греческие, французские и итальянские трагедии Марины Цветаевой[8 - Цветаева М. «Ариадна», «Федра», «Фортуна» (а графе де Лозене – единственной любови «величайшей наследницы в Европе» Анны Марии Луизы Орлеанской, герцогини Монпансье, двоюродной сестры короля Людовика XIV), «Феникс» (о Казанове).], доисторическая драма Гумилева[9 - Гумилев Н. «Охота на носорога».] – все это попытки забыться, отвлечься «игрой в бисер». Или, наоборот, – единственный способ сохранить одновременно разум и любовь к жизни, когда эпоха на твоих глазах сходит с ума?
Все мы здесь в желаньи ласки
Славим Вакха и Любовь,
Славим песни, славим пляски!
Пусть бежит по жилам кровь,
Пусть живем мы в вечной сказке,
В этом нашей жизни суть.
Счастья хочешь – счастлив будь
Нынче, завтра – неизвестно[10 - Отрывок из карнавальной песни Лоренцо Медичи Великолепного, поэта и правителя Флоренции, жил 43 года и умер почти 500 лет назад, переводчик – Валерий Брюсов.].
«Жили в неистовом напряжении, в вечном возбуждении, в обостренности, в лихорадке. Жили разом в нескольких планах. В конце концов, были сложнейше запутаны в общую сеть любвей и ненавистей, личных и литературных», – писал позднее Владислав Ходасевич.
И еще об одной особенности Серебряного века нельзя забывать. В греческих мифах Музы не только дарят вдохновение поэтам, они и сами поют торжественные гимны, прославляя богов и героев. Недаром «Илиада» начинается со слов Гомера, обращенных к Музе и призывающих именно ее воспеть величайшего из героев Трои.
В Серебряном веке Музы часто сами творцы. Шутливое утверждение Ахматовой, что она «научила женщин говорить», пусть останется на ее совести. Конечно, «дар речи» подарила женщинам не она, и никто всерьез не собирался заставить их замолчать. Наоборот, Серебряный век – это тот период, когда женщины могли работать не только в доме, или на фабрике, не только посудомойкой, прачкой или швеей, они могли использовать для заработка свой интеллект и образование, полученное на Высших женских курсах, а потом и в женских институтах. Они работали учительницами, переводчицами, стенографистками, телефонистками, акушерками, а позже – врачами и инженерами. Они становились актрисами и не только в любительских и домашних театрах, художницами, концертирующими пианистками, певицами. Конечно, такие женщины существовали и раньше, но в ХХ веке они перестали быть диковинкой. А работа – чем-то таким, чем приличная женщина может заняться только в крайне стесненных обстоятельствах. Женщины обрели голос не только в частном, но и в публичном пространстве, они обрели не только моральную, но и политическую силу, к ним было невозможно не прислушиваться. Теперь талантливый поэт мог получить от дамы сердца не только ленточку или цветок, но и сонет, а нерадивый любовник мог быть осмеян и прилюдно припечатан едкими ямбами или изысканным анапестом. И это делало любовные отношения по-настоящему сложными и захватывающими.
Глава 1
В поисках вечной женственности
Бесплодные усилия любви
Августовским вечером 1898 года молодежь, живущая на подмосковной даче профессора Менделеева, в Боблове, решила устроить домашний спектакль. Как это водится, был избыток барышень, желавших играть, но недостаток мужчин. Поэтому решили пригласить хозяйского сына из соседнего Шахматова.
Семьи хорошо знали друг друга, но еще не собирались вместе, и молодежь впервые близко познакомилась. В начале июня 17-летний Саша Бекетов, как звали его в доме, приехал в имение Менделеева, чтобы представиться соседкам. Он произвел не слишком благоприятное впечатление на старшую дочь Менделеевых – 15-летнюю Любу. «Холодом овеяны светлые глаза с бледными ресницами, не оттененные слабо намеченными бровями», – позже напишет она в воспоминаниях. И не в мундире, значит, не гимназист, не студент, не лицеист, не кадет, не юнкер, не офицер. Так – ни то ни се, ни рыба ни мясо. Но участвовать в спектакле согласился, много говорил о театре и, очевидно, им увлекался.
Намерения у актеров из Боблово были весьма амбициозные, они выбрали для своей постановки не дешевый фарс, не легкий водевиль, а трагедию. И не просто трагедию, а Шекспира, и не просто Шекспира, а «Гамлета». Люба, конечно же, – Офелия, а Саша Бекетов – принц датский.
Формально, сцена между Гамлетом и Офелией, скорее о нелюбви, чем о любви, и уж точно о непонимании.
В первоисточнике шекспировской трагедии – «Саге о Гамлете» Саксона Грамматика принц Гамлет прикидывается сумасшедшим, чтобы обмануть бдительность убийцы отца и самому избежать смерти. Но сторонники короля готовы его разоблачить. Саксон Грамматик пишет: «Для разоблачения его хитрости, – говорили они, – ничего не может быть лучше, чем вывести ему навстречу в каком-либо укромном месте красивую женщину, которая воспламенит его сердце любовным желанием. Ибо естественная склонность к любви столь велика, что скрыть ее искусно невозможно; эта страсть слишком пылка, чтобы быть преодоленной хитростью. Поэтому, если тупость его притворна, он не упустит случай и тотчас уступит порыву страсти. И вот поручено было людям проводить юношу верхом на лошади в дальнюю часть леса и провести такого рода испытание».
