Все произошло быстро, но не так быстро, и закончилось не очень хорошо. Впрочем, оно и не успело начаться хорошо, потому что на первом свидании случилось немыслимое: Дон захотел взять ее за руку.
Конечно, захотел. Она тоже хотела держать его за руку, но с той только разницей, что она хотела этого абстрактно. Она хотела этого так же, как хотела поплавать в бассейне, наполненном мороженым-баттерскотч с ирисками, – идея фантастическая, мечта из разряда тех, которым можно предаваться на уроке математики. Но если подумать как следует, вряд ли кому-то захочется купаться в таком мороженом. Во-первых, липко. А во?вторых, и на плаву не останешься – утонешь и задохнешься. Или, по крайней мере, объешься им, надышишься и в итоге возненавидишь любимое лакомство к концу такого испытания.
Ей так хотелось держать Дона за руку и в то же время совсем не хотелось прикасаться к нему. Получался поразительный парадокс, гораздо более поразительный, чем «причудливая идиосинкразия».
Бо?льшую часть того вечера, как и последующих свиданий и общения вообще, она пыталась придумать, как не дать ему прикоснуться к ней.
Каждый раз, когда он тянулся к ее руке, она засовывала ее в карман. Если он пытался обнять ее, она сжимала плечи или выныривала из-под его руки. Один раз он посмотрел на нее так, словно собирался обойти неудачный этап с держанием за руку и сразу же перейти к поцелуям, поэтому она встала.
Перед этим они сидели на скамеечке в парке, и ее плечо ткнулось ему в нос. Сильно. Пошла кровь.
Когда он наконец бросил ее, то сказал, что она не была увлечена им, или, по крайней мере, он этого не почувствовал. И что она могла ответить? Что хуже: признать, что ты ненормальная, или отказать себе в шансе на любовь – или, во всяком случае, в физической близости? Она пожала плечами, хотя ее сердце разрывалось на миллион кусочков, и сказала, что он прав. Сказала, что да, увлечена не была. А потом пошла домой и плакала, плакала.
Для таких, как Валенсия, это было тупиком. На полпути с горки санки наткнулись на дерево. Она не могла пожать мужчине руку, не могла держаться за нее, когда они смотрели фильм. Не могла есть блюда, даже жить в квартире, где они оба прикасались к дверным ручкам и щелкали выключателями.
И даже если бы все это не имело значения, как она могла признаться в убийстве Шарлин потенциальному возлюбленному?
Скорей, скорей, машиной ее сбей
Брось в костер и пусть горит
Плачет, хнычет и кричит
Некоторые мысли можно отодвинуть другими мыслями, заметками и списками. Некоторые можно задуть, как задувают крохотный огонек на кончике свечи. Но когда в сознание Валенсии врывалась Шарлин, выставить ее было невозможно без физических усилий.
Валенсия закрыла глаза и оттолкнула желтый блокнот, как будто это была сама Шарлин. Тарелка с остатками еды грохнулась на пол, но она едва услышала и, придавленная усталостью, посмотрела на лужицу на полу. Если никто это не уберет, оно так и останется. Ну и пусть. Можно и обойти.
За окном залаяла собака, и только тогда Валенсия поняла, что, пока она дремала, взошло солнце. Часы показывали, что ей грозит опоздание на работу.
Она пролетела по квартире в поисках ключей, сумочки и обуви. От столкновения со столиком у холодильника рухнула стопка книг и бумаг, но ей удалось в последний момент поймать горшок с неведомым растением. При этом она задела локтем любимую чашку, опасно балансировавшую на краю стойки.
Она обошла осколки керамики, лежавшие теперь в мутной кофейной лужице, и опасливо взглянула на часы, неодобрительно взирающие на нее со стены.
