– Я лучше воспользуюсь бывшей комнатой Ранны. Тем более, я здесь всего на пару-тройку дней.
Но Эвви помотала головой.
– Не получится. Комната Ранны сейчас скорее склад, нежели спальня. К тому же твоей бабушке было бы очень приятно, если бы она узнала, что ты ночуешь в ее спальне.
– Не думаю…
– Иди, иди, – с мягкой настойчивостью поторопила ее Эвви. – Она бы точно этого хотела.
Комната Альтеи находилась вверху, у самой лестницы. Взявшись за круглую дверную ручку, Лиззи на миг закрыла глаза, внутренне готовясь к тому шквалу эмоций, что обрушится на нее по ту сторону двери. Открыв створку, она немного задержалась в проеме, вылавливая взглядом давно знакомые мелочи бабушкиной обстановки: томик стихов Джалаладдина Руми, которого так любила читать Альтея, кусочек оленьего рога, что они вместе обнаружили однажды, гуляя по лесу, резную деревянную чашу на ночном столике с гладкими «камушками желаний».
В конце концов, «втянуло» Лиззи в комнату бабушкино трюмо. Когда она была ребенком, это было самым ее любимым местом во всем доме – тем самым местом, откуда и началось ее серьезное увлечение парфюмом. Герань, жасмин, пачули, сандаловое дерево – это бесконечное множество ароматов, которые смешиваются всякий раз необычно, по-новому. Точно краски на палитре художника – только для обоняния. И сколько себя помнила Лиззи, бабушка всегда рассказывала ей почти что сказочные истории о редкостных талантах женщин рода Лун, каждая из которых была наделена своим особым, тихим способом стать исключительно полезной в этом мире. И вот однажды, сидя перед этим самым трюмо, Лиззи обнаружила и для себя вариант такой же «тихой магии» – таинственную, восхитительную алхимию ароматов.
Инстинктивно она поняла, что запахи являются своего рода лекарством, что их природная способность поднимать настроение и пробуждать эмоции может сделать их чрезвычайно эффективными для восстановления сил и улучшения самочувствия. Благодаря своему необычному дару Лиззи также уяснила для себя, что каждый человек обладает неким собственным, отличительным запахом – индивидуальным, как отпечатки пальцев, – набором этаких обонятельных маркеров, которые в совокупности действуют как личная подпись. Это открытие стало впоследствии основой всей ее карьеры в мире парфюмерии.
В день своего четырнадцатилетия Лиззи заявила о намерении заключить в стеклянный пузырек безмерную любовь Альтеи к земле. Это был немыслимо ребячливый замысел – заключить куда-то чувства и эмоции, точно светлячков в банку, – однако Альтея не стала внучку отговаривать и вразумлять, даже при том, что Лиззи совершенно не представляла, с чего начать. Она просто следовала своему чутью – и в конечном счете остановилась на лаванде, поскольку она пахла землей, и бергамоте, который нес в себе запах солнца. И вместе они пахли, как Альтея. Несколько месяцев спустя Лиззи осуществила свое намерение, представив миру незамысловатые, из двух лишь нот, духи, названные ею «Альтея» – в честь женщины, вдохновившей ее на это творчество.
Стеклянный пузырек она присмотрела в запыленном углу одной из комиссионок в центре города и, чтобы его приобрести, сэкономила необходимую сумму с денег на завтраки. Склянка по-прежнему стояла на бабушкином трюмо – квадратная, с тяжелым основанием и продолговатой конической пробкой. С тех пор она множество раз наполнялась заново, однако сейчас была пустой, храня лишь на донышке высохшую, вязкую смолистую массу. Тем не менее Лиззи вытянула из пузырька пробку, надеясь поймать дуновение характерного запаха своей бабушки, – но с горьким разочарованием ощутила лишь приторный дух окислившихся масел.
Охваченная вновь подступившей горечью потери, Лиззи поставила флакон на место. Эта боль от осознания отсутствия Альтеи пронзила ее едва не физическим страданием. Понурясь, Лиззи побрела в укромный, со скошенным низким потолком, уголок спальни, который некогда служил кладовкой, пока Альтея не обустроила там себе читальню – снабдив его книжными полочками и поместив туда кресло для чтения. За долгие годы бабушка приобрела много дорогих вещей – но ничто не было для нее настолько ценно, как книги. Эти ее «грешные удовольствия», как она их называла, идеально подходили для того, чтобы приятно скоротать холодные зимы Новой Англии.
