– Чтобы предупредить. Говорят, назревает нечто нехорошее. Массовые аресты. В пятницу. – Он горячо дышал ей в ухо. – У них в списке двадцать тысяч евреев, родившихся за границей.
– Двадцать тысяч? Но этого не может быть!
– Еще как может. Моим друзьям стоит верить.
– Твоим друзьям? – Их взгляды встретились. Разумеется, она слышала о подполье, о людях, которые вели подрывную деятельность против нацистов в Париже. Неужели он их имел в виду? Да и кто еще мог обладать такими сведениями? – Почему ты так уверен, что они правы?
– А почему ты в этом сомневаешься? Думаю, тебе и твоим родителям лучше спрятаться где-нибудь в ближайшие несколько дней. На всякий случай.
– Спрятаться? – Отец Евы ремонтировал пишущие машинки, мать подрабатывала портнихой. Денег едва хватало на то, чтобы заплатить за квартиру, и о том, чтобы найти отдельное место для укрытия, не могло быть и речи. – Может, нам сразу снять номер в «Ритце»?
– Ева, это не шутка.
– Я не люблю немцев так же, как и ты, Жозеф, но двадцать тысяч человек? Нет, я в это не верю.
– Тогда просто будь осторожна, малышка. – В это мгновение небеса разверзлись. Жозеф растворился за пеленой дождя, исчез в море зонтиков, раскрывшихся над ведущими от библиотеки дорожками между фонтанами.
Ева выругалась себе под нос. Дождевые капли обрушились на мостовую, заблестевшую в полумраке сумерек, как будто ее полили маслом, и едва Ева сбежала со ступенек, чтобы направиться в сторону улицы дез-Эколь, как сразу же промокла до нитки. Она попыталась натянуть кофту на голову, чтобы защититься от ливня, но звезда, которая была размером с ее ладонь, оказалась прямо над ее лбом.
– Грязная жидовка, – пробормотал проходивший мимо мужчина, чье лицо было скрыто зонтом.
Нет, сегодня Ева не поедет в метро. Она глубоко вздохнула и побежала в сторону реки, над которой, словно глыба, возвышался собор Парижской Богоматери. Домой.
– Как дела в библиотеке? – Отец Евы сидел во главе их маленького стола. Мать, в обтягивающем ее полное тело изношенном хлопковом платье и с вылинявшей косынкой на голове, разливала жидкий картофельный суп – сначала в его тарелку, а затем в тарелку Евы. Они все попали под дождь, и теперь их свитера висели и сушились у открытого окна, а желтые звезды безмолвно взирали на них, как три маленьких солдатика, выстроившихся в шеренгу.
– Все замечательно. – Ева дождалась, пока мать сядет, и только потом приступила к скудной трапезе.
– Не знаю, зачем ты продолжаешь туда ходить, – удивилась Евина мама. Она поднесла ко рту ложку с супом и сморщила нос. – Тебе все равно не позволят защититься.
– Все еще изменится, mamusia[3 - Мамочка (польск.).]. Я в этом уверена.
– Твое поколение такое оптимистичное, – вздохнула ее мама.
– Ева права, Файга. Рано или поздно немцам придется отменить эти правила. Они совершенно бессмысленные. – Отец Евы улыбнулся, но они все понимали, насколько фальшивой была эта улыбка.
– Спасибо, tatus[4 - Папа (польск.).]. – Ева и ее родители до сих пор ласково обращались друг к другу по-польски, хотя Ева родилась в Париже и никогда не бывала на родине своих родителей. – Как ты сегодня поработал?
Отец посмотрел на свою тарелку с супом.
– Месье Гужон не знает, как долго еще он сможет платить мне жалованье. Возможно, нам придется… – Он быстро взглянул на мамусю, а потом на Еву: – Возможно, нам придется покинуть Париж. Если я потеряю эту работу, то никуда больше не смогу устроиться.
Ева понимала, что рано или поздно этот момент наступит, и все равно эти слова прозвучали для нее как удар в живот. Она знала, что, если они уедут из Парижа, она уже никогда не вернется в Сорбонну и не защитит диплом по английской литературе, над которым так усердно работала.