Она захлопнула дверь, но ей тут же пришлось лезть за ключом, чтобы отпереть замок – дверь успела ухватить ремешок сумочки. Весь путь до подножия лестницы Валенсия цеплялась за свои же ноги и в последний момент поняла, что забыла дважды проверить, выключена ли плита. Это походило на проклятие – она не могла никуда пойти, не проверив два или три раза, выключена ли плита, независимо от того, пользовалась она ею недавно или нет. Она попыталась вспомнить, бывало ли с ней такое до смерти Шарлин, потому что именно такой вопрос задала бы Луиза.
Похоже, это появилось уже потом.
Интересно. Именно так и сказала бы Луиза, записывая признание в свой журнал, пока Валенсия рассматривала бы кольца на ее узловатых пальцах. Действительно интересно, ведь смерть Шарлин не имела никакого отношения к плите. Луиза наверняка придумала бы какое-нибудь изощренное задание, выполнить которое пришлось бы до их следующей встречи. Задание было бы дурацким и невозможным, например оставить плиту включенной на весь день и всю ночь, и если ты не сгоришь дотла в своей постели, то излечишься от конкретной навязчивой идеи.
Она остановилась на секунду с ключом в руке, прислонившись к тяжелой стеклянной двери многоквартирного дома, и взглянула на лестницу, по которой только что спустилась.
Нужно проверить.
Нет. Это было нерационально, но не было неконтролируемо; всего лишь дурная привычка, не более того. Вот так, Луиза. Почувствовав прилив храбрости, она толкнула дверь и направилась к машине.
Она поехала в колл-центр. Отработала свою смену. И когда приехала домой, то почти не удивилась, обнаружив, что дом окружен машинами экстренной помощи и мигающими красными и синими огнями.
Весь день она задавалась этим вопросом, но теперь с ужасом осознала, что утром, на лестнице, приняла неправильное решение. Весь день она представляла себе эту картину, и теперь эти безжалостные мысленные образы вырвались из ее мозга в реальный мир. Она стояла в свете пламени своего пылающего многоквартирного дома вместе со 164 другими оставшимися без крова жильцами, наблюдая, как пожарные спасают помешанную старушку с третьего этажа. Пепел сыпался с неба серым серпантином, и когда хрупкие ноги, обутые в потрепанные домашние тапочки, коснулись земли, ее спасение встретили жидкими аплодисментами и отдельными приветственными возгласами. Но радость оказалась недолгой и утонула в коллективном вздохе ужаса, когда несчастная женщина лишилась чувств в подхватившей ее паре рук.
И вина за все это лежала на Валенсии. Нужно было вернуться. Это заняло бы одну минуту.
У стоявшей слева от нее молодой пары был такой вид, словно они собрались пойти поужинать, когда сработала пожарная тревога. Женщина надела платье, но не успела ни нанести макияж, ни выбрать украшения, а мужчина вышел босиком. Оба безуспешно пытались утешить орущего ребенка, который, похоже, лучше многих осознал суровую безнадежность ситуации. Рядом с ними девочка-подросток прижимала к себе двух детишек, один из которых громко хныкал. Похоже, из-за кошки.
Справа всхлипывал сидевший на телевизоре неряшливо одетый мужчина. Валенсия вспомнила, что видела его несколько раз выходящим из дома с гитарой в футляре. Однажды, много лет назад, он пригласил ее на шоу в соседнее кафе. Пригласил не потому, что хотел видеть ее, а чтобы она увидела его. Валенсия от приглашения отказалась, и больше он никогда с ней не разговаривал. Тот факт, что он спас от пожара телевизор, а не гитару, говорил о состоянии его музыкальной карьеры.
Она закрыла глаза, чтобы не смотреть на этих людей, затем снова открыла их, потому что не заслуживала права отводить взгляд. Она выгнала их на улицу и сожгла их дом; это из-за нее возникла угроза им самим, их домашним любимцам, их детям, их бабушкам и дедушкам и их телевизорам.
