В субботу утром я вставала пораньше и бежала трусцой из Ист-Оранджа до Северного района Ньюарка, оттуда до парка Бранч-Брук и обратно. Я ездила на велосипеде так далеко, как только позволяли ноги, сначала на том, что с банановым сиденьем, а потом на своем любимом черном Kabuki с золотыми буквами. Я бы поехала на нем куда угодно, лишь бы расширить границы своего мира.
Оглядываясь на свое детство, я понимаю, что концепция любви просто не укладывалась у меня в голове. Я знала, что мама и папа любили меня, но их любовь едва ли могла кого-нибудь вдохновить. Мне хотелось чего-то другого, непохожего на свою семью. Я молилась и боролась за другую жизнь и другую любовь.
И эти молитвы, как и молитвы любого другого подростка о любви, были услышаны. Впервые я увидела Рейнарда Джефферсона, когда сидела на качелях у своего дома. Мы встретились взглядами. Я прочла по его губам, что он спросил у своего брата Дрейтона: «Это кто?» И все закрутилось.
Мне было пятнадцать. Рейнард стал моей первой любовью. Скромный и красивый, моего роста, со сладковатыми губами. Третий и самый младший ребенок в семье, он познакомился со мной вскоре после потери брата, которую очень тяжело переживал. Я появилась как раз вовремя, чтобы облегчить его участь. Он учился в Seton Hall Prep, в нескольких милях от моего дома в Уэст-Орандже, поэтому каждое утро я вставала пораньше, чтобы проводить его на остановку в пяти минутах от моего дома. Каждый день после полудня, возвращаясь домой из школы, я останавливалась у Рейнарда и проводила кучу времени в его комнате на третьем этаже, читая грязные журналы с лучшими позами для секса и обсуждая побег в Калифорнию. Рейнард был прекрасен и относился ко мне с добротой и уважением. Я любила его, и мое пятнадцатилетнее «я» никогда не перестанет его любить.
Мама была не в восторге от моих отношений и, конечно же, заявила мне об этом. По ее мнению, я была чересчур привязчивой, а Рейнард напоминал ей отца – хотя я так и не поняла, почему. Тем не менее она позволила мне сделать собственный выбор, и я решила продолжать с ним встречаться. Когда она спросила, нужны ли мне контрацептивы, я ответила: «Когда я буду готова к сексу, я буду готова забеременеть». Мы с Рейнардом все время целовались, но так и не доходили до конца, потому что мне было страшно.
Мама впервые забеременела в семнадцать, и бабушка по отцовской линии настояла, чтобы мой восемнадцатилетний отец на ней женился, – мы сполна испытали все последствия этого решения на себе. Их брак должен был спасти репутацию семей, обеспечить стабильность и искупить грех добрачного секса. Но вместо этого мою мать больше десяти лет подвергали физическому насилию и обманывали, ее привязали к мужчине, которого она бы никогда не выбрала.
К счастью, мои отношения с Рейнардом были здоровыми, и у меня оставалось время на занятия своими делами. Моя старшая школа была инкубатором многообещающих молодых спортсменов, и колледжи активно набирали студентов из наших футбольных, баскетбольных и бейсбольных команд. Член Зала славы NFL Андре Типпетт ходил со мной на уроки первой помощи; однажды я даже дала ему списать.
Я была активным ребенком, всегда на велосипеде или с баскетбольным мячом, но меня вряд ли можно было назвать «качком». Как любая нерадивая младшая сестренка, я хотела быть похожей на своего брата Марти, который играл на кларнете, виолончели и тенор-саксофоне. Поэтому я взяла глокеншпиль, который мы называли «колокольчиком», и пошла в оркестр. В дни спортивных игр или праздничных парадов в городе на много миль было слышно наших барабанщиков. 250 сильных, раскачивающихся из стороны в сторону молодых людей в одеждах сине-белых королевских цветов маршировали и посылали звуковые волны вверх и вниз по тротуарам и через школьный стадион Ньюарка.
Мне нравилось этим заниматься, и у меня не было желания что-то менять до второго курса, пока три крутые девчонки из университетской баскетбольной команды не заговорили со мной в раздевалке. Они обсуждали друг с другом предстоящие вступительные испытания и новых игроков. Взглянув на меня, уточнили, что видели, как я бросаю мяч на уроке физкультуры, и что мне стоит записаться на отборочные.