Над отцом уже давно нависла угроза увольнения, еще с того момента, как немцы стали систематически исключать евреев из французского общества. Но его репутация лучшего во всем Париже мастера по починке пишущих машинок и мимеографов до сих пор спасала его, хотя ему и не позволяли больше работать в государственных учреждениях. Однако месье Гужон – его старый начальник – сжалился над ним и платил за сторонние заказы, которые отец Евы обычно выполнял дома. Сейчас в гостиной стояло одиннадцать пишущих машинок в разной степени разобранности, а значит, впереди его ждала долгая рабочая ночь.
Ева глубоко вздохнула и попыталась найти хоть что-то хорошее в сложившейся ситуации.
– Может, это и к лучшему, если мы уедем, папа.
Он удивленно посмотрел на нее, мать молчала.
– К лучшему, sloneczko? – Отец всегда называл ее так. По-польски это означало «солнышко», и ей стало интересно, понимал ли он, сколько горькой иронии заключалось теперь в этом обращении. Ведь что такое солнце, как не желтая звезда?
– Понимаешь, я сегодня встретила Жозефа Пелетье…
– Ах, Жозеф! – перебила ее мать, прижимая к щекам ладони, как влюбленная школьница. – Такой красивый мальчик! Он наконец-то пригласил тебя на свидание? Я всегда надеялась, что вы когда-нибудь поженитесь.
– Нет, мамуся, дело не в этом. – Ева переглянулась с отцом. Похоже, мамуся была до абсурда зациклена на желании подыскать дочери подходящую партию, и это в самый разгар войны. – Он искал меня, так как хотел кое о чем рассказать. До него дошли слухи, что в ближайшие несколько дней планируется облава, в списках – двадцать тысяч евреев, родившихся за границей.
Мать Евы нахмурилась:
– Но это какой-то вздор. Что они будут делать с двадцатью тысячами таких, как мы?
– Но он так сказал. – Ева посмотрела на отца, который до сих пор не проронил ни слова. – Татуш?
– Конечно, это пугающее известие, – сказал он после долгой паузы, очень медленно, обдумывая каждое слово. – Но мне кажется, Жозеф из тех, кто любит все преувеличивать.
– Нет, что ты! Он очень милый молодой человек, – тут же возразила ему жена.
– Файга, он так расстроил Еву и ради чего? Хотел, гордо выпятив грудь, показать, что у него с ней много общего? Хороший молодой человек так бы не поступил. – Отец повернулся к Еве: – Солнышко, я не собираюсь пренебрегать словами Жозефа. И я соглашусь, что-то действительно назревает. Но за этот месяц до меня доходило с дюжину разных слухов, и этот – самый невероятный. Двадцать тысяч? Такого быть не может!
– А если он все-таки прав?
Ничего не ответив, отец встал из-за стола и через несколько секунд вернулся, держа в руке небольшую напечатанную листовку, и вручил ее Еве; та тут же пробежала ее глазами. «Примите все меры, чтобы найти укрытие… Сражайтесь с полицией… Попытайтесь убежать».
– Что это? – шепотом спросила она, отдавая листовку матери.
– Вчера просунули нам под дверь, – ответил отец.
– Почему ты нам не сказал? Это похоже на предупреждение, и то же самое мне сообщил Жозеф.
Он медленно покачал головой:
– Это уже не первая такая листовка, Ева. Немцы правят нами не только с помощью оружия, но и страха. Если мы будем прятаться после каждого ложного предупреждения, они победят, не так ли? Они лишат нас уверенности в завтрашнем дне, ощущения благополучия. Я не допущу этого.
– Как бы там ни было, но мы не сделали ничего плохого, – вмешалась мать. – Мы приносим пользу обществу.
– Не думаю, что в конечном счете это будет иметь какое-то значение. – Отец наклонился и похлопал Еву по руке, а затем коснулся щеки матери. – Но сейчас нам нечего бояться. Так что давайте доедать суп, пока не остыл.
Ева уже потеряла всякий аппетит. Она возила кусочками картошки по тарелке, и ее желудок сжимался от тревоги, которую не смогли развеять слова отца.
Позже вечером, после того как мамуся пошла спать, отец нашел Еву в их маленькой библиотеке рядом с гостиной. Полки книжного шкафа были до отказа набиты книгами, которые они оба очень ценили. Он привил ей любовь к чтению, и это стало одним из величайших даров, который могут преподнести родители своим детям, – ведь, сделав это, он открыл перед ней целый мир. Вечерами Ева с отцом читали вместе в приятной тишине, но сегодня Ева была слишком расстроена. Сев на кушетку, она стала рисовать в своем блокноте. Эта привычка появилась у нее еще в детстве: когда она была взволнованна, то начинала рисовать людей и окружающие ее предметы, чтобы немного успокоиться.
