– Они просто не знают об операциях, которые ты проводишь здесь, – заметил лилипут.
– Ну, мы же их за это простим, правда? – улыбнулся Владимир Яковлевич. – Невозможно знать все на свете.
Через темный двор вела гладкая, выложенная цементной плиткой дорожка, упиравшаяся в запертые ворота гаража. Как только машина, шурша опавшей листвой, покатилась к гаражу, по обеим сторонам дорожки зажглись неяркие матовые плафоны, а гаражные ворота плавно поползли вверх. В гараже вспыхнул свет, и сейчас же на первом этаже мягко озарились окна гостиной.
– Ого, – повторил лилипут. – Это что, тоже автоматически?
– Я мог бы сказать «да», – с улыбкой ответил Дружинин, – но это была бы просто шутка. На самом деле нас встречают.
– Кто? – насторожился лилипут.
– Ты же не рассчитываешь, что я стану делать такую сложную операцию один, без помощника? – довольно туманно ответил Владимир Яковлевич, загоняя машину в гараж.
Он заглушил двигатель, вышел из машины и повернул установленный на стене переключатель. Зажужжал невидимый электромотор, и пластинчатые ворота начали опускаться.
– Есть хочешь? – спросил Дружинин у своего пациента, позвякивая связкой ключей, возникшей из кармана брюк.
– Нет.
– Это хорошо, потому что тебе сейчас нельзя.
– Это еще почему? – удивился лилипут. – Ты же не собираешься копаться у меня в кишках?
– Не собираюсь, – признал Владимир Яковлевич. – Но выгребать из-под тебя дерьмо и следить, чтобы ты не захлебнулся собственной блевотиной, я тоже не намерен. Общий наркоз – это, брат, такая штука… Короче, если ты не против, я хотел бы начать прямо сейчас. Операцию придется делать в несколько этапов, так что, как говорят твои коллеги, раньше сядешь – раньше выйдешь.
– Согласен, – решительно сказал лилипут. Было видно, что он с трудом преодолевает волнение. – Только садиться я не собираюсь. В зоне мне, сам понимаешь, делать нечего.
– Да уж, – согласился Дружинин, – такому, как ты, в зоне не позавидуешь.
Он наконец выбрал из связки нужный ключ, отодвинул стоявшую на полке в углу пластмассовую банку с моторным маслом и сунул ключ в спрятанную за ней замочную скважину. Что-то щелкнуло, и битком набитая полка легко и беззвучно повернулась на скрытых шарнирах, открыв узкий наклонный проход с бетонным перекрытием и стенами, грубо и неряшливо сложенными из красного кирпича.
Владимир Яковлевич повернул выключатель, и на потайной лестнице стало светло.
– Ну и ну, – сказал лилипут. – Прямо как в приключенческом романе! Темная ночь, потайные ходы…
– А как же ты хотел? – пожав плечами, откликнулся Владимир Яковлевич. – Обычно такие операции на дому не проводят. Минздрав не одобряет, и вообще… Тебе придется провести здесь месяца два, если не все полгода, и, повторяю, я вовсе не хочу, чтобы тебя кто-то увидел. Не волнуйся, там у меня уютно, есть все, что надо, кроме разве что окон.
– Полгода? – лилипут остановился на верхней ступеньке лестницы. – Что значит «полгода»?
Дружинин тоже остановился и посмотрел на него снизу вверх.
– Послушай, – сказал он. – Мне придется в буквальном смысле разобрать твое лицо на куски, а потом снова собрать. Я буду резать хрящи, ломать и по-новому сращивать кости… Ты думаешь, с такой работой можно справиться за час? Ты думаешь, что через день после операции будешь как новенький? Медицина умеет творить чудеса, но не так, – он щелкнул пальцами, – а постепенно… Слушай, какой-то ты дерганый… Может, передумал?
– Хрен дождешься, – сказал лилипут, и эта грубость, произнесенная дребезжащим голосом пущенной на слишком большой скорости грампластинки, прозвучала неуместно и жалко.
Внизу лилипут придирчиво осмотрел отведенные ему апартаменты, недовольно пожевал губами, но от комментариев воздержался. Зато импровизированная операционная привела его в явное замешательство.
