Наталья Шнейдер "Двум смертям не бывать"

Вот, не хотел жаловаться, а получилось. Ладно, сменим тему.

Третьего дня в замок приезжала актерская труппа, привезли постановку. Говорят, в столице эта пьеса произвела фурор. Не знаю, мне не понравилось. Впрочем, возможно, дело в исполнении: у главной героини отчетливо ломается голос[4 - В средневековом театре женские роли играли мальчики.], и слышать, как в самые драматические моменты актер дает петуха, довольно забавно. Хотя дамам понравилось: они любят истории про влюбленных, соединивших сердца вопреки жестоким обстоятельствам. Еще больше они любят длинные возвышенные монологи, коих в пьесе было с избытком.

Маменька затеяла ремонт в большой зале. Кое-где действительно нужно заменить сгнившие панели. И гобелены, по ее словам, «никуда не годятся». Засадила невесток ткать новые. Жена ворчит. Пусть сами разбираются. Не хватало мне еще судить бабские ссоры.

Сговорили старшего сына Авдерика: если все пойдет путем, лет через пять поженятся. Приданое за невестой дают хорошее, матушка довольна. Мальчику еще не сказали, приедет домой, узнает. Несколько месяцев роли не сыграют: в десять лет мальчишек не интересуют подобные вещи.

Ходят разговоры о королевском турнире. Впрочем, все знают: на совершеннолетие наследника будет турнир, это традиция. Не знаю, что делать, если придет приглашение. Конечно, повод отговориться я найду. Беда в том, что мне не хочется отговариваться. А поехать… впрочем, я снова начинаю ныть, прости. Хватит.

Рихмер.

Глава 5

Как и предсказывал Рамон, армия стояла лагерем до конца недели. Женщины в окрестных деревнях попрятались по подполам, да и скотину рачительные хозяева свели в лес, от греха подальше. Мало ли что надумают господа, всех развлечений у которых – охота да ежевечерние попойки? И без того озимые потравили, жди теперь урожая.

Когда войско наконец тронулось, Эдгар обрадовался. Сам он не любил хмельного и охоту не жаловал, так что отказываться от постоянных настойчивых приглашений становилось утомительным. Самым странным было то, что Эдгар отнюдь не замечал всеобщей любви к себе, и подобная настойчивость казалась ему непонятной. Возможно, юноша просто слишком уж нарочито пренебрегал общепринятыми забавами.

Услышав об этом. Рамон рассмеялся – мол, что ты запоешь на корабле, оказавшись среди нескольких сотен человек, которым ну совершенно нечем заняться. Эдгар вздохнул и ничего не ответил.

Армия бесконечной змеей ползла по дороге. Рамон откровенно скучал, изредка ворча, что со своими людьми и без обоза проделал бы этот путь в два раза быстрее. Эдгар, почти не покидавший столицы, разглядывал окрестности. За годы, прожитые в городе, он успел привыкнуть к узким, покрытым брусчаткой улочкам, нависающим над головой стенам домов и вечному людскому гулу.

Шума и гомона хватало и сейчас, но юноша привык к нему, как когда-то привык к бесконечному гвалту студиозусов в университетских коридорах. Труднее оказалось привыкнуть к прозрачному весеннему небу, которое в городе дробилось на полоски по ширине проулков, и к простиравшимся до горизонта, где виднелась череда холмов, лугам. Над кустами полыни носились стрекозы с радужными крыльями, а где-то чуть дальше стрекотали кузнечики, да так громко, что, казалось, заглушали людские голоса. По левую руку медленно катилась река. Над величавой водой, заросшей листьями кувшинок, стремительно носились ласточки, чьи гнезда дырявили высокий берег по ту сторону. Довольно быстро Эдгар научился не слышать мерный топот копыт и солдатские разговоры, и тогда вокруг оставались только небо, река и холмы, что стоят века и простоят еще столько же и после того, как время напрочь сотрет память о людях.

Войско двигалось медленно, так что даже непривычный к верховым поездкам Эдгар не чувствовал в конце дня той одуряющей усталости, которая бывает после долгих переходов. Порой юноша ловил себя на том, что хотел бы, чтобы дорога не кончалась никогда. Потому что потом будет двухнедельное плавание в брюхе деревянного морского чудовища, чужой город с высокими стенами, снова дорога – но теперь с чужаками – и незнакомая страна с незнакомыми обычаями. Больше не с кем будет уйти из лагеря вверх по течению реки, туда, где ее не опоганило людское стадо. Не с кем будет сидеть у костра, пока вокруг медленно опускается темнота, делая неосязаемым мир за пределами круга пламени, когда молчание не тяготит, а разговор не утомляет.

Братья устроились на берегу с удочками, вырезанными из растущей тут же лещины. Солнце садилось за крутой берег, казавшийся черным на фоне алого неба.