– Ты должна попробовать, – сказала капитан.
Это был не вопрос.
– Конечно, хорошо, – улыбнулась я и схватила свои вещи со скамейки.
Подумав, я решила, что мне нечего терять, пришла на отбор и попала в команду.
Тренер Кэрол Ивонн Кларк, которая позже устроит меня на работу, где я познакомлюсь с Уитни, впервые увидела меня на игре против ее команды и вскоре после этого приехала ко мне домой и представилась:
– Я – главный тренер команды Clifford J. Scott High School в Ист-Орандже. Ты отлично играешь. Не думала о колледже? Если перейдешь в мою школу, то у тебя определенно будет больше шансов поступить туда, куда тебе больше всего хочется.
Она меня убедила, поэтому со второй четверти одиннадцатого класса я решила перевестись.
Когда я поделилась хорошими новостями с Рейнардом, первое, что он сказал, было: «Я тебя потеряю. Пожалуйста, не уходи». Тогда я удивилась, а он оказался прав. Не помню точно, как и когда мы стали отдаляться друг от друга, но вскоре после того как я перевелась, все закончилось.
Тем не менее тот год вышел замечательным. В свой первый сезон я набрала больше тысячи очков и привела команду к победе в дивизионе, хотя мы недотянули до полуфинала. Мама работала допоздна, и у нее не было времени приходить на мои игры. Отец вообще отсутствовал, но разговаривал со мной так, словно знал, что происходит в школьном баскетболе. Полагаю, он следил за мной в Star-Ledger и других газетах Нью-Джерси. Придя на одну из моих игр, он сказал: «Тебе надо быть понаглее».
После окончания школы я продолжила играть в знаменитой Лиге Рукер-парка в Гарлеме и путешествовать по стране с Big Heads Нью-Джерси, лучшими баскетболистами штата. Это был отличный сезон – я круто играла и познакомилась со своей близкой подругой Вэл Уолкер.
Меня пригласили в университет Seton Hall из второго дивизиона. Я склонялась к тому, чтобы согласиться, но в тот год летний тур Лиги, на котором свои таланты демонстрировали игроки трех штатов, принимал вуз Montclair State – и я вместе с Вэл, которая претендовала на Всеамериканские награды, оказалась на нем одной из лучших бомбардирш.
После чего Вивиан Стрингер из университета штата Чейни, одна из самых успешных тренеров в истории женского баскетбола студенческой лиги, завербовала меня в качестве пакетного дополнения к Вэл. Мне надоело учиться в черной школе, поэтому я сдала экзамен и выбрала преимущественно белый Montclair. Его команда входила в первый дивизион, занимала третье место в стране и часто выезжала на соревнования.
После многих лет упорных тренировок я знала, что готова играть в студенческой лиге, но тренер почему-то никогда не выбирала меня в основной состав. В хороший день мне удавалось поиграть минуты две-три, а в остальное время приходилось приклеивать зад к скамейке запасных. Когда тренер хмурилась, скрещивала руки на груди и в отчаянии принималась расхаживать взад-вперед перед скамьей, мне хотелось вскочить и крикнуть ей в лицо: «Я здесь, тупица!»
Я плакала от ярости и непонимания после каждой игры. Кроме того, когда так долго сидишь на скамейке, то попросту забываешь, как играть. Когда мама и тренер Кларк пришли на одну из моих игр, обе решили, что Стрингер – просто расистка. Думаю, она не привыкла иметь дело с черными девчонками. Я была первой цветной, попавшей в команду на первом же курсе.
Моим главным убежищем в том вузе были черные женские сообщества: AKA, Phi Beta Sigma, the Deltas. Эти девушки были для меня все равно что старшими сестрами, всегда готовыми накормить и подставить плечо. В их компании я чувствовала поддержку, понимание и ту близость, которых мне так не хватало в команде.
В довершение всего в начале второго курса меня использовали как инструмент для привлечения других черных игроков: Трейси Браун, Шэрон Росс и Бониты Спенс. Мы поладили, но к тому времени я уже решила уйти из команды.