– Это что? – спросил он, обводя беспокойным взглядом комнату с низким бетонным потолком и грубо оштукатуренными стенами, посреди которой стоял обыкновенный кухонный стол, накрытый зеленой больничной клеенкой. Над столом с потолка свисала архаичная бестеневая лампа, явно унесенная с какого-то склада списанного медицинского оборудования, рядом стоял накрытый белой крахмальной салфеткой хирургический столик для инструментов, а в углу приткнулась ветхая больничная кушетка, тоже клеенчатая, но не зеленая, а коричневая. – Это и есть операционная?
– Бедновато, да? – усмехнулся Дружинин. – Чудак ты, ей-богу. Главное оборудование – вот, – он показал лилипуту свои руки с длинными и чуткими, как у пианиста, пальцами. – А все остальное – антураж, приманка для толстосумов, цирковой реквизит. Снимай свое тряпье, клади на кушетку. Выпить хочешь?
– А разве можно? – спросил лилипут, расстегивая куртку. Он выглядел испуганным и подавленным, как всякий человек, столкнувшийся с необходимостью прямо сию минуту, не откладывая, лечь под нож хирурга.
– Вообще-то, не рекомендуется, но тебе не помешает. Просто для успокоения… А то в твоем теперешнем состоянии тебя никакой наркоз не возьмет.
Он вышел в соседнюю комнату и вернулся со стаканом.
– Это что? – спросил лилипут, подозрительно нюхая коричневую жидкость.
– Не бойся, не касторка. Коньяк, и притом отменного качества.
– Лучше бы водки принес, – проворчал лилипут и залпом осушил стакан.
Глаза у него заблестели, на бледных щеках вспыхнул лихорадочный румянец, лиловые губы порозовели и увлажнились. Для такого малыша доза была великовата, зато он прямо на глазах расслабился и перестал озираться, как дикий зверь в клетке.
– Раздевайся, – предложил Дружинин. – Тут тепло, не бойся… Я сейчас.
Он вышел и через некоторое время вернулся в зеленом хирургическом балахоне, держа на отлете обтянутые латексом ладони с растопыренными пальцами. Лилипут сидел на краю кушетки в одних трусах, и Владимиру Яковлевичу пришлось сделать над собой усилие, чтобы не отвести взгляда: если его пациент даже в одежде выглядел странно, то без одежды разительное несоответствие между взрослыми пропорциями и детским ростом буквально резало глаз.
Вслед за Дружининым в помещение бесшумно вплыла еще одна фигура в бесформенном хирургическом балахоне и марлевой маске.
– Познакомься, это Анна Карловна, – сказал Владимир Яковлевич. – Она будет мне ассистировать. Не волнуйся, ей можно доверять.
Несмотря на выпитый коньяк и необычность обстановки, лилипут заметил, что Дружинин в присутствии своей ассистентки говорит о ней, как о домашнем животном. Да и взгляд, брошенный Анной Карловной на доктора поверх марлевого намордника, был полон собачьей преданности.
Пациента уложили на покрытый холодной клеенкой стол. Он невольно поежился, его сероватая кожа покрылась пупырышками. Анна Карловна туго перетянула резиновым жгутом его левую руку повыше локтевого сгиба и, откинув салфетку, взяла с инструментального столика заранее наполненный шприц.
– Что это? – забеспокоился лилипут.
– Наркоз, – ответил Дружинин. Голос его прозвучал как-то непривычно глухо – возможно, из-за марлевой повязки. – А ты думал, мы тебя хлороформом душить станем? Нет уж, оставим это варварство для районных больниц. Не волнуйся, на иглу ты у нас не подсядешь, это я тебе гарантирую.
Пациент расслабленно откинул голову на жесткий клеенчатый валик и вдруг резким движением приподнялся на локтях, заставив уже нацелившуюся иглой в вену Анну Карловну едва заметно вздрогнуть и отступить.
– К черту славу, – сказал он Дружинину. – Знаешь, чего я на самом деле хочу? Купить домик где-нибудь на берегу Ла-Манша, поселиться там и ни о чем не думать…
– А почему именно Ла-Манша? – спросил Дружинин, перебирая лязгающие инструменты, которые отсвечивали ярким серебром в свете бестеневой хирургической лампы. – Учти, там климат отвратительный. Сыро, промозгло…
– Плевать, – сказал лилипут. Под воздействием алкоголя язык у него слегка заплетался, глаза лихорадочно поблескивали. – Зато спокойно, и никому ни до кого нет дела.
– Хозяин – барин, – согласился Владимир Яковлевич. – Ла-Манш так Ла-Манш, хотя я предпочитаю Калифорнию или хотя бы Апеннины… Ты давай ложись, не тяни время.