Она взяла на заметку каждого, добавив их в свой и без того внушительный список причин ее страхов и беспокойств, пытаясь подсознательно передать свои извинения прямо в их умы, но отводя глаза всякий раз, когда кто-то ловил ее на этом. В этот момент, как бывало уже не раз, она испытывала острое желание провалиться сквозь землю. Из всех собравшихся здесь она, бесспорно, была худшей.
Она отвернулась от горящего дома и увидела Питера, стоящего на другой стороне улицы со своим велосипедом и глядящего не на дом, а на нее. Он знал. Знал, что во всем виновата она. Но как? Откуда?
Питер смотрел на нее с отвращением и испугом.
– Как ты могла сделать такое? – Он не кричал, не повышал голос, но она услышала его совершенно ясно, несмотря на шум пожара, вой сирен и плач.
– Я не хотела, – ответила она тихим, как падающий пепел, голосом. – Так получилось.
– Ты приняла решение. Ты не проверила плиту. Это одно и то же. – Он отвернулся, сел на велосипед и поехал, не оглядываясь, по улице. Когда она повернулась лицом к толпе, все указывали на нее.
Это был не столько сон наяву, сколько небольшая пьеса, разворачивавшаяся в голове Валенсии каждый день, когда она выходила из своей квартиры, чтобы отправиться на работу. В своем воображении она видела действующих лиц и себя саму, но не реальную, а искаженную версию с резкими, уродливыми чертами лица. Недавним дополнением к этой истории стал Питер.
Иногда все начиналось, когда она поворачивала ключ в замке; иногда чуть погодя, когда спускалась по лестнице или переходила улицу. Иногда для характеристики Валенсии использовалось несколько прилагательных, иногда повествование обходилось без них. Слова были злые, но голос, произносивший их, не был злым и звучал холодно и деловито, с легким оттенком снисходительности, как будто обладателю этого голоса не было до нее никакого дела и он не собирался тратить энергию на выражение неприязни к ней. История всегда заканчивалась катастрофой, и в этих катастрофах всегда была виновата Валенсия.
Голос описывал ее как женщину наивную, но опасную, и голос принадлежал ей, хотя вступал без какого-либо разрешения с ее стороны, как будто кто-то использовал ее разум как марионетку.
Первое ясное воспоминание о внутреннем рассказчике относилось ко второму классу, к эпизоду со сдачей теста по математике. Она любила математику, и математика давалась ей хорошо. Прошло всего пол-урока, а она уже заканчивала тест – вероятно, раньше остальных. Последний вопрос был легким, и она предвкушала успех.
Вопрос: 20: 4–2 = __
Но когда она положила карандаш на бумагу, улыбаясь про себя и думая: Это легко, голос в ее голове – который на самом деле не был голосом, но у нее не хватало словарного запаса, чтобы описать его по-другому, – заговорил о ее матери.
Ее мать, сказал голос, была бы разочарована в своей дочери из-за того, что она так выпендривается. Она всегда так говорила: «Не выпендривайся, Валенсия». Если бы ее мать знала, о чем думает и что чувствует Валенсия, она бы, наверное, даже разозлилась.
Или, продолжал голос, может быть, с ее матерью что-то случится. Может быть, когда дети совершают плохие поступки, с теми, кого они любят, случается что-то плохое. Никто никогда не говорил ей об этом, но смысл в этом был. Может быть, даже в тот момент, когда Валенсия выписывала идеальную цифру, точно так, как ее учила мисс Нилофар, с крошечной петлей и хвостом, изогнутым вверх, как у котенка, ее мать дома, на кухне, побледнела, схватилась за грудь и пошатнулась.
Она посмотрела на лежавший перед ней листок, на правильные ответы, написанные ровными светло-серыми буквами, и все вдруг расплылось, а на глаза навернулись слезы. Она всегда сдавала свои тесты и задания первой, с самодовольной улыбкой на лице, как будто она была намного лучше всех остальных. Я не такая, подумала Валенсия, отвечая голосу, пытаясь заставить его остановиться. Я не лучше других. Я плоха во всем.