К счастью, тренер из Monmouth пригласила меня присоединиться к ее девчонкам, и я покинула Montclair после первого семестра второго курса. Единственная проблема заключалась в том, что весной мне не могли выплатить стипендию, поэтому я решила найти работу и накопить денег до осени. Бонита Спенс сказала, что в ее родном городе, Атлантик-Сити, набирают персонал в новое казино, и предложила мне остановиться у ее мамы. Я отправилась туда и устроилась охранницей в Bally’s Park Place.
Я ходила на работу в типичной серой униформе из полиэстера, но через три недели ко мне подошел хорошо одетый мужчина, представился, сказал, что наблюдал за мной, и предложил присоединиться к отделу расследований в качестве агента в штатском. Я стала одеваться, как мне хочется – или как было необходимо. Иногда мне сходили с рук слаксы и блузка, но если работа была в баре, то приходилось соответствовать клиентам. Казино давало мне суточные, чтобы я могла смешаться с толпой, так что я покупала на них разбавленные коктейли и подсаживалась к кому-нибудь поболтать.
Наш отдел располагался под входом в грузовой док, за массивной дверью, в кабинете, оснащенном множеством видеокамер. В мои обязанности входило высматривать тех, кто считает карты, ловить зазывал и сравнивать лица клиентов с фото преступников. Иногда меня отправляли в определенный зал казино, где на мониторе видели разыскиваемого человека. Бывали и другие случаи, когда я надевала наушники и записывала разговоры в прослушиваемом гостиничном номере. Я работала по шестнадцать часов в смену и спала днем, а это означало, что у меня не было времени тратить заработанные деньги. Мне нравилось то, чем я занималась.
Шесть месяцев спустя я вернулась в Ист-Орандж с большой стопкой баксов, так что подработка в Центре развития сообщества мне была не особенно нужна, но денег много не бывает. Кроме того, я была многим обязана тренеру Кларк, поэтому когда она позвонила и попросила об услуге, я сразу согласилась. Она и не подозревала, что ее утренний звонок навсегда изменит мою жизнь.
Через несколько дней после знакомства мы с Уитни пошли обедать. Как только мы вышли за дверь и прошли около сорока футов, она вытащила сигарету из нагрудного кармана. Наверное, на моем лице отразилось удивление.
– Да, я курю, – сказала она и следом вытащила косяк.
Теперь я была в шоке. Она не выглядела наркоманкой.
– Так ты, значит, не такая, как все? – спросила я.
Уитни рассмеялась и убрала косяк обратно.
В колледже я несколько раз курила кальян, но на этом весь мой опыт курения заканчивался. В старших классах учитель английского языка пересадил меня на последний ряд за болтовню. Я села напротив парня, который распределял травку по мешочкам, и получила от него небольшую партию. Нужно было продавать наркотики в маленьких розовых пакетиках болельщицам. Я заработала на этом 300 долларов и бросила через две недели. Клиенты и деньги приходили быстро и легко, но я боялась, что меня поймают и моя трудолюбивая мама однажды узнает об этом.
– Можешь звать меня Ниппи, – сказала Уитни.
Отец называл ее так в честь одного зловредного персонажа комиксов.
Я узнавала ее все лучше и лучше. Ниппи сказала, что у нее есть парень по имени Крейг, чья мама пела в составе Sweet Inspirations, – но я его так и не увидела.
У меня же в то время никого не было – если не считать девушки из баскетбольной команды, которая постоянно действовала мне на нервы. Она оказалась ужасной собственницей. Мы обменялись парой поцелуев, и я не считала, что за этим должно последовать нечто большее, пока одна из соседок по комнате меня не просветила. Оказывается, я совершенно не замечала того, что происходит. Как бы то ни было, мама не очень-то переживала по этому поводу и лишь пару раз выразила мне свое неудовольствие:
– Робин, эта девочка пытается сплести вокруг тебя паутину.
– Но, мам, если она хочет погладить мою форму, то почему бы и нет?
Мне потребовалось совсем немного времени, чтобы увидеть то, что видела мама: девчонка пыталась меня контролировать, и мне нужно было найти способ заставить ее ослабить хватку – чем раньше, тем лучше.
Однажды летом я навестила ее в квартире на другой стороне моего комплекса, и она отказалась меня отпускать, загородив дверь. Я пробыла у нее в квартире несколько часов в ожидании, когда Полетт и Вэл зайдут за мной перед тренировкой. Наконец она отступила, я попыталась выбежать на улицу, но она схватила меня за руку. Я врезалась в кирпичную стену и разбила голову до крови.