Еще здесь имелся небольшой книжный шкаф – застекленный, всего в три полки, с дверцами, запирающимися маленьким медным ключиком. Лиззи наклонилась посмотреть сквозь стекло. Там стояли книги дневников и записей рода Лун. Девочкой она всегда благоговела перед ними, проникаясь всей той важностью, которую они собой являли. Лиззи рисовала в воображении, как женщины рода Лун – все как одна незамужние – ночь за ночью сидят у огня, кропотливо записывая свои тайные послания для тех, кто будет следовать за ними по родовой Стезе. И теперь, как и вся «Ферма Лунных Дев», эти книги принадлежали ей.
Ключ Лиззи нашла именно там, где всегда хранила его Альтея – в ящике трюмо. Когда она открыла дверцу шкафа, на нее повеяло запахом кожи и старой бумаги, и на мгновение Лиззи даже задержала дыхание – точно ребенок, который боится, что его сейчас застукают с уже запущенной в банку с печеньем пятерней. Вот только здесь не было никого, кто мог бы отругать ее или одернуть.
Лиззи провела рукой по твердым ребристым корешкам стоящих ровным рядком книг, ощущая кончиками пальцев прохладную кожу переплета, потом опустилась на колени и вытянула первую.
«Книга Сабины». Той женщины, с которой, собственно, здесь все и началось.
Лиззи стала медленно перелистывать страницы. Чернила уже выцвели до бледно-бурого цвета, изящные и витиеватые росчерки пера затрудняли чтение написанного. А постоянное смешение английского с французским лишь усугубляло понимание. Впрочем, Лиззи и не требовалось этого читать – она и так уже все знала наизусть. О том, как Сабину предал мужчина, которого она любила. И как она бежала, спасаясь от травли. Как всеми силами пыталась выжить с крохотной дочкой на руках. И как оставила после себя непреложный наказ, чтобы ни одна женщина из рода Лун не позволила себя связать брачными узами – из опасений, что других точно так же предадут и род прервется. Эта семейная легенда рассказывалась и пересказывалась, передаваясь из поколения в поколение.
Лиззи сунула книгу обратно на полку и пробежала глазами по остальным корешкам. Так много женщин рода Лун – и каждая здесь поведала свою историю. Патрис – первая из Лун, родившаяся на земле Соединенных Штатов. Рене – единственная из семьи Лун, которая произвела на свет сына. Бедняжка прожил всего несколько часов – в отличие от своей сестры-двойняшки Доротеи, которой удалось добиться в жизни благополучия и успеха. Злые перешептывания насчет смерти мальчика преследовали Рене всю ее оставшуюся жизнь. Сильвия – эпатировавшая весь город тем, что открыто и без малейшего стыда или стеснения жила с женщиной по имени Рейчел Конклин. Аврора – которая шокировала своих соседей ежедневными прогулками по окрестным лесам, не имея на себе ничего, кроме обуви. Оноре – которая после четырех мертворожденных девочек наконец, уже будучи в сорокачетырехлетнем возрасте, сумела дать жизнь пятой дочери – Альтее. И, разумеется, стояло здесь и последнее дополнение коллекции – «Книга Альтеи».
Вот они все стояли перед ней… плюс еще одна, какая-то неизвестная книга. Нахмурившись, Лиззи поглядела на последний корешок – тоже кожаный, но не черный, как все остальные, а темно-бордового цвета, украшенный цветами и виноградными лозами. Прежде она ни разу эту книгу не видела. Возможно ли, что Ранна после всего случившегося оставила-таки после себя книгу? Это было настолько в ее духе – нарушить традицию и как последний жест неповиновения сделать свою книгу в столь броском переплете.
Но что могла такого важного записать в книге ее мать? Быть может, извинения за свое безрассудное поведение и за то, что долгие годы следовала в своей жизни неудачному выбору? Лиззи сильно в этом сомневалась. Раскаяние никогда не было свойственно Ранне.
И, тем не менее, Лиззи уже вовсю завладело любопытство. Она вытянула с полки не похожий на другие томик и положила себе на колени. Книжка была толстой и странным образом разбухшей, переплет застегивался маленьким медным замочком-крючком. Лиззи откинула крючочек и раскрыла книгу, ожидая увидеть там округлый, с обратным уклоном почерк матери. Но вместо этого нашла сложенный вчетверо квадратик вощеной бумаги, сунутый между переплетом и первой страницей. Лиззи развернула его – и с удивлением обнаружила там бережно высушенную веточку розмарина. Недоуменно заморгав, Лиззи взглянула на открытую страницу книги – и узнала аккуратный убористый почерк Альтеи.