И коварное испытание было устроено. Принца отвезли в лес, якобы на охоту, и «после этого они умышленно оставили его одного, чтобы он мог набраться большей храбрости для удовлетворения своей страсти. И вот он повстречался с женщиной, подосланной дядей и будто случайно оказавшейся на его пути в темном месте, и овладел бы ею, не подай ему безмолвно его молочный брат знака о ловушке… Встревоженный подозрением о засаде, он обхватил девушку и отнес подальше к непроходимому болоту, где было безопаснее. Насладившись любовью, он стал просить ее весьма настойчиво никому не говорить об этом; и просьба о молчании была с такой же страстностью обещана, как и испрошена. Ибо в детстве у обоих были одни и те же попечители, и эта общность воспитания соединила тесной дружбой Гамлета и девушку. Когда он вернулся домой и все стали его с насмешкой спрашивать, преуспел ли он в любви, он заявил, что так оно и было. Когда его опять спросили, где это случилось и что служило ему подушкой, ответил: конские копытца и петушьи гребешки служили ложем; ибо когда он шел на испытание, то, во избежанье лжи, собрал листочки растений, носящих такое название. Ответ его присутствующие встретили громким смехом, хотя шуткой он ущерба истине ничуть не причинил. Девушка, тоже спрошенная об этом, ответила, что ничего подобного он не содеял. Отрицанию ее поверили и притом тем легче, чем меньше, как было очевидно, провожатые об этом знали»[11 - Теоретически Блок мог познакомиться с хроникой Саксона Грамматика – она была переведена на английский язык в 1894 году, за 4 года до постановки в Баболовском театре. Но, конечно, маловероятно, чтобы вчерашний гимназист стал разыскивать и читать на иностранном языке это издание.].
Шекспир писал трагедию 400 лет спустя, его Гамлет не ловкач, обдуривший всех и свершивший то, что ему предписано: месть за отца самым остроумным и изощренным путем. Его Гамлет любит Офелию, но именно любовь помогает «не уступать порывам страсти» и повторять: «Я вас не люблю». И та же любовь не позволяет ему совершить того, чего втайне желают оба, но позволяет обмануть Офелию, заставив ее в отчаянии твердить:
Какой погиб великий человек,
Надежда царства, честь его, утеха!
Погиб, погиб! И мне судьба велела,
Мне, пламенной любви его предмету,
Мне видеть обезумевшим его —
Что был он и что стал, о Боже![12 - Неизвестно, каким именно из более чем десятка существовавших в конце XIX века переводов они воспользовались. При постановках в театре чаще всего был в ходу перевод Николая Полевого (1837), цитата из которого и приводится.]
Она хотела спасти, исцелить безумного принца силой своей любви, не подозревая, что принц вовсе не безумен, а просто, говоря его словами, «из жалости… должен быть суровым».
Эта сцена предательства во имя любви, которое не спасло любимую, а в итоге свело с ума и погубило, и была той, что играли молодые люди в тот вечер в Баболово, когда впервые ощутили притяжение, нарастающее между ними.
«Мы были уже в костюмах Гамлета и Офелии, в гриме, – вспоминает Любовь Дмитриевна. – Я чувствовала себя смелее. Венок, сноп полевых цветов, распущенный напоказ всем плащ золотых волос, падающих ниже колен… Блок в черном берете, колете, со шпагой. Мы сидели за кулисами в полутайне, пока готовили сцену. Помост обрывался. Блок сидел на нем, как на скамье, у моих ног, потому что табурет мой стоял выше, на самом помосте. Мы говорили о чем-то более личном, чем всегда, а главное, жуткое – я не бежала, я смотрела в глаза, мы были вместе, мы были ближе, чем слова разговора».
Сквозь волшебный лес
В тот вечер после спектакля они вдвоем, все еще в костюмах, идут из сенного сарая, где была устроена сцена, к дому через Церковный лес. «Лес этот – сказочный, в то время еще не тронутый топором. Вековые ели клонят шатрами седые ветви: длинные седые бороды мхов свисают до земли. Непролазные чащи можжевельника, бересклета, волчьих ягод, папоротника, местами земля покрыта ковром опавшей хвои, местами – заросли крупных и темнолистых, как нигде, ландышей. „Тропинка вьется, вот-вот потеряется…“, „Нет конца лесным тропинкам…“», – рассказывала Любовь Дмитриевна.
Волшебный лес – старый герой рыцарских романов и русских сказок, да и вообще сказок всех времен и народов. Этот образ обладает неодолимой притягательной мощью, которой охотно покоряется наше воображение. Он, безусловно, восходит к образу леса – потустороннего царства, царства мертвых, куда шаман уводит юношей, где он их убивает и откуда они возвращаются возрожденными в новом качестве – уже мужчинами, полноправными членами своего племени, которые могут брать себе жен. Отсюда все легенды о путешествии одинокого рыцаря через лес, о его встрече и единоборстве с чудовищем и внезапно обретенной невесте – заколдованной царевне. Ну и, наконец, лес ночью – это темное и таинственное место, с незнакомыми запахами и звуками, вызывающее даже в цивилизованных людях, своеобразное возбуждение, «нестрашный страх», чувство, что сейчас можно и даже нужно переступить границу.
Впрочем, разумеется, Блоку и Любови Дмитриевне не пришлось пересекать глухую лесную чащу, чтобы попасть домой. И все же, несомненно, это волшебное путешествие.
«От „театра“ – сенного сарая – до дома, вниз под горку сквозь совсем молодой березничек, еле в рост человека. Августовская ночь черна в Московской губернии и „звезды были крупными необычно“. Как-то так вышло, что еще в костюмах (переодевались дома) мы ушли с Блоком вдвоем в кутерьме после спектакля и очутились вдвоем Офелией и Гамлетом в этой звездной ночи. Мы были еще в мире того разговора и было не страшно, когда прямо перед нами в широком небосводе медленно прочертил путь большой, сияющий голубизной метеор. „И вдруг звезда полночная упала“… Даже руки наши не встретились и смотрели мы прямо перед собой. И было нам шестнадцать и семнадцать лет».