– Красиво… – сказал Эдгар. – Ты хотел бы вернуться сюда?

– Я не успею.

Из лагеря донеслась песня. Судя по тому, что голосили вразнобой, певцы успели хлебнуть, и не по разу. Над рекой медленно собирался туман.

Рамон посмотрел на вытянувшееся лицо собеседника, усмехнулся.

– Не бери в голову. Я порой забываю, что кому-то не все равно, и брякаю что попало. Бертовин вон до сих пор так и не привык.

– Как к этому можно привыкнуть?

Молодой человек пожал плечами:

– Ну, я же привык. – Он снова посмотрел на брата и покачал головой. – Нет, это не бравада. Просто однажды я понял, что все равно – когда, важно – как. Стало легче. – Рамон рассмеялся. – Настолько, что можно стало даже позволить себе спасать прекрасных дам.

Эдгар неуверенно улыбнулся:

– Ты ее видел потом, ту девочку?

– Конечно. Славная оказалась девчонка.

* * *

Когда пришла пора выбирать дом, Рамон, недолго думая, поселился в том, с чердака которого вытащили пращницу. Благо, заброшенный, покрытый пылью и, судя по всему, успевший пострадать от воров, он никому больше не глянулся. Узнав об этом, оруженосец скривился: приводить в порядок жилье предстояло большей частью ему, найти слуг в разоренном городе не так просто. Дагобер даже попытался было уговорить господина найти что получше: положение Рамона и известная всем благосклонность, которую питал к нему герцог, позволяли не церемониться. Тем не менее юноше почему-то претило вламываться в чужое жилище, щедро оставляя бывшим хозяевам часть дома. Бертовину он сказал – мол, не хочется наживать лишних врагов, если можно обойтись без этого. Тот хмыкнул и завел речь о другом.

После нескольких дней безудержного грабежа герцог объявил, что дальше войско пока не пойдет – слишком дорого армии дался город. Посему на территории Агена снова действует закон и уличенный в мародерстве окажется на первом же дереве.

Нескольких действительно повесили. Болтающиеся на главной площади тела, по-видимому, действительно послужили уроком остальным, грабежи прекратились.

После этого в городе стало тихо, а на улицах снова появились жители. Правда, высовывать нос из дома после наступления темноты равнялось для пришлого самоубийству, и воины, порой задерживаясь в гостях, старались там же и ночевать. Особенно после того, как на ночных улицах исчезло несколько рыцарей, уверенных в том, что истинному воину все нипочем. Но днем город выглядел мирным и спокойным.

Урожая с разоренных войной полей ждать не приходилось, но рыба – ни речная, ни морская – не перевелась, и рыбаки, возвратившись в родные поселки, изо всех сил старались урвать поболе, пока цены на еду – любую еду – взлетели до небес. Нашлись отчаянные купцы, которые привели корабли в город. Снова зашумели рынки. Старожилы говорили, что они – лишь бледное подобие тех, что были до войны, но пережившим осаду и это казалось неземным изобилием.

Найти прислугу не получалось, и, признаться, Рамон был даже в какой-то степени рад этому. Уборку и приготовление еды он переложил на оруженосца, а остальные домашние хлопоты стали хоть каким-то развлечением среди вновь навалившейся скуки. Не будешь же, как некоторые, все время пить, оправдывая себя – мол, после войны неплохо бы и насладиться радостями мирной жизни. Он бы с удовольствием почитал что-нибудь, но, как на грех, полдюжины найденных в доме книг оказались совершенно непонятными. Впрочем, неудивительно: выучить местный язык Рамон до сей поры не удосужился. Но сколько теперь себя ни кори, непонятные значки на пергаменте яснее не становились.

Ночами Рамон спал беспокойно. После лагерной жизни, когда рядом постоянно кто-то находился, было трудно засыпать в одиночестве. Он подолгу лежал с закрытыми глазами, привыкая к тому, что вокруг все не так. Лагерная ночь казалась живой – храп соседей по шатру, фырканье привязанных лошадей, переклички часовых. Ночь в Агене – мертвой, не слышно было даже собачьего лая, да и откуда бы ему взяться в городе, где за два года осады съели всех животных, которых смогли поймать. Несколько раз за ночь юноша просыпался от тишины и потом долго ворочался, слушая, как где-то по углам скребутся вконец обнаглевшие крысы. Он давно велел расставить в доме ловушки, но серые твари оказались умны и на приманки не велись, предпочитая растаскивать по кухне помои и портить солонину.