«Розмарин… Для памяти
Моя драгоценная девочка!
Ты должна простить мне, милая Лиззи, что я скрывала от тебя секрет. У меня были весомые причины не желать, чтобы ты узнала о моей болезни. Я не хотела, чтобы ты вернулась сюда только из-за меня, влекомая лишь чувством долга. Я совершила столько промахов с твоей матерью, когда она была совсем юной. Я полна была решимости заставить Ранну следовать моим путем вместо ее собственного, хотя уж я должна была бы понять свою ошибку лучше, чем кто-либо другой. И я не собиралась взваливать такую ношу на тебя. Мне хотелось, чтобы ты свободно могла расправить крылья – и прилететь к родному дому лишь тогда, когда тебя приведет сюда сердце. Если ты читаешь то, что здесь написано, – то, может статься, это все-таки случилось.
Круг моей жизни совсем скоро сомкнется – как и всякий земной круг, – но у меня еще осталось немного времени, и потому я решила взяться за перо. Ибо таков наш способ наставлять своих потомков: все время возвращаться к истории рода и извлекать из нее то, что неизменно следует помнить. Нам никогда нельзя забывать, кто мы такие. Того, как многого мы сумели добиться и сколько пережили невзгод по вине тех, кто боится непонятного.
Ты знаешь историю Сабины. Знаешь, что она приехала из Франции – одна, с ребенком в утробе, спасаясь от местных властей. Но ее разыскивали вовсе не за какое-либо преступление – а за то, во что она верила и какой путь себе избрала. Уже давно минули времена, когда таких женщин сжигали на кострах, но все равно по-прежнему находились такие – и было их на самом деле немало, – которые крепко держались за свои предрассудки. Видишь ли, такие люди время от времени востребованы в обществе – они выступают против женщин, осмеливающихся поднять голос и потребовать того, что принадлежит им по праву.
Такое и произошло с Сабиной. Ее возлюбленный был помолвлен с другой. Когда он узнал о зачатом ребенке, то донес на Сабину, обвиняя ее в самых отвратительных вещах, и дал против нее показания под присягой. Ее бы, конечно, не сожгли. К тому времени подобное уже не практиковалось. Но против нее бы завели дело – обвиняя в непристойном поведении или воровстве, или еще в чем-либо. И ее бы непременно отправили за решетку, если не хуже. Потому Сабина бежала из Франции и начала жизнь с нуля. Она научилась вести хозяйство, обеспечивая себя и своего ребенка. Без участия мужчины и не заботясь о мнении окружающих, она пробивала себе путь в этом мире, полагаясь лишь на собственную ферму да на свой природный дар. И этот дар – это сакральное знание о травах и целительстве – Сабина передала нам, потомкам, оставив свой след в мире и помогая другим.
Вот кто мы такие, Лиззи.
Одинокие воительницы, матери, целительницы.
В мире всегда будут встречаться люди, которые нас боятся, они готовы сочинять о нас разные небылицы, чтобы как-то прикрыть собственный страх. Они будут указывать на нас пальцем и называть оскорбительными словами. И да, конечно – про нас будут много лгать. Однако мы не можем допустить, чтобы это как-то изменило то, кем мы являемся на самом деле, и дать потускнеть тому свету, что в нас живет.
Ты всегда была таким умным ребенком, Лиззи. Такой смышленой и на редкость наблюдательной. Нигде не упускала ни малейшей детали. А твое удивительное обоняние! Ты была совершенно особенной девочкой, настолько одаренной, как не была одарена ни твоя мать, ни даже я, если признаться честно. Я распознала это еще в твоем малолетстве – сумела увидеть это исходящее из тебя сияние задолго до того, как ты узнала о нем сама. А потом, когда ты начала о нем подозревать – ты принялась с этим бороться. Ты хотела такой же жизни, как у всех. С катанием на пони и рождественскими елками, с ночными посиделками в кругу подружек. И вряд ли я смею винить тебя за это. Сейлем-Крик – не то, конечно, место, где легко живется особенному человеку. И нет на свете никого более беспощадного, чем дети, обнаружившие, что кто-то среди них ощущает себя в своей шкуре неуютно. К тому же все это усугубляли эскапады твоей матери, которая вечно поднимала возле себя шумиху, рассчитывая привлечь к себе внимание. Ее никогда не заботило то, что эти выходки притягивали всеобщее внимание и к тебе. То внимание, которое для тебя вовсе не было желанным.