И она докажет это.
Валенсия стерла двойку и дрожащей рукой вывела четверку, но когда увидела неровные линии, глубоко в голове у нее как будто послышался треск. Она стерла и написала снова, но линии все равно остались неровными, а на бумаге появилось грязноватое пятно. Она испортила свой идеальный тест по математике и чувствовала, как внутри ее поднимается паника. Но, по крайней мере, никто теперь не подумает, что она выпендривается. Вот только эта четверка… Она снова стерла ее. И снова нарисовала. Снова стерла… Ей были нужны две прямо противоположные вещи: чистая, идеальная страница и страница определенно не идеальная. Одна принесла бы ей успокоение; другая сохранила бы жизнь ее матери.
После этого математика перестала быть легкой, и такие мелочи, как прямые линии, приобрели огромное значение. Голос остался, предлагая ей невозможные решения, и спастись от него можно было только одним способом: заглушить голос другим шумом.
И когда Валенсия уже начала спрашивать себя, не ошибался ли голос насчет ее способности приносить беду, случилось непоправимое: она убила Шарлин.
Теперь ее существование сократилось до необходимого минимума, но и это ощущалось как избыток. Другие люди стремились к величию и славе, она же хотела съежиться и свести свою значимость к нулю. В конце концов, ее история уже была написана; она закончилась трагедией.
Вот почему эти мысли обрели способность подобно водевильному крючку останавливать ее и совершать ненужные, отнимающие время действия – например, проверять и перепроверять плиту – независимо от того, куда и как далеко она направлялась и как сильно опаздывала. Она знала, что если не сделает этого, то в течение нескольких следующих часов будет слышать ужасные слова, видеть разыгрывающиеся в ее воображении сцены катастроф и задаваться вопросом, не пришел ли тот день, когда все произойдет на самом деле. Понимая смехотворность происходящего, она предпринимала время от времени робкие попытки вернуться к здравому смыслу и логике, но их действенность равнялась плевку в пламя пожара, уничтожающего ее дом.
Она тащилась вверх по лестнице, и звук сирен постепенно стихал, запах дыма слабел, и картина толпы, встречающей ее осуждающим взглядом, бледнела и меркла. Она входила в квартиру, шла на кухню и, не доверяя собственным глазам, клала ладони на конфорки и держала их там достаточно долго, чтобы по-настоящему убедиться в том, что они действительно холодные. Потом она поворачивалась и говорила, обращаясь к пустой квартире: «Выключена. Плита выключена. Все выключено». Говорила, чтобы память о собственном голосе, произнесшем вслух нужные слова, была доступна позднее и при воспроизведении прозвучала громче и убедительнее голоса самозванца, потому что даже после проверки плиты она все еще не могла избавиться от мысли, что, не вернись она в квартиру, там обязательно случился бы пожар.
– Я ухожу, – говорила она вслух, обращаясь к плите. И это выглядело вполне уместно. Она чувствовала себя сумасшедшей.
Плита не отвечала. Как будто соглашалась с ней, но из вежливости молчала.
Глава 6
Миссис Валентайн не из тех женщин, которые часто подвержены смущению, но прямо сейчас она только что не сгорает со стыда. Ее кухонный стол – настоящий свинарник: купленное в магазине печенье и две чашки холодного кофе стоят среди каких-то бумажек, грязной посуды и использованных салфеток. Могла бы, по крайней мере, выбросить их.
Бывало, зная, что к ней придут, она не только прибиралась, но и – что важнее – пекла. У нее получались чудесные булочки с корицей, она могла предложить на выбор несколько видов чая и сока, теплый кофе, сливки и сахар. Глаза людей обычно загорались, когда они входили в ее кухню; им не требовалось изображать восторг, а для миссис Валентайн было чрезвычайно важно проявить радушие, расположить гостя, чтобы он чувствовал себя как дома в ее маленькой квартире.