– Солнышко, – тихо сказал отец.
Она подняла глаза, и карандаш замер над подробным эскизом скромной люстры, висевшей у нее над головой.
– Я думала, ты лег спать, татуш.
– Мне не спится. – Он сел рядом с ней. – Мне нужно тебе кое-что сказать. Если немцы придут за нами с матерью, я хочу, чтобы ты немедленно отправилась к месье Гужону.
Ева с удивлением посмотрела на него.
– Ты же сказал, что не веришь Жозефу.
– Не верю. Но сейчас постоянно происходят ужасные события. Я буду дураком, если притворюсь, что с нами ничего подобного не может случиться. Но ты, солнышко, не должна пострадать. Ты – француженка. Если нас схватят, беги, пока не станет хуже.
– Татуш…
– Если сможешь, постарайся добраться до свободной зоны… до Швейцарии, там ты будешь в безопасности. Дождешься конца войны. А потом мы приедем к тебе.
Неожиданно она оцепенела от огорчения. Свободная зона? Ее граница пролегала через много километров к югу от Парижа – немцы разрезали страну пополам, согласившись оставить одну половину французам. Швейцария вообще, казалось, находилась в каком-то другом мире.
– Почему мы не можем уехать все вместе? Прямо сейчас?
– Потому что мы сразу привлечем к себе внимание. Я хочу, чтобы ты была готова к тому, что однажды тебе, возможно, придется уехать. Тебе понадобятся документы, в которых не будет указано, что ты еврейка. Месье Гужон поможет тебе.
У Евы перехватило дыхание.
– Так ты уже говорил с ним?
– Да, Ева, и я заплатил ему. Отдал все свои сбережения. Он пообещал мне. У него есть все необходимое, чтобы приготовить для тебя поддельные документы. Это позволит тебе уехать из Парижа.
Она заморгала, пытаясь сдержать слезы.
– Я никуда не уеду без тебя, татуш.
Он взял ее за руки.
– Ты должна, Ева! Обещай, что в случае необходимости ты так и поступишь.
– Но…
– Я хочу, чтобы ты дала мне слово. Я не выживу, если не буду знать, что ты делаешь все для своего спасения.
Она посмотрела ему в глаза.
– Я обещаю. Но, татуш, у нас ведь еще есть время, правда? Придумать план, который позволит нам всем вместе уехать в свободную зону.
– Конечно, солнышко. Конечно. – Но он отвернулся. А когда снова посмотрел на нее, в его взгляде сквозило глубокое мрачное отчаяние, и Ева поняла, что отец сам не верил своим словам.
Два дня спустя в начале пятого утра в их дверь постучали в первый раз. Ева крепко спала, ей снился свирепый дракон, кружащий над замком. Когда она вынырнула из ночного кошмара, ее грудь сжало от страха. «Жозеф был прав. Они здесь».
Она слышала, как отец идет по квартире, его шаги были медленными и размеренными.
– Татуш! – крикнула она, хватая халат и втискивая ноги в стоптанные кожаные ботинки, которые в последний год держала рядом с кроватью на случай, если придется бежать. Что еще ей понадобится, если к ним действительно придут немцы? Стоит ли собрать вещи? Хватит ли ей на это времени? Почему она не послушалась Жозефа?
– Татуш, я прошу тебя! – крикнула она, когда стук шагов отца смолк. Ей хотелось сказать ему, чтобы он подождал, остановил время, задержался в том мгновении, когда еще ничего не произошло, но она не могла найти слов. Она вышла из спальни в гостиную. И в этот момент увидела, как отец открывает дверь.
Ева, набросив халат, стала ждать, что немцы, которые наверняка стояли по другую сторону двери, будут лающими голосами отдавать приказы. Но вместо этого она услышала женский голос. А когда отец отошел в сторону, заметила, что его лицо немного посветлело. Через секунды мадам Фонтен – их соседка, живущая в конце коридора, – вошла за ним в квартиру со скорбным выражением лица.
– Папа? – спросила Ева, когда он обернулся. – Так это не немцы?