Ты предпочитала находиться в одиночестве. Твоими друзьями были книги, ароматические масла и твои духи. И ты делала вид, что вполне этим довольствуешься. Однако это было не так – и, знаешь, это тяжело было видеть. Ты была настолько красива – и притом вечно от всех пряталась, пытаясь стать невидимкой.
А потом… случилась история с этими бедными девочками.
Для меня было мучительно больно узнать, что жители города считают, будто я способна на такое. Убийство! Но зачем?! Что я могла бы обрести, отняв жизнь у двух прекрасных юных девушек? Однако стоит какой-то нелепой идее пустить корни в умах людей, их уже невозможно как-то переубедить. Шепотки разгорелись – и все, уже не остановишь! Но куда тягостнее было наблюдать, как эти пересуды действуют на тебя. Каждый день я видела, что ты все больше отстраняешься от меня, и не в силах была что-либо сделать. А потом, когда уехала твоя мать, я поняла, как сильно ты тоже хочешь покинуть городок, чтобы оказаться подальше от всего этого.
Я не виню тебя – и никогда не стану винить – за то, что ты уехала учиться. Из тебя выросла совершенно особенная женщина – именно такая, какой я тебя и представляла, – живущая той жизнью, которую сама для себя создала. И я так горжусь тобой за это – за то, что ты сумела проложить в мире собственную стезю.
Ты в этом отношении очень похожа на Сабину. У тебя та же воля и крепость духа. Я в юности такой сильной не была. Я попала в уже имевшуюся передо мною колею и двинулась тем путем, что уже для меня проложили. Я была слишком неуверенна и боязлива, чтобы сойти с этой дороги, чтобы найти свой способ быть одновременно и тем, кем я хочу, и такой, какой меня ожидают видеть. У меня не было твоей духовной силы – хотя тогда мне очень этого не хватало. Многое становится так ясно и очевидно, когда оглядываешься на это из-за чьего-то плеча!
У меня нет никаких сожалений – а если и есть, то их совсем мало, и с годами они порядком поблекли. Однако теперь я понимаю, что в жизни существует бесконечное множество путей. Какие-то из них верные и хорошо нахоженные, какие-то – обманчивые. Но какой бы путь ты ни выбрал, нельзя идти по нему с чувством вины или с горечью в сердце.
Вот почему я и написала для тебя эту, уже вторую, книгу – „Книгу воспоминаний“, – не для будущих потомков, а для тебя, моя Лиззи. Чтобы ты вспомнила, как все у нас с тобою было – до того, как пошло наперекосяк и стало рушиться. О тех счастливых днях, что мы делили с тобой, когда ты была маленькой. О тех маленьких наставлениях, что я тебе тогда давала, и о твоей любви к земле. О тех вещах, что навеки останутся твоим кровным наследием. А потому я очень прошу тебя прочитать оставшиеся страницы. Только делай это неторопливо – как я учила тебя, когда ты была совсем юной и жаждала узнать все в одночасье. Впитывай в себя слова этой книги понемногу, по чуть-чуть, придерживая их у сердца. А потом, когда будешь готова, снова к ней вернись. Поверь мне, милая моя девочка: ты почувствуешь сама, когда наступит время для этого.
А…»
Глава 4
18 июля
Лиззи просыпалась медленно, точно поднимаясь с бездонной глубины. Она лежала полностью одетой под слегка обтрепанным лоскутным покрывалом, которое она, должно быть, ночью натянула на себя во сне. Вечером она даже не потрудилась переодеться, а уж тем более – пойти искать постельное белье. Просто свернулась поудобнее на голом матрасе с книгой Альтеи в руках и принялась читать.
«Книга воспоминаний».
Даже теперь, после своей кончины, Альтея продолжала нести ей родовое учение, напоминая Лиззи, кем она является и от кого произошла. Однако один фрагмент книги неожиданно поразил ее настолько, что Лиззи вернулась к нему и перечитала еще несколько раз.
«Я в юности такой сильной не была. Я попала в уже имевшуюся передо мною колею и двинулась тем путем, что уже для меня проложили. Я была слишком неуверенна и боязлива, чтобы сойти с этой дороги, чтобы найти свой способ быть одновременно и тем, кем я хочу, и такой, какой меня ожидают видеть. У меня не было твоей духовной силы – хотя тогда мне очень этого не хватало».