Когда я рассказал обо всем Уитни, она сказала: «Не волнуйся, я тебя из этого вытащу». Я не спрашивала ее, что она имеет в виду; мы многое оставляли недосказанным. Но она это сделала. Никаких скандалов – девушка просто исчезла. А мы с Уитни стали еще ближе.
Наверное, людям со стороны было заметно, что между нами что-то происходит. Мы стали неразлучны. Постоянно были вместе – если не у меня, то у нее. Ее комната была настоящей помойкой: повсюду разбросаны вещи, одежда свалена в кучу на полу, кровать не убрана, а сумки с книгами, школьная форма и кошельки валялись то тут, то там. Однажды нам послышался какой-то хруст – и мы обнаружили мышь, которая сидела в ее сумке и мирно похрустывала чипсами.
Ниппи впервые пригласила меня к себе через несколько недель после знакомства. Мы не спеша прогуливались по окрестностям, а когда устали, зашли к ней и уселись рядом на полу ее гостиной, прислонившись спиной к дивану. Мы все болтали и болтали, а потом вдруг оказались лицом к лицу.
Наш первый поцелуй был тягучим и теплым, как мед. Оторвавшись друг от друга, мы снова встретились взглядами. Нервы на пределе, сердце бешено колотится. Что будет дальше? Что она скажет? Вдруг она расстроится? Я не понимала, что между нами происходит.
– Если бы я знала, когда мои братья вернутся домой, я бы тебе кое-что показала, – вдруг сказала она.
Это было круто. Нип могла втянуть меня в любые неприятности, если бы хотела. Как сказала моя мама, когда впервые ее встретила: «Выглядишь ты как ангелочек, но я-то знаю, что это не так».
Глава вторая. Как ангелочек
Уитни была не из тех, кто при первой же возможности хвастается своими достижениями. Совсем наоборот. Но в то лето она постоянно распевала – дома, в машине или сидя на крыльце – песни из нового альбома Чаки Хан, особенно Clouds, Our Love’s in Danger, и Papillon (Hot Butterfly), в записи которого участвовали Лютер Вандросс, Уитни и ее мать Сисси, по праву считавшаяся легендой бэк-вокала. Всякий раз, включая эти треки, Уитни исполняла весь бэк-вокал, прижимая наушники Walkman к ушам, как будто была в студии, – но на публике вела себя сдержанно, позволяя лишь мягко пропеть не больше одной-двух строчек.
Музыка была в каждой части ее тела; она ее любила, жаждала и всегда была уверена, что станет профессиональной певицей. Это было ее мантрой с двенадцати лет. Невероятно целеустремленная, Уитни знала наперед все шаги, которые ей придется сделать ради исполнения мечты. В тот момент она работала над созданием собственной группы и репертуара песен. Было что-то пьянящее в том, чтобы дружить с человеком, настолько уверенным в себе. Уитни Элизабет Хьюстон была совсем не такой, как все.
Она любила рассказывать мне о своем первом визите в студию с Чакой Хан для записи бэка. Чака услышала ее вокал и прервала запись, чтобы сказать Уитни: «Подойди ближе к микрофону». Уитни ощутила себя помазанницей божьей и после этого каждый раз, когда мы оказывались у нее на заднем дворе, пела, надев свои Walkman:
Chanson papillon, we were very young
Like butterflies, like hot butterfly
– Послушай Чаку! Смотри, куда она ведет, – учила она меня. – Смотри, что они сейчас делают. Слушай. Вот тут, вот тут.
Она проигрывала треки снова и снова, я была ее добровольной ученицей. Уитни объяснила, что у Чаки блестящая фразировка и голос, подобный инструменту. Когда она брала высокие ноты, то звучала, как труба или теноровый саксофон. Уитни поражала ее дикция: «Как католическая школьница. Выговаривает каждое слово».
Прошлым летом Вэл тоже призналась мне в любви к Чаке, но тогда я не восприняла это всерьез, а теперь прислушалась внимательно – и действительно, каждое слово раздавалось ясно, как колокольный звон. Уитни разобрала для меня ее песни по строчкам, и я вслед за ней начала ценить дарование Чаки.
«Чака очень недооцененная певица», – любила повторять Уитни.