Точно так же он проснулся и в ту ночь, но вместо того, чтобы, выругавшись, перевернуться на другой бок, – замер, пытаясь понять, что же не так. Рамон не верил в «чутье», но привык доверять ощущению опасности, даже если на первый взгляд оно казалось беспричинным. Он вскочил, отчетливо понимая, что скорее всего совершает глупость, подхватил лежащий у изголовья меч (еще одна глупость – кого опасаться в доме, где нет чужих, а во дворе караулит один из его солдат). И только когда от окна метнулась тень, понял, что бессонница, похоже, спасла ему жизнь, и закричал во все горло, зовя людей.

Ночной тать оказался совсем молодым парнем, едва ли не младше самого Рамона. Молодым и глупым – вместо того чтобы пуститься наутек, попытался достать врага ножом и, даже когда в комнату ворвались солдаты, все бросался на них, что-то крича по-своему, пока не упал замертво. На нем не нашлось ни украшений, ни гербов, ни каких-то заметных вещей, о которых можно было бы потом поспрашивать в городе – мол, не знают ли владельца. Да и нож на поверку оказался старым и дурно заточенным.

– Повесим на воротах, вдруг родня найдется? – предложил Бертовин.

– Много радости на покойника смотреть, – поморщился Рамон. – Похороните на заднем дворе, и пусть его, дурака.

– На себя посмотри. Ставни почему не закрыл?

– Потому что под окном был караульный. Что с ним?

– Я, господин… – единственный полностью одетый солдат потупился. – Виноват, господин.

Рамон ударил, размахнулся было снова, замер, медленно опустил руку. Заставил себя разжать стиснутые зубы, повернулся к Бертовину.

– Мертвого похоронить. Этого, – он кивнул в сторону провинившегося, – выпороть. Утром. И найди мне толмача, язык учить буду, устал жить, точно немтырь какой.

Под ногами мелькнула тень, юноша запустил в нее подсвечником, промахнулся, выругался.

– Добудь наконец хорька! Эти твари еду прикончат, за нас примутся.

– Где я тебе… – начал было тот, осекся, встретившись взглядом с воспитанником.

– Где хочешь! Хорька, горностая, кошку, наконец, нам тут не до церковных эдиктов. – Он обвел взглядом притихших людей. – Все. Спать буду. Свободны.

– Ставни…

– Вон!

Он с размаху пнул закрывшуюся дверь, зашипел, ругнулся и понял, что странным образом успокоился. Положил у изголовья меч, с миг подумав, сунул под подушку нож, забрался под одеяло и почти мгновенно заснул.

* * *

Рамон не стал выяснять, где закопали тело и сколько плетей досталось незадачливому караульщику. Тем более что спрашивать было особо не у кого – Бертовин исчез рано утром вместе с людьми, по словам оруженосца – раздобыть еды побольше, а заодно хорька поискать. Наказанный отлеживался где-то в задних комнатах. В доме было пусто и скучно.

Дагобер попытался было улизнуть из дома – «на рынок», но Рамон не пустил. Просто из чувства противоречия – повода не верить оруженосцу у него не было. После прошедшей ночи настроение было отвратительным, и очень хотелось на ком-то сорваться. Это казалось недостойным, но что делать, рыцарь не знал.

Он уже решил было предложить Дагоберу пройтись до рынка вместе – все какой-никакой повод развеяться, когда в дверь постучали. Оруженосец открыл. Рамон окинул взглядом стоящих в дверях и потянулся к мечу.

Старшего он видел впервые – благообразный старик в просторном черном одеянии, смахивающем на сутану. Но рядом стоял тот самый парень, что три недели назад встречал чужаков со взведенным арбалетом.

Гости поклонились. Рамон отвел руку от эфеса. Тогда обошлось без выстрелов в спину хотя, признаться, именно их он и ждал. Негоже теперь встречать гостей оружием – а пришедшие именно гости, иначе не стали бы стучать. Если только это не какая-то вражеская хитрость.

Он поклонился в ответ, замер, ожидая, что будет.

– Здравствуй, доблестный воин, – снова поклонился старик. Говорил он не слишком чисто, но понятно. – Благодарим, что пустил нас в дом.

– И вам желаю здравствовать, гости, – ответил Рамон. Кивнул оруженосцу – мол, что стоишь, забыл, как людей встречать. Тот понял, исчез за дверью, ведущей на кухню. – Проходите, – молодой человек указал в сторону стола, вдоль которого стояли лавки. Другого места, где можно было сесть, в этой комнате, служившей им столовой, все равно не нашлось бы. По правде говоря, в доме осталось не слишком-то много мебели, а прикупить пока было негде.

Вернувшийся оруженосец поставил на стол кувшин со сладким местным вином, плошку с мочеными яблоками и тарелку с ломтями хлеба, лежавшими вперемешку с толсто нарезанным рыхлым белым сыром. Разлил вино по глиняным кружкам, встал за спиной господина, как того требовали приличия.