Чувствовался ли в этих словах оттенок сожаления? Тихая грусть по чему-то, давно утраченному или оставшемуся нереализованным? Трудно было представить, чтобы Альтея желала чего-то большего, нежели то, что имела. Она как будто всегда была четко на своем месте, всегда жила любовью к собственному делу и к широко раскинувшимся, цветущим полям «Фермы Лунных Дев». И все же слова «попала в уже имевшуюся передо мною колею» как будто намекали на некое разочарование. А еще упоминалась «горечь в сердце» – хотя это, наверное, было несколько проще объяснить. Если оказаться заклейменным в убийстве и потерять все, что тебе так дорого, не причина для «горечи в сердце», то ничего иного Лиззи и предположить не могла.
Книга лежала на тумбочке у кровати. Лиззи опустила ладонь на крышку переплета, томясь любопытством: что же еще поведает ей Альтея? Искушение продолжить чтение было ночью почти неодолимым, однако бабушка призвала ее «впитывать в себя слова этой книги понемногу, по чуть-чуть, придерживая их у сердца». А поскольку это была последняя просьба Альтеи, то Лиззи считала должным отнестись к ней с уважением.
Она прошла к двери и выглянула в коридор. Эвви не было видно и слышно, однако на боковом столике Лиззи нашла аккуратно сложенные зеленые вельветовые брюки и белую хлопковую блузу, а рядом на полу – пару своих стареньких ботинок на шнурках. Проведя пальцами по обшарпанной обувке, Лиззи улыбнулась, неожиданно для себя обрадовавшись, что их видит – словно старых друзей, которые вроде остались где-то позади, но все же не совсем были забыты. Трудно было не признать, с каким удовольствием она избавится на несколько дней от каблуков и от дресс-кода.
Наскоро приняв душ, Лиззи спустилась на первый этаж. Эвви сидела в кухне за столом, проглядывая утренний выпуск «The Chronicle» сквозь простенькие очки для чтения в ярко-синей оправе. Когда Лиззи вошла в кухню, Эвви пригнула уголок газеты, быстро окинув взглядом ее облачение.
– Уже лучше, – бесстрастно отметила она. – Прямо будто здешняя.
– Спасибо. Здесь – чисто случайно – кофе не найдется?
– Нет, только чай, – ответила Эвви. – А в духовке для тебя – тарелка с яичницей.
У Лиззи не хватило духу ей объяснять, что обычно она вообще не завтракает. Или что не может как следует работать без утреннего кофе. А потому она вытащила из духовки тарелку, с ужасом поглядев на целую гору яичницы и жареной картошки. Столько еды она и за день-то обычно не съедала – не то что на завтрак!
Эвви, подняв брови, изучающе поглядела на нее:
– Что, не ешь яйца?
– Нет, ем. Просто я чаще всего вообще не завтракаю. А тут – прямо огроменный завтрак.
– Хм-м… – Эвви вновь оценивающе смерила ее с головы до пят. – Если хочешь знать мое мнение, немного мяса тебе на костях не повредит. Там, в Нью-Йорке, вас что, совсем не кормят?
Лиззи пропустила ее замечание без ответа, предпочтя сменить тему разговора.
– Расскажите мне о себе, Эвви, – попросила она, садясь со своей тарелкой за стол. – Как вы познакомились с бабушкой и как получилось, что вы перебрались сюда жить?
Эвви сняла очки с кончика носа и положила их на стол.
– Это пчелы.
– Пчелы? – с недоумением переспросила Лиззи.
– Выгляни в окно.
Вытянув шею, Лиззи поглядела в окошко, выходящее на задний двор. Не сразу, но через пару-тройку секунд она наконец различила слева от старой бабушкиной теплицы три одинаковых вертикальных ящика, выкрашенных в пастельные тона. «Пасека», – вспомнила она их общее название.
– Так вы разводите пчел?
– Не развожу. Лишь ухаживаю. А еще делаю ювелирные украшения. Большей частью браслеты.
Лиззи кивнула, пытаясь представить, что подразумевает под собой ухаживание за пчелами. Но тут вдруг поняла, что Эвви, по сути, и не ответила на ее вопрос.
– А как вообще связаны пчелы с моей бабушкой?
Эвви резко встала из-за стола, пересекла кухню и поставила на плиту чайник.
– Это моя сестра, – сказала она, доставая из шкафчика чашки. – Не помню сейчас уже, зачем, но несколько лет назад ей случилось здесь оказаться, и она заглянула в лавку твоей бабушки. Когда она вернулась домой, то ни о чем другом и говорить не могла: какие удивительные вещи делает Альтея, как у нее тут все диковинно – и какая сама она необыкновенная. А потому я написала ей письмо, предлагая поставлять часть моего меда в ее магазинчик. И она согласилась. После этого мы еще много переписывались. – Эвви помолчала, ностальгически улыбаясь. – Эта женщина знала толк в письмах.