Теперь у нее в доме нет даже муки. И нет сил печь. Нет сока, только что закончились чай, молоко и сахар, а теперь и кофе остыл.
Она не испытывала ни малейшего смущения, пока не увидела, как девушка отодвинула стопку похоронных брошюр, чтобы сесть, и только тогда ее обожгло – что, стыд? – и теперь от этого никуда не деться. Она остро осознает, как давно к ней не приходили новые люди из большого мира.
Гробовщик – мужчина, и в ее представлении мужчин не очень волнует присутствие на столе использованных салфеток. Миссис Дэвис тоже не осудит; она практически живет здесь и ко всему привыкла. Да, девушка здесь для того, чтобы убирать в доме, но миссис Валентайн действительно могла бы привести все в порядок, тем более что на самом деле девушка здесь не только для того, чтобы убираться в доме…
Анна – чьи прическа, одежда и макияж идеальны, насколько может судить об этом миссис Валентайн с ее далеким от совершенства зрением, что указывает на человека, способного замечать беспорядок, – осматривает кухоньку и вежливо потягивает кофе, после каждого деликатного глотка откусывая кусочек печенья. Наверное, думает о том, сколько работы ей предстоит сделать. Наверное, сожалеет о своем решении приехать сюда. Миссис Валентайн не хочет, чтобы она сожалела – ни об этом, ни о чем-то другом. Она старается выглядеть еще более дружелюбной, улыбается еще шире, пытается завязать светскую беседу.
– Тебе и твоей семье нравится на новом месте?
– Да. – Анна пожимает плечами и забрасывает руку за плечо – почесать спину. – Я надеялась, что они купят что-нибудь поближе к реке. Когда окончу школу, сниму квартиру в одном из тех симпатичных старых зданий. Что-нибудь винтажное, понимаете? Как здесь.
Миссис Валентайн улыбается.
– Поживи где-нибудь подольше, вот и получится винтажное.
Большие карие глаза Анны останавливаются на холодильнике, единственной почти чистой поверхности на кухне. На нем нет ничего, если не считать двух листков бумаги, прикрепленных скотчем. Два дурацких рисунка, две карикатуры; одна выполнена карандашом, другая чернилами. Мужчина и женщина.
– Это, должно быть, вы? – спрашивает Анна, указывая на женщину.
Миссис Валентайн кивает, довольная тем, что ее еще можно ассоциировать с молодой женщиной на картинке, даже если это всего лишь карикатура. Палец Анны перемещается к листку с мужчиной.
– А это ваш муж? – Молчание начинается еще до того, как она произносит последнее слово, и ее щеки заливает румянец. Скорее всего, она сложила два и два и поняла, что если этого человека сейчас здесь нет, то, скорее всего, его нет больше нигде.
– Он самый, – говорит миссис Валентайн, хватаясь за возможность поговорить о своем муже. Шанс выпал раньше, чем ожидалось, и она пытается выглядеть немного, но не слишком, грустной и чуть более задумчивой. – Точнее, был таким более пятидесяти лет назад. До того, как… – Она пытается казаться загадочной. Ей нечасто удается поговорить о мистере Валентайне, а хочется. Ей это нужно. Когда тебе восемьдесят семь, все забывают, что когда-то тебе было восемьдесят шесть, даже если ты так выглядишь. А уж о том, что тебе было семьдесят шесть, вообще никто не помнит. Или сорок. Или двадцать. Те немногие друзья, которые еще остались (живые и в здравом уме), знают о тебе все, что им интересно знать. Как миссис Дэвис – миссис Дэвис знает все о миссис Валентайн. Она ни о чем больше не спрашивает и в любом случае слишком погружена в свои эмоции. В последнее время она приходит выпить кофе и садится напротив миссис Валентайн, кивает и шепчет что-то неразборчивое все тише и тише.