Лилипут покорно улегся, щуря глаза от режущего света. Доктор Дружинин кивнул, и Анна Карловна, склонившись над маленьким, по грудь укрытым простыней тельцем, аккуратно и точно ввела в набухшую вену холодное острие иглы.
Глава 3
– Это чудовищно, – сказала Ирина Андронова. – Это просто невообразимо! Это невозможно, в конце концов! Мне легче поверить в то, что это чья-то глупая шутка, идиотский розыгрыш…
– Чья же, по-вашему, это может быть шутка? – спросил генерал Потапчук. Он сидел в старинном резном кресле у занавешенного тяжелой портьерой окна и с нескрываемым сочувствием смотрел на Ирину.
– Не знаю, – резко ответила она. – Хотя бы и ваша…
– Должен вам заметить, Ирина Константиновна, – сказал Потапчук, – что пошутить подобным образом не может даже Президент России, не говоря уж о скромном генерале ФСБ. Тамошняя братия порвет в клочья любого, невзирая на чины и ранги, кто посмеет хотя бы заикнуться о возможности подобной шутки. Я уже говорил с ними. Это очень милые, интеллигентные люди, но в сложившейся ситуации чувство юмора им, похоже, изменило. Им почему-то не смешно. Да и мне, признаться, тоже…
Сиверов молчал и, заложив руки за спину, разглядывал висевшие на стенах картины. Зная его полное равнодушие к живописи, можно было только гадать, что он там высматривает. Темные очки по-прежнему поблескивали у него на носу, и из-за них картины, наверное, казались ему черно-белыми, монохромными, как какому-нибудь коту.
– К тому же, – продолжал Федор Филиппович, – картину сняли со стены при вас, так что ни о каком розыгрыше не может быть и речи, равно как и об ошибке…
– Тогда я сплю, – упрямо ответила Ирина, – и вижу скверный сон.
– Да, сон скверный, что и говорить, – вздохнул генерал.
Они сидели в питерской квартире покойного профессора искусствоведения Андронова, отца Ирины, чья смерть когда-то послужила поводом для ее знакомства с Потапчуком и Сиверовым. Ирина не была здесь почти год, поручив все заботы о квартире и отцовской коллекции домработнице. Она была почти уверена, что не сумеет войти в комнату, где был убит отец, но сейчас те события отошли на второй план, заслоненные новым, действительно невообразимым происшествием.
Сиверов, бесшумно ступая по толстому ковру, прошелся перед загроможденными книгами по искусству и антикварными безделушками полками, подошел к окну и, слегка отодвинув портьеру, выглянул наружу. За окном шумел Невский, плыли под моросящим питерским дождиком разноцветные пятна зонтов, похожие сверху на грибные шляпки, перспектива терялась в ненастной мгле.
– Погода – дрянь, – сообщил он, опуская портьеру. – Не люблю Питер. Дернуло же царя-батюшку возводить столицу в таком гиблом месте!
Ирина сердито сверкнула в его сторону глазами, а Федор Филиппович поднес ладонь к лицу, делая вид, что у него зачесался нос, а на самом деле маскируя улыбку. Глеб геройски вызывал огонь на себя, чтобы вывести Ирину из этого ошеломленного, совершенно недееспособного состояния и, когда отгремят залпы, наконец-то перейти к делу.
Впрочем, залпа не последовало. Ирина Константиновна не то сообразила, что у Сиверова на уме, не то сама пришла к выводу, что охами и ахами делу не поможешь. Как бы то ни было, она решительным жестом придвинула к себе пепельницу и достала из сумочки сигареты.
Пепельница была массивная, вычурная и явно очень старая, но начищенная домработницей литая бронза сверкала, как полированное золото, и, поглядевшись в нее, можно было увидеть свое неузнаваемо искривленное, как в комнате смеха, отражение.
Сиверов щелкнул зажигалкой, Ирина рассеянно кивнула в знак благодарности и нервно затянулась. Федор Филиппович заметил, что она избегает смотреть на стол, где лежала картина.
То есть не совсем картина, а точнее – совсем не картина.
– Хорошо, – сказала Ирина сухим, деловитым тоном. – Будем считать, что истерика закончилась. Теперь скажите, пожалуйста, если это не секрет, зачем вы меня пригласили. Неужели только для того, чтобы испортить настроение? Думаю, вы способны отличить дешевую фоторепродукцию, приобретенную в сувенирном киоске у входа в Эрмитаж, от подлинной картины даже без помощи дипломированного искусствоведа. В сыскном деле я ничего не смыслю, искусствовед вам ни к чему, тогда зачем вы меня сюда привезли?
