– Ну-ну, какое из меня начальство! – Академик дернул на шее галстук, скособочил его еще больше и посмотрел на Валентина с добродушным лукавством – так ему, видимо, казалось. – Вот ты у нас как раз начальство! Красавец! Красавец! Зайди ко мне!
Певцов помолчал.
– Что-то случилось?
– Ученый совет завтра, вот что случилось! А я еще ни ухом, ни рылом.
Нравилось Тягнибеде представлять некую помесь самобытного ученого с деревенским стариком-лешим. Почему-то ему казалось, что на фоне более молодых и пройдошистых, зато менее талантливых, этим своим обликом он поразит всех, особенно иностранцев.
Всех, и особенно иностранцев, поражал талант академика, и к этому таланту, по большому счету, не нужно было прикладывать никаких внешних раздражителей.
Академик же добросовестно прикладывал.
Певцов не знал хорошенько, где кончается балаганный старикашка и начинается «большой русский ученый», следом за Капицей внесший огромный вклад в теорию сверхпроводимости и в физику низких температур, и подозревал, что академик и сам этого не знает.
Тягнибеда был никудышный организатор, плохой руководитель, отвратительный директор, но – гений, гений!..
Кроме того, он то и дело получал различные международные премии и гранты, содержал семью, в том числе и свою дочь, которая стоила очень дорого, был уважаемым и почетным членом десятка различных европейских академий и пары американских. Обретя в лице Валентина Певцова отличного заместителя, он быстро перестал интересоваться административными делами института и полностью погрузился в свою горячо любимую физику.
Так было лучше для всех.
Певцов управлял, как мог.
На дорогую машину, английские костюмы, итальянские туфли и визитные карточки с серебряным обрезом ему хватало.
Сотрудники – полторы сотни пожилых мужичков, сотни три пожилых женщин и четыре десятка молодых тунеядцев, которые не хотели от жизни ничего, кроме того, чтобы их оставили в покое, – худо-бедно получали зарплату, на октябрьские и майские всласть гуляли по две недели, перемывали кости начальству и истово ненавидели олигархов. Физикой в институте занимался один только академик Тягнибеда, но делал это с исключительным энтузиазмом.
Академик ввалился в собственную приемную – фанерная мебель, оранжевые капроновые шторы, пишущая машинка «Москва» под клеенчатым капюшоном, графин, два стакана и три дисковых телефона – желтый, красный и белый. Секретарша в шали и с красным от холода носом сидела в кресле и читала толстый журнал «Новый мир» за семьдесят восьмой год.
– Здравствуйте, Нонна Васильевна.
– Здравствуйте, Валентин Дмитриевич.
– Что нового пишут?
– Да вот такой роман замечательный… Такой замечательный роман. «Вечный зов» называется.
– Чудесная вещь, – поддержал академик Тягнибеда, усиленно таская себя по приемной за галстук, как будто его таскал кто-то другой. – Вроде бы про инопланетян, да? Ужасная чепуха. Я имею в виду инопланетян.
– Ой, что вы, Николай Петрович, это про Сибирь, про белобандитов и еще…
– Ах, ну да, ну да!.. Куда же я это сунул? Нонна Васильевна, куда вы дели приглашения от Колумбийского университета?
Секретарша привстала со стула и тревожным взором обвела приемную, словно приглашения представляли собой парочку книжных шкафов.
– Что ж вы, Нонна Васильевна?!
Валентин Певцов подошел к окну и стал смотреть на улицу. Внизу была стоянка и несколько старых академических лип, которые ему очень нравились.
Он стоял и думал про то, что скоро лето, и еще про то, что этим летом он будет далеко отсюда. Там, где нет никаких лип.
И он даже слегка грустил из-за этого.
Академик сам себя утащил за галстук в кабинет, и его вопли доносились теперь оттуда:
– А! Вот же они! Нонна Васильевна! Не ищите! Они у меня. Валентин Дмитриевич, Валентин Дмитриевич!
– Да, Николай Петрович?
– Вот же они!
– Что вы потеряли, Николай Петрович?
– Ничего я не потерял, а это две замечательные работы! Мне прислали их из Питера. Молодые работы, да ранние. Я хочу, чтобы вы прочли и дали свое заключение. Быть может, имеет смысл пригласить авторов и включить их в мою группу.