Наряду с восхищением гениальностью других артистов Уитни получала огромное удовольствие от рассказов о своей матери. Она проигрывала все альбомы с ее участием снова и снова и наизусть знала каждую ноту, которую та брала. Всякий раз, ставя пластинку с ее бэк-вокалом, Ниппи заговаривала благоговейным тоном, предназначенным исключительно для звезд вроде Ареты Франклин. И неважно, что Сисси исполняла не главную партию, – для Уитни это было так.
– Я хочу, чтобы ты прослушала всю историю моей мамы, – сказала однажды Уитни и сыграла мне все песни, в которых появлялась ее мать, гордо демонстрируя, почему Сисси платят втрое больше, чем всем остальным.
Daydreamin’ and I’m thinking of you
Look… at… my mind… floating… away
Я всегда считала начало Day Dreaming Ареты каким-то гипнотическим, но после прослушивания этой песни с Уитни поняла, что всю эту сладость раскрывает именно голос Сисси. У меня до сих пор есть все альбомы с ее участием, и я могу выделить ее голос на таких песнях, как I Know It’s You Донни Хэтэуэя, Roll Me Through the Rushes Чаки и You’re the Sweetest One Лютера.
После нескольких часов погружения в дискографию матери, Ниппи дала мне копию сборника песен с ее участием. Мне особенно понравилась Things To Do. Я смотрела на фотографию улыбающейся Сисси Хьюстон в оранжевой рубашке с воротником-стойкой и пыталась соединить образ женщины с голосом, чистым как стекло, с образом матери, которая, по словам Уитни, частенько заставляла ее чувствовать себя ничтожеством.
Со временем Уитни рассказала мне все о карьере матери в Sweet Inspirations и поделилась историями о том, как им приходилось пробегать через задние двери и кухни, чтобы выступать на площадках сегрегированного юга, потому что черным было запрещено входить в концертные залы через переднюю дверь. Мать часто рассказывала ей о красоте Элвиса Пресли, о том, какой он добрый и заботливый. Подаренное им украшение было одной из самых любимых ее вещиц.
Как и большинство черных семей, моя семья увлекалась музыкой. Отец близко общался с Джонни Мэтисом и Филлис Хаймэн; мама слушала Тони Беннетта, Барбру Стрейзанд и Моргану Кинг. Брат Марти был поклонником Black Ivory, Dr. Buzzard’s Original Savannah Band, Motown и клубной музыки, потому что любил танцевать. Когда мне было двенадцать, мы с Марти и двоюродными братьями даже создали собственную группу под названием 5 Shades of Soul. Пока все мое внимание не завоевал баскетбол, мы исполняли Natural High Bloodstone и O-o-h Child Five Stairsteps на семейных барбекю и соревнованиях в Ньюарке.
Уитни познакомила меня со своей кузиной Фелицией и «кузеном» Ларри, который на самом деле был их близким другом. Они всегда были вместе, словно три мушкетера, и пели попурри в церковном хоре, выбирая песни по радио.
Я сказала Уитни, что раньше тоже мечтала петь в церковном хоре, но моему желанию не суждено было сбыться. В детстве мы часто бывали в Кингдом-Холл в центре города, где моя прабабушка когда-то была старостой, но там не пели гимнов и не молились хором. Никакого ритма и настоящего праздника. Мама, которая всегда была в духовных исканиях, годами ходила по разным молитвенным домам в надежде обрести свое место. Я тоже ходила в церковь, но в подростковом возрасте так сильно увлеклась баскетболом, что редко попадала на службу. Вместо меня за мамой теперь следовали Бина и Марти. Самым главным для мамы было донести до своих детей, что в мире существует высшая сила, – и ей это удалось. Дома мы не слушали госпелы, но, знаете, стоило включить Арету Франклин – как вы тут же услышали молитву. По-другому это не назовешь.
Уитни нравилось в хоре, но временами ей не хотелось ходить в семейную церковь, которую она называла «фальшивой и наполненной лицемерами». Однажды вечером перед нашей встречей она позвонила и сказала, что мама заставляет ее встретиться с сыном их священника, преподобного доктора К. Э. Томаса. Уитни чувствовала себя так, словно это двойное свидание, призванное прикрыть отношения женатого священника и ее матери. Я никогда не видела, чтобы он выходил из спальни Сисси, но однажды заметила, как священник сидел за их кухонным столом в одной майке.