Рамон первым пригубил вино, подождал, пока гости не поступят так же, спросил:

– Чем обязан?

– Мой господин хотел бы лично принести благодарность человеку, спасшему его дочь. Не у каждого хватит благородства не только пощадить несмышленыша, покушавшегося на его жизнь, но и проводить, защищая от опасностей войны, невзирая на то что подобная добродетель грозит стать гибельной.

Рамон поморщился. Он не любил напыщенных славословий и не умел принимать их с достоинством.

– Эк ты завернул…

– Прошу прощения. Я еще не слишком хорошо знаю ваш язык.

– Я ваш и так не знаю, – буркнул Рамон. – Признаться, я не был бы столь… милосерден, окажись на месте этой девчонки парень с арбалетом.

– Догадываюсь. Тем не менее мой господин был бы рад видеть тебя своим гостем. Мой господин понимает, что разумный человек не будет слепо доверять тому, кто еще недавно был врагом, и предлагает в качестве залога твоей безопасности на то время, пока ты будешь его гостем, оставить в твоем доме своего сына. – Он указал на сидящего рядом парня, до сей поры не проронившего ни слова.

– У твоего господина так много сыновей, что он готов рискнуть одним из-за выходки дочери? – поинтересовался Рамон.

– Мой господин уверен, что о людях можно судить по их командиру и его сыну в твоем доме ничего не грозит.

Рамон почувствовал, как за спиной заерзал было Дагобер, собираясь встрять в разговор, бросил быстрый взгляд на оруженосца. Тот притих, вспомнив о приличиях.

– Мой господин понимает, – продолжал меж тем старик, – что не подобает торопиться, принимая решение. Если ты не против, мы придем завтра в это же время. И если ты согласишься оказать честь своим визитом, я провожу тебя в дом моего господина. Ты можешь взять с собой столько людей, сколько сочтешь нужным для того, чтобы чувствовать себя в безопасности на улицах города, но в дом войдешь один. Люди подождут во дворе.

– Хорошо, – кивнул рыцарь. – Завтра в это время я дам ответ.

Он поднялся, жестом остановил попытавшихся было встать гостей. Вернулся, положил на стол отобранный у девчонки нож.

– Полагаю, эта вещь принадлежит твоему господину.

Парень встрепенулся было, потянулся к ножу, замер, точно не зная, как себя вести. Старик с достоинством поклонился:

– Это семейная реликвия. Но взятое в бою по праву принадлежит победителю.

– Да какое там «в бою», – усмехнулся Рамон. – А то сам не понимаешь.

Старик тонко улыбнулся.

– Понимаю. Но я поступил бы против приличий, согласившись взять эту вещь. Принять ли ее обратно, может решить только мой господин. Я расскажу ему. Впрочем, ты сам можешь поговорить с ним об этом, если согласишься почтить своим посещением.

Рамон кивнул.

– Хорошо. Завтра в это же время я дам ответ.

– Похоже, ты уже решил, – сказал Дагобер, едва за гостями закрылась дверь.

Рамон кивнул.

Оруженосец собрал со стола, вернулся.

– Не ходи. Мало сегодняшней ночи?

Рыцарь подал плечами:

– Они оставят заложника.

– «Заложника», – передразнил Дагобер. – Ты уверен, что это действительно сын хозяина дома, а не какой-нибудь крестьянин, семье которого хорошо заплатили?

– Я видел его в доме.

– Он может быть дальним родичем, слугой… да кем угодно!

Рамон снова пожал плечами, не ответив.

– Ты им веришь, – сказал оруженосец. – Или делаешь вид, что веришь… Не могу понять: ты в самом деле такой прекраснодушный болван, каким кажешься?

Рамон подпер подбородок кулаком, смерил взглядом собеседника.

– Кажется, ты забываешься.

– Нет, я помню, – усмехнулся Дагобер. – Оруженосец должен служить господину… но в «служить» входит и «оберегать от опасных глупостей, которые тот намеревается совершить». Помню, и что ты, хоть и мой господин, на год младше и, похоже, не успел набраться ума.

– В таком случае, может быть, тебе поискать другого господина? Постарше и поумнее? – Рамон поднялся из-за стола, подошел ближе. Роста юноши были одного, и посмотреть сверху вниз не вышло, но было во взгляде что-то, отчего оруженосец шагнул назад. – Либо ты держишь язык за зубами, пока не спросят, и беспрекословно подчиняешься, либо отправляешься вон – и я не знаю, примет ли кто-то оруженосца, которого прежний господин прогнал с позором. Может, и примет, из уважения к твоему отцу.

– Ты не посмеешь!

– Посмею. Мне нужны люди, которые будут выполнять приказы, а не разводить по любому поводу споры, точно базарные бабы. Я могу спросить совета, но решать буду – сам. Ты понял меня?