– Нет, солнышко. – Морщины на его лице еще не расслабились окончательно, и Ева поняла, что он по-прежнему напуган, как и она. – У мадам Фонтен заболела мать. Она хотела узнать, сможешь ли ты или твоя мама посидеть с ее дочерьми, пока она отведет ее к доктору Патеноду.
– Симона и Колетт спят, они не доставят особых хлопот, – сказала мадам Фонтен, отводя взгляд. – Им всего два и четыре годика.
– Я знаю, сколько им лет, – холодно сказала Ева. За день до этого Ева увидела девочек в парке. Она наклонилась к ним и поздоровалась. Старшая из них, Колетт, начала весело щебетать о бабочках и яблоках, но тут откуда ни возьмись появилась мадам Фонтен и быстро увела девочек прочь. Когда они скрылись за углом, Ева услышала, как мадам Фонтен внушала им, что общаться с евреями опасно.
– Я стучалась в другие квартиры, но мне больше никто не открыл. Пожалуйста. Я не обратилась бы к вам, если бы не возникла такая необходимость.
– Конечно, мы присмотрим за вашими дочерьми. – Мать Евы появилась из спальни, она уже переоделась, вместо ночной рубашки на ней было простое хлопковое платье и кофта. – Мы же с вами соседи. Ева, ты пойдешь со мной. Ты ведь не возражаешь, милая?
– Да, конечно, мамуся.
Отец девочек ушел на фронт и, возможно, погиб. Больше у них никого не было.
– Ева, скорее одевайся. – Мать Евы повернулась к мадам Фонтен. – Идите. И не волнуйтесь. С вашими дочками все будет хорошо.
– Спасибо, – сказала мадам Фонтен, по-прежнему не глядя им в глаза. – Я постараюсь вернуться поскорее. – Она сунула ключ в руку мамуси и ушла, прежде чем они успели еще что-либо ей сказать.
Ева быстро надела платье, которое носила днем ранее, пригладила волосы и вышла в гостиную к родителям.
– Вы ведь знаете, как мадам Фонтен относится к евреям? – не удержалась она от вопроса.
– Половина Парижа разделяет ее чувства, – устало ответила мать. – Но если мы будем сторониться их, если утратим великодушие, то позволим им уничтожить себя. Этого нельзя допустить, Ева. Нельзя.
– Я понимаю, – вздохнула она и поцеловала на прощание отца. – Татуш, иди спать. Мы с мамусей справимся.
– Молодец, дочка, – сказал он, целуя ее в щеку. – Присмотри за своей матерью. – Он нежно поцеловал мамусю и закрыл за ними дверь, когда они вышли в коридор. Замок тихо защелкнулся за их спинами.
Два часа спустя, когда Колетт и Симона все еще спали в своих кроватках, а мамуся тихо посапывала рядом на диване в квартире мадам Фонтен, Ева тоже начала дремать, но громкий стук в коридоре разбудил ее. Через щелку в шторах уже начали пробиваться первые слабые лучи солнца. Вероятно, вернулись мадам Фонтен с матерью.
Ева осторожно встала с дивана, стараясь не разбудить мамусю. На цыпочках она подошла к двери и посмотрела в глазок, ожидая увидеть мадам Фонтен, перебирающую в руках ключи. Вместо этого она увидела нечто такое, что заставило ее ахнуть и в ужасе отпрянуть назад. Дрожа, она заставила себя снова посмотреть в глазок.
В коридоре напротив двери их квартиры, находившейся чуть дальше по коридору, стояли трое французских полицейских. Снова раздался тот же громкий стук, который разбудил ее: полицейский в форме колотил в их дверь. «Нет, татуш! – мысленно прокричала она. – Не открывай!»
Но дверь распахнулась, и появился отец, на нем был его лучший костюм, желтая звезда аккуратно прикреплена с левой стороны. Один из полицейских, державший в руках стопку бумаг, что-то сказал ему, но что именно, Ева не разобрала. Прижавшись ухом к двери, она кусала губы так сильно, что почувствовала вкус крови.
– Где ваша жена? – Ева услышала, как низкий голос задал этот вопрос. Другой офицер вошел в квартиру, оттолкнув отца в сторону.
– Моя жена? – Голос отца звучал на удивление спокойно.
– Файга Траубе, сорока восьми лет, родилась в 1894 году в Кракове. – Голос мужчины был напряженным от нетерпения.