– Похищение подлинника да Винчи не банальная кража, – миролюбиво произнес Потапчук. – Признаться, мы пребываем в той же растерянности, что и вы. Как и вам, нам непонятно, каким образом кто-то ухитрился так ловко и дерзко обчистить Эрмитаж. И если техническую сторону дела, пусть и с трудом, все-таки можно вообразить, то представить, кто мог на это отважиться, я, хоть убейте, не в состоянии. И здесь, Ирина Константиновна, нам без вас не обойтись. В кругах коллекционеров и людей искусства вы как рыба в воде…
– Коллекционеры отпадают, – перебила его Ирина. – Да Винчи не коллекционируют, это все равно что коллекционировать атомные ледоколы или небесные тела. Продать картину да Винчи, особенно такую известную… Да что я говорю, у него нет неизвестных работ! Любая из них тысячу раз сфотографирована, описана и растиражирована в миллионах репродукций, так что на свете не найдется ни одного болвана, который согласился бы ее купить. Единственное предположение, которое приходит мне в голову, – маньяк-одиночка, вроде того, что несколько лет назад украл из Лувра «Джоконду». Он держал ее у себя дома, в чемодане под кроватью, и иногда вынимал, чтобы полюбоваться…
– Да, – сказал Федор Филиппович, – та история с «Джокондой» приходит на ум в самую первую очередь. Но в том-то и дело, что о ней все помнят! Такие уроки не забываются, и благодаря тому происшествию в системе охраны крупных музеев по всему миру произошли кардинальные изменения. Притом, заметьте, исчезновение «Джоконды» из Лувра было замечено практически сразу. А сколько на месте «Мадонны Литта» провисело вот это, – он приподнял за уголок и слегка встряхнул лежавшую на столе фоторепродукцию упомянутой картины, – можно только гадать.
Сиверов, который опять стоял у окна, глядя на улицу, обернулся и некоторое время смотрел на репродукцию задумчивым, невидящим взглядом. Ирине показалось, что он хочет что-то сказать, но Глеб промолчал и вновь отвернулся к окну.
– Вы совершенно правы, Ирина Константиновна, – продолжал генерал, – когда говорите, что это невообразимо. Действительно, дело отдает какой-то мистикой. Современнейшие системы сигнализации и видеонаблюдения ничего не зафиксировали, исчезновение картины обнаружилось только случайно, благодаря стечению глупейших обстоятельств. В результате экскурсовод, которая первой заметила подмену, сейчас лежит в реанимации после обширного инфаркта, картины нет и, как она исчезла, никто даже предположить не может. Такой фокус сродни волшебству, и я вас уверяю, что маньяку-одиночке он не под силу.
Сиверов снова обернулся с явным намерением что-то сказать. У него даже губы шевельнулись, но он снова промолчал, и Ирина решила, что уважаемый Глеб Петрович просто подавляет желание отмочить очередную неуместную шутку. Это была в высшей степени похвальная сдержанность: Ирина чувствовала, что ей, как и посвященным в это дело сотрудникам Эрмитажа, вдруг изменило чувство юмора и что на любую шутку по поводу исчезнувшей мадонны она отреагирует так, что у шутника надолго пропадет охота веселить публику.
– Судите сами, – говорил между тем Федор Филиппович, не замечая странного поведения своего подчиненного. – Для начала преступнику нужно было получить доступ к системам слежения и охраны, отключить сигнализацию и что-то сделать с камерами наблюдения – либо выключить на время, либо подсунуть фальшивую запись. Это само по себе непросто. А если еще учесть, что в это самое время нашему маньяку-одиночке нужно было каким-то образом проникнуть в музей, извлечь из-под бронестекла картину, подменить ее репродукцией и незаметно скрыться, приходится признать, что никаким одиночкой в этом деле даже и не пахло. Тут поработала хорошо организованная группа. Я бы сказал, группа специалистов, каждый из которых отвечал за свой участок работы.
– Но это же бессмыслица! – воскликнула Ирина.
– Это почему же? – с выражением живейшего интереса осведомился генерал.