Во всем институте работала только одна «группа», которую возглавлял сам академик. Молодым и среднего возраста дарованиям в этой группе отлично платили, Певцов заботился об этом лично. Покупалось дорогое оборудование, их отправляли на европейские конференции, для них выписывали специальные журналы и проводили семинары.
– А приглашения?! Приглашения нашли?!
– Какие еще приглашения?!
– В университет.
– Бог мой, какой университет?! Валентин Дмитриевич, займитесь этими работами! Как там моя дочь? Я сто лет ее не видел!
– Все в порядке, спасибо.
Старый хрен наверняка решил, что заместитель вскоре станет и его зятем, и институт, таким образом, перейдет на «семейный подряд».
Скоро все будет кончено, и издалека ему весело и сладко будет вспоминать, как он всех обвел вокруг пальца!
Но до этого нужно дожить – сцепив зубы и сжав кулаки, стараясь не обращать внимания на окружающих его придурков и на старые липы за окном, заставлявшие его быть сентиментальным!
– Вы хотели что-то узнать у меня об ученом совете, Николай Петрович.
– О совете? Ах да! Впрочем, нет. Вам нечего там делать, дорогой Валентин Дмитриевич! Нам обоим известно, что вы отличный администратор, но наукой в этом месте буду заниматься я, и только я!..
Он так настаивал, словно Певцов собирался с ним спорить!
Зазвонил телефон, и секретарша долго и мучительно соображала, какой именно звонит.
Потом неуверенно взяла трубку. Валентин усмехнулся. Она поднесла ее к уху – в ней заунывно гудело, – посмотрела с тоской и взяла следующую:
– Вас слушают. Слушают вас!
– Вы, наверное, и теорему Гаусса не сможете мне продекламировать! А, Валентин Дмитриевич? – кричал академик.
Певцов опять усмехнулся. Нет, он не даст им ни одного очка форы – ни одного!
– Теорему Гаусса? – переспросил он. – Значит, так. Поток вектора через замкнутую поверхность равен интегралу от дивергенции данного вектора по объему, ограниченному данной поверхностью.
Академик выпустил свой галстук и посоображал немного.
– Вы правы! – воскликнул он с энтузиазмом. – Нонна Васильевна, он прав! Это и есть теорема Гаусса!
Как ни странно, Валентину было приятно это слышать. Так приятно, что даже щеки загорелись немного, словно хорошего ученика похвалил любимый учитель.
Какой учитель?! Какой, к черту, ученик?!
Телефон все звонил. Какой-то «молодой специалист» в обветшалых джинсах и седой бороде сунулся было в приемную, но увидел Валентина Дмитриевича, заробел и сдал назад. Спиной он налетел на кого-то, посторонился, засуетился, чуть не уронил папку и наконец окончательно скрылся за дверью.
В приемной как будто взошло солнце, никакого другого сравнения Валентин не смог придумать.
Мика вошла – в белой короткой курточке и белых же джинсах, – сразу очутилась на середине приемной и громко сказала:
– Здравствуйте все!
– Мика! – закричал из кабинета академик Тягнибеда. – Девочка, это ты?!
– Я, папа! Здравствуйте, Нонна Васильевна!
Академик за галстук выволок себя в приемную, подскочил к дочери и нежно поцеловал ее.
– Здравствуйте, Мариночка!
– Мика, почему ты не здороваешься с Валентином Дмитриевичем?
– Здравствуйте, Валя!
– Доброе утро.
Ему не понравилось то, что она приехала в институт. Не должна была приезжать.
Она не может и не должна выйти из-под контроля!
– Какими судьбами, дочь моя?
Да, подумал Певцов, вот именно. Какими судьбами, Марина Николаевна?
– А я… я мимо проезжала и решила с вами повидаться! Пап, я тебя сто лет не видела. Как там мама?
Академик удивился.
– Мама? А что мама? Мама отлично. Она всегда отлично. Она на раскопках, кажется, в Сирии. Она ведь в Сирии, да?
Мика вздохнула и кивнула.