Анна ничего не знает о миссис Валентайн, кроме ее имени и адреса, и она, похоже, была бы хорошей слушательницей, но миссис Валентайн понимает, что нельзя вот так прямо сказать: «Позволь рассказать тебе обо мне и мистере Валентайне, обо всех наших приключениях и о том, что с ним случилось». Какой девочке интересно слушать, что старуха рассказывает о своем старике. Нужно быть хитрой и осторожной, чтобы публика не разбежалась. У нее эта часть сводится к науке. В этой части действовать надо по науке.
Она видит, что Анна задумалась. Пытается сообразить, как бы сменить тему и не показаться безразличной – так делал гробовщик (мистер Бейкер?). И почтальон.
И та девушка, которую миссис Валентайн нанимала для работы в саду несколько лет назад, когда она еще не отказалась от садоводства. Миссис Валентайн знает, что люди не хотят говорить о болезненных вещах – ни ради тебя, ни ради самих себя; здесь поможет только обман. Их нужно подвести к такому разговору и заманить в ловушку.
– До того как пропал без вести в Боливии сорок восемь лет назад, – добавляет она после тщательно вымеренной паузы, ловя на лице Анны указание на желаемую реакцию. – Я не знаю, где он. Никто не знает. Они все думают, что он мертв, но я так не думаю. Говорю себе, что однажды он вернется и расскажет мне невероятные истории.
Она пытается сказать все это как бы между прочим, сухим, деловым тоном, но не легкомысленно. Не то чтобы ее это не беспокоило, но и не то чтобы беспокоило слишком сильно. Тут требуется немного хорошей актерской игры, чего нелегко добиться с такими старыми и изношенными лицевыми мышцами.
Однако, судя по реакции Анны, ей удается неплохо справиться со своей работой. Девушка отпивает кофе, но забывает откусить кусочек печенья и, похоже, не замечает этого. Глаза ее немного шире, на лбу появилась складка.
– Пропал без вести? Сорок восемь лет назад?
– Это долгая история, – говорит миссис Валентайн. Классическая фраза, хорошая приманка, когда вы хотите рассказать кому-то длинную историю. Не надо спрашивать разрешения – многие легко придумывают оправдание своему нежеланию тратить время на длинную историю, если только дать им шанс. Также не следует просто начинать рассказывать – человек может почувствовать себя неловко или даже обидеться из-за того, что ты посягаешь на его время.
Если просто сказать, что это долгая история, как сделала миссис Валентайн, то можно довольно быстро определить с помощью вербальных и невербальных сигналов, хочет ли твоя аудитория, чтобы ты продолжила или умолкла. Слушатели могут даже – из вежливости, или любопытства, или и того и другого – побудить тебя продолжить, чувствуя, что это была их идея услышать историю, а не твоя – ее рассказать.
Собственные идеи всегда нравятся людям больше, чем чужие.
Анна, похоже, хочет услышать эту историю. Миссис Валентайн придется ей услужить. Она глубоко вздыхает, словно запасается воздухом на все время. Ей придется снова потерять мужа, но оно того стоит, потому что, пока будет длиться рассказ, она снова будет с ним.
Глава 7
Она сумасшедшая. Я слышал…
Кто?
Валенсия.
Сумасшедшая? В каком смысле?
Во всех.
Не нравится мне, что таких, как она, допускают здесь к работе.
Лысые головы офисных клонов отражали яркий флуоресцентный свет, механически поворачиваясь туда-сюда. По мере поступления информация передавалась от стола к столу, от соседа к соседу. Возможно, именно поэтому они и отпустили усы – чтобы не приходилось прикрывать рот, делясь секретами. Чтобы у нее перед лицом постоянно было что-то вроде маленького деревца.
Валенсия? Та девушка? Тихоня?
Да! Та, с бегающими глазками. Я слышал…
Кстати, я замечал, что она иногда разговаривает сама с собой.
Вот видишь? Она чокнутая. Мне говорили…
Кто?
Валенсия знала, о чем они шепчутся, что говорят о ней. Это не имело никакого значения.