– Группа, как вы выразились, специалистов вряд ли работала из каких-то идейных соображений. Этим вашим специалистам в музеях не нужно ничего, кроме денег, а превратить «Мадонну Литта» в деньги невозможно: у нее нет рыночной стоимости и покупателя на нее тоже нет. Люди, у которых хватило ума вынести из Эрмитажа картину да Винчи, не могли этого не понимать! Вообще, мне всегда казалось, что такие люди работают на заказ…
Она осеклась и умолкла, поняв, что противоречит сама себе.
Федор Филиппович невесело усмехнулся.
– Видите, какая каша получается, – сказал он. – Взять картину было некому, но ее взяли. Заказать это ограбление тоже, казалось бы, некому, но кто-то ведь его заказал! Да, картины Леонардо не коллекционируют – по крайней мере, еще никто вслух, публично не признался, что этим занимается. Так мало ли в чем порой не признаются люди! Разумеется, мы станем искать заказчика. Но мне почему-то кажется, что с вашей помощью мы найдем его намного быстрее. Даже самые запутанные и сложные дела порой помогает раскрыть вовремя услышанная сплетня… Вы понимаете, о чем я говорю?
– В общем, да, – сказала Ирина. – Не думаю, что у меня хоть что-то получится, о таких делах в салонах не болтают, но я обязана хотя бы попытаться что-то узнать…
– Только очень, очень осторожно, – попросил Федор Филиппович.
– Ну, разумеется.
– А ты, Глеб Петрович, – сказал генерал, – займись сотрудниками музея. Начать советую с охраны, потому что сигнализация…
Сиверов наконец отвернулся от окна и стал, скрестив на груди руки и привалившись задом к подоконнику.
– Не думаю, что этим стоит заниматься, – объявил он.
– То есть как это «не стоит»? – изумился Потапчук. – Чем именно, по-твоему, нам не стоит заниматься – проверкой охраны или поисками картины? Может, ну ее, в самом деле, в болото? Какая нам разница, где она висит?
– Я имел в виду проверку охраны, – сказал Сиверов, не обратив внимания на прозвучавший в словах Федора Филипповича сарказм. – Это пустая трата времени, охрана ни при чем. Я знаю, кто украл «Мадонну».
Ирина вторично на протяжении суток испытала шок. Она посмотрела на Потапчука и удивилась еще больше: вместо того чтобы рассердиться на глупую шутку или, наоборот, обрадоваться осведомленности своего подчиненного, который, не сходя с места, раскрыл преступление века, Федор Филиппович, казалось, погрузился в глубокую задумчивость. Он сидел опустив голову и теребил кончик носа.
– Так, – бормотал он, вторя собственным мыслям, – так-так-так… А если так?.. Тогда… ага… Да, – сказал он наконец, подняв голову, – похоже, все сходится. Вот наглецы!
– Не то слово, – кивнул Сиверов. – Как они нас, а?
Ирина наконец обрела утраченный было дар речи.
– Погодите, – сказала она. – Что все это значит? Вы сказали, что знаете…
– Кто украл картину, – закончил за нее Сиверов. – Да, знаю.
– И кто же?
– Я, – сказал Слепой. – Точнее, мы с Федором Филипповичем.
* * *
Утро выдалось ясное и холодное, хотя заморозков пока не было. Солнце еще не взошло, но небо уже налилось яркой голубизной. Над головой, ловя расправленными крыльями первые утренние лучи, с пронзительными криками кружились чайки. Птиц было несметное количество, как будто высокий земляной вал, у подножия которого стояли Егорыч с Петрухой, ограждал не полигон для складирования твердых бытовых отходов – попросту говоря, свалку, – а морской берег, на котором Егорыч бывал в незапамятные времена своей счастливой юности, а молодой Петруха и вовсе никогда не был.
Егорыч выудил из кармана прожженной и засаленной куртки заначенный с вечера бычок, ловко прикурил от спички и задымил, как паровоз, задумчиво следя за полетом птиц, сменивших водную стихию на сытое раздолье мусорных гор. Ему вдруг подумалось, что раскинувшийся перед ним пейзаж напоминает, наверное, Голландию, которая почитай что вся расположена ниже уровня моря и защищена от затопления дамбами. А еще, говорят, в Новом Орлеане такая же история – тоже дамбы и тоже ниже уровня моря… «Ох, затопит их когда-нибудь, – подумал Егорыч, экономно присасываясь к коричневому от проступившей сквозь влажную бумагу табачной смолы окурку, – как пить дать затопит! Дунет ветер посильнее, волна поднимется, и пишите письма мелким почерком – на дно морское, до востребования…»