Уитни сказала, что ей не хочется, но Сисси ответила: «Это твой дочерний долг». Она согласилась, подавив в себе чувство тревоги и раздражения, а на следующий день сказала: «Я ему понравилась, а он мне нет».
Насколько мне известно, больше они не встречались.
Несмотря на летние каникулы, Уитни бывала в церкви по меньшей мере три раза в неделю. По четвергам вечером у нее была репетиция, и она каждый раз убегала на нее, независимо от того, где мы в тот момент находились и чем были заняты. Ее мать была миссионеркой и руководила репетициями хора, так что Уитни всегда приходила вовремя. Она была дочерью Сисси Хьюстон и не могла поступать иначе. Я это понимала, приняв ее репетиции за что-то вроде баскетбольных тренировок: если опоздаешь, то задержишь всю команду.
Уитни, Ларри и Фелиция всегда говорили о своих песнях и соло так, будто готовятся к игре. В каком-то смысле так оно и было: в Ист-Орандже и Ньюарке хоры пользовались не меньшей популярностью, чем баскетбольные команды. Они даже соревновались друг с другом в различных церквях, и Уитни была главным игроком для младшего хора баптистской церкви «Новая надежда». В соседних церквях тоже были свои звездные исполнители. Менее чем в пяти милях отсюда, на Чанселлор-авеню, совсем юная Фейт Эванс пела в миссионерской баптистской церкви имени Эммануэля.
Когда Уитни и ее кузины закончили обдумывать предстоящий концерт, она сказала:
– Робин, я хочу, чтобы ты тоже пришла.
Баптистская церковь «Новая надежда» проводила музыкальную службу, и все знали, что их хористы – мастера своего дела. Паства привыкла к посетителям, но концерт хора был особенным событием, и церковь переполнялась людьми. Уитни пригласила меня, и мне не терпелось услышать ее пение.
Пусть я и не ходила в церковь, но все равно знала Писание и верила во все, что написано в Библии. Мои брат и сестра были крещеными и причащались, но меня по какой-то причине святой водой так никто и не окропил. Думаю, это было связано с тем, что я постоянно уезжала на состязания и сборы, так что меня редко можно было застать дома по воскресеньям. Тем не менее я всегда хотела познакомиться с Писанием, так что в пятнадцать лет прочитала все, от книги Бытия до Откровения. Мне казалось, будто я переношусь назад во времени. Самый глубокий отпечаток во мне оставило язвительное описание Содома и Гоморры, и каждый раз, совершая грех, я знала, что нуждаюсь в милости Иисуса Христа. Я верила, что его история правдива и он действительно совершил все те добрые дела и чудеса, о которых говорилось в книге.
Уитни знала Библию как свои пять пальцев. Она рассказывала мне о женщинах из Писания, которых я не запомнила, – например, о Руфи и Эсфири, которые встали на защиту народа своего царского дома и предстали перед царем. В книге было несколько влиятельных женщин, и она знала каждую. Иисуса же она боготворила и считала его олицетворением всего того, к чему должен стремиться каждый.
Я сразу ответила на приглашение Уитни согласием, но это создало две проблемы. Во-первых, мне пришлось надеть платье: мама всегда верила, что когда идешь в церковь, то одеваешься для Бога, так что я должна была выглядеть представительно. К счастью, было лето. Клянусь, я бы ни за что не надела чулки – терпеть их не могла. Я содрогалась от одной мысли о платье, но ради того чтобы услышать пение Нип, все же решила принести эту жертву и где-то у стенки шкафа нашла простой и достаточно удобный бледно-лиловый пуловер с короткими рукавами, который немного расширялся внизу. В следующий раз я добровольно надену платье на похороны моей мамы.
Во-вторых, я должна была зайти на территорию матери Уитни. Как бы мне ни хотелось услышать пение подруги, эта церковь принадлежала Сисси Хьюстон, и меня это не слишком радовало. Каждый раз, когда я заезжала к ним домой, чтобы забрать Уитни, всю дорогу от машины до порога я чувствовала исходящую от нее враждебность. Еще до того, как мы познакомились, Уитни предупредила меня, что мать обычно не жалует ее друзей и знакомых.
– Мама может быть грубоватой, но она такая, какая есть, – сказала Уитни.