Женщины умеют вздыхать так, что этот вздох может означать решительно все. Из Микиного вздоха следовало, что она любит отца, но сознает, что жить с ним абсолютно невозможно, и еще она сознает, что он гений, а гениям прощается все.
– Ты зайдешь ко мне? Впрочем, мне нужно готовиться к ученому совету, а я толком не знаю, состоится он или нет!
Отец говорил так не потому, что не хотел ее видеть, а потому, что понятия не имел о такте, и это тоже всегда ему прощалось – гений, гений!..
– Если тебе нужны деньги, то я готов…
Мика вдруг пятнами покраснела, словно отец сказал какую-то непристойность, схватила его за руку – как за галстук, – уволокла в кабинет, успев напоследок крикнуть Певцову, что она к нему зайдет, и Валентин остался в приемной вдвоем с секретаршей.
Секретарша, помедлив, стыдливо потянула к себе «Новый мир», а заместитель директора большими раздраженными шагами вышел в коридор.
Под дверью маялся пожилой «молодой специалист», который пристал к нему словно банный лист, и пришлось потратить на него еще минут двадцать. К тому моменту, как в его собственной приемной появилась Мика, Валентин был основательно раздражен.
Его приемная была вполне современной, стильной и не слишком вызывающей. Черная мебель, белые стены, легкие телефоны. И Маша, секретарша, была дорогостоящая и сдержанная, как из журнала.
Мика его секретаршу невзлюбила. И недаром. Под настроение Валентин Дмитриевич с ней спал, делал ей подарки, возил в рестораны. Маша была ему как будто… ровня, в отличие от Мики, которой он просто пользовался. Маша изо всех сил делала карьеру, а Валентин Дмитриевич уважал такое… служебное рвение. По его мнению, достойными людьми были только те, кто, цепляясь зубами и ногтями, медленно, но верно полз вверх, не останавливаясь ни перед чем.
Какая разница, как именно сделана карьера? Хоть бы и в постели! В конце концов, такой способ ничуть не хуже любого другого.
С ним Маша немного ошиблась. Валентин-то отлично знал, что никуда продвигать ее не станет, а она этого не знала, и он чувствовал себя немного виноватым.
Надо потом куда-нибудь ее пристроить. Поспособствовать. Порекомендовать. Он так и сделает, если у него будет время.
Не будет – пусть справляется сама.
Маша пропустила Мику в кабинет и секунду постояла, ожидая указаний относительно кофе, но Певцову не хотелось унижать ее. О его связи с Микой она, конечно, знала.
– Зачем ты приехала? – строго спросил он, как только за Машей закрылась дверь. Мика потянула с шеи тоненький шарфик и посмотрела жалобно. Это она умела.
– Я… боюсь, – сказала она, и глаза у нее налились слезами. – Я так боюсь, Валя! Что будет, если мы… если я… Что будет со всеми нами?!
Да. Ситуация выходила из-под контроля, это уж точно.
Он подозревал, что в последний момент она может сдрейфить, но надеялся, что этого не произойдет – слишком велико было его влияние на нее.
– Что будет? – переспросил он и медленно опустился в кресло. – Я тебе скажу, что будет. Твоего отца посадят, следствие продлится несколько лет, «Человек и закон» раструбит об этом на всю страну.
– Валя!
– Знакомые перестанут с тобой здороваться, деньги у тебя кончатся раз и навсегда, потому что на все авторские права наложат арест. Нет, ты послушай! – прикрикнул он, потому что дочка академика замотала головой, и слезы полились по розовым детским щекам. – Во время следствия он будет сидеть в «Матросской Тишине», и по вторникам и пятницам, или когда там у них приемные дни, ты будешь выстаивать очереди, чтобы передать ему чай и кальсоны!
– Валя!..
– У него начнется туберкулез, а суда все еще не будет. Твою мать немедленно отзовут из Сирии, и ее карьера кончится! Суд покажут по всем каналам, если твой отец, конечно, до него доживет!
– Валя!..
– Ты станешь дочерью врага народа. Хотя, конечно, сейчас не тридцать седьмой год и на поселение тебя, видимо, не вышлют.
Она уже рыдала, как ребенок, размазывала по лицу горючие слезы. Интересно, подслушивает Маша или нет?..