Лиззи тоже улыбнулась:
– Да, что верно, то верно.
Эвви потянулась за чайником, едва он начал свистеть. Закончив заваривать чай, она принесла на стол две кружки и вытащила из кармана фартука маленькую баночку с медом.
– Мед с «Фермы Лунных Дев», – с гордостью сообщила Эвви. – Можно сказать, прямо с пасеки.
Лиззи приняла в руки баночку, покрутила в ней ложкой и, намотав полную, положила себе в кружку. Эвви между тем села обратно на свой стул.
– Итак, вы рассказывали, как оказались здесь, на ферме, – напомнила ей Лиззи.
– Два года назад она пригласила меня в гости. – Эвви ненадолго умолкла, пожимая плечами и накладывая себе в кружку изрядную порцию меда. – Назад я так и не вернулась.
– Назад – это куда?
– В Батон-Руж.
– Но акцент у вас как будто не чисто южный. Явно еще что-то примешивается.
– Krеyol la lwizy?n[3 - Krеyol la lwizy?n – луизианский креольский язык. Широко употребляется в штате Луизиана; состоит из элементов французского и испанского языков, с вкраплениями африканских и индейских наречий.], – выразительно проговорила Эвви, подняв лицо над ободком своей кружки. – Креольский акцент. Народ моей мамы пришел из Вест-Индии.
– И у вас там осталась семья? В смысле, в Батон-Руж?
Эвви помотала головой.
– Больше уже нет. Сестра второй раз вышла замуж и переехала аж в Техас. А потом у меня умер муж. Мне там оставаться после этого не было особых причин. – Ее лицо на миг омрачилось, и Эвви отвернулась. – Вот так я здесь и оказалась со своими пчелами и бусинами. Коротаю остаток жизни. Ну, а ты? Ты почему здесь? В чем настоящая причина? Вчера вечером ты сказала, что приехала забрать кое-какие личные вещи бабушки. Но я подозреваю, дело не только в этом.
Лиззи посмотрела на свой едва тронутый завтрак. Она надеялась как можно дольше держать свои планы при себе, пока не возьмется как следует за, так сказать, логистику всего дела. Однако в сложившихся обстоятельствах Лиззи сочла это нечестным. Эвви заслуживала того, чтобы знать, какая судьба ожидает этот дом, чтобы успеть подготовиться к переменам и перестроить собственные планы.
– Я приехала, чтобы выставить ферму на продажу, – тихо произнесла Лиззи. – Я собираюсь продать имение.
– Так я и думала.
– Дело тут вовсе не в деньгах, Эвви. У меня просто совершенно нет причин за нее держаться. Я прекрасно знаю, о чем мечтала Альтея, – но что мне вообще делать с этой фермой?
– То же, что и она. Кое-что выращивать, кое-что из этого создавать. Помогать людям.
– Но у меня уже есть работа – ради которой я так долго и упорно трудилась, – и она у меня в Нью-Йорке.
Эвви сложила руки на столе, собрав губы трубочкой, словно тщательно обдумывая, что сказать дальше.
– Твоя бабушка мне о тебе рассказывала, – заговорила она наконец. – Какой ты была особенной. Она не могла тобою нахвалиться – причем хвасталась не только твоими дарованиями, но и тем, кто ты есть и кем ты стала. Что у тебя, дескать, была мечта – и что ты ее целеустремленно добивалась. За это она очень гордилась тобой – даже при том, что это предполагало твой отъезд и означало для нее одиночество. Она понимала, что тебе надо чего-то добиться, что-то постичь – но она никогда не теряла веру в то, что однажды ты обретешь то, что искала. И наконец вернешься сюда.
Лиззи поставила кружку на стол, полная решимости внести в ситуацию ясность.
– Да, я вернулась – но не в том смысле, что вы подразумеваете. Здесь мне делать нечего.
Эвви фыркнула – Лиззи уже поняла, что этот звук означает проявление скептицизма.
– То есть ты сюда приехала, просто чтобы воткнуть в землю табличку о продаже, а потом шнырнуть обратно в Нью-Йорк?
Лиззи не по душе пришлось слово «шнырнуть», однако она не могла поспорить с основным посылом вопроса.
– Ну, по большому счету да.
– У тебя там кто-то есть?