В воскресенье я взяла мамину машину и поехала в баптистскую церковь «Новая надежда», которая находилась на той же улице, что и знаменитый Baxter Terrace[1 - Социальная застройка, открытая в Нью-Джерси еще в 1941 году и названная в честь Джеймса М. Бакстера, директора первой школы для афроамериканцев в Ньюарке.]. Внутри здание из красного кирпича выглядело несколько запущенным, но в первое воскресенье августа туда пришли все верующие, от бедных до богатых. Помещение заполнилось до отказа.
Мне не хотелось сидеть слишком близко или слишком далеко, потому что Уитни должна была меня увидеть, так что я села в седьмом ряду чуть левее центра. Жесткие деревянные скамьи заставили меня выпрямить спину, сесть как по струнке – и я остро ощутила, что нахожусь в приходе Сисси Хьюстон. Именно здесь она и ее братья и сестры основали группу Drinkard Singers, прежде чем переименовать ее в Sweet Inspirations. Маленькая медная табличка с надписью «Ли Уорвик» напомнила мне, что «Новая надежда» кроме всего прочего служила приходом двоюродных братьев Уитни – Ди Ди и Дионн. Вся семья прошла через эту церковь. Я чувствовала себя чужой.
Преподобный Томас попросил гостей церкви и прихожан встать, что я и сделала. Он говорил, а я вспоминала, что Уитни рассказывала мне о нем и Сисси.
Представляя младший хор, он сказал: «Люди пришли послушать мои проповеди, но Господь любит, когда его восхваляют».
Прихожане и гости вторили: «Аминь».
Толпа молодых людей в черно-белых одеждах хлынула сзади и двинулась по проходам к передней части церкви. Уитни прошла мимо, но меня не заметила. Она была в черной прямой юбке и белой рубашке на пуговицах, волосы уложены в маленький пучок, на лице тон из Fashion Fair, губы подкрашены почти незаметной светло-розовой помадой. Заняв свое место на скамье рядом с кафедрой, она посмотрела на меня, но не улыбнулась. На ее лице застыло выражение а-ля «игра началась». Сама сосредоточенность. Расслабиться мне помогла только ухмылка Ларри. Они были просто детьми, так что даже серьезность в их исполнении выглядела забавной, и через минуту я увидела, как Уитни, Ларри и Фелиция отделились от группы и тихо перебрасываются шутками, в то время как пятьдесят девочек и мальчиков занимают свои места.
Мать Уитни стояла перед хором в платье землистых тонов, которые смягчили ее внешность. Ее брат Ларри Дринкард, органист, сидел в больших толстых очках, из-за которых его глаза превращались в крохотные точки. Зато он отлично играл!
– О’кей, – сказала Сисси. – Ну что, все готовы?
Хор поднялся и запел. Некоторые песни были мне знакомы, но я не знала слов. Чтобы знать их, нужно регулярно ходить в церковь. Голоса хористов звучали с такой мощью, будто звук лился из гигантского динамика, и я почувствовала, как он грохочет у меня в груди. Несколько человек стали отсчитывать такты, похлопывая ладонями по ногам; другие вторили им мягкими двойными хлопками. Какое-то время Сисси тоже хлопала в ладоши, а потом повела хор. Ее левая рука зависла в воздухе, в то время как правая двигалась вверх и вниз, заставляя голоса повышаться и понижаться по ее команде. Они были великолепны.
Затем Ларри, Фелиция и Уитни вышли вперед. Фелиция пела альтом, Ларри – фальцетом, а Уитни – прекрасными переливами альта и сопрано. Их голоса звучали так приветливо, что мне тоже на мгновение захотелось подняться и присоединиться к ним. Надо признать, радио они подпевали совсем иначе. Сейчас в их голосах звучала настоящая сила, которой не было и в помине, пока они просто дурачились. Когда хор запел Oh Mary Don’t You Weep, трио оборвало свою партию и захлопало в ладоши. Уитни и Фелиция стали покачиваться взад и вперед, обмениваясь строчками:
Mary…
Oh, Mary…
Oh, Mary, don’t you weep
Tell Martha not to moan
Прихожане и гости вторили: «Аминь».
Затем троица разделилась, Уитни шагнула вперед, теперь уже в белом одеянии в пол. Прежде чем она успела раскрыть рот, я услышала шепот: люди в зале готовились. Наступила тишина, она подошла к микрофону, закрыла глаза и запела под тихий аккомпанемент пианино:
