– Ничего, война перепашет! – раздается с верхних нар.
Я слушаю и улыбаюсь. Ты же знаешь, милая, жонглирование метафорами меня никогда не раздражало. Понятно, что каждый спасается как может. Этого сдавшегося бедолагу мне даже немного жаль. Маловероятно, что он выберется отсюда. Академик наверняка умрет здесь голодной смертью, и единственное, на что ему теперь стоит рассчитывать, – соседнюю улицу, которую много лет спустя, признав ошибки партии, зачем-то назовут в его честь.
«Будет настроение, – думаю я, – обязательно расскажу тебе, мил человек, чем в действительности удобряют эту землю».
Пока же, закрыв уши руками после французского и турецкого, после польского и болгарского, в мыслях поцеловав тебя, я берусь за изучение нового языка:
Айк – икона
Балабас – сахар
Вара – контрабанда
Гамза – деньги
Декча – голова
Енгин – опасность
Журня – морг
Запомнив самые необходимые в новой жизни слова, я закрываю глаза и готовлюсь заснуть, однако сделать этого не успеваю – меня вызывают на первый саратовский допрос.
Допрос первый #
Войдя в сумеречную камеру, я хрюкаю и улыбаюсь. Да-да, так и происходит, поверь мне! Сдержаться сложно, смешок вырывается сам собой. Следователю моему нет и тридцати. Лицо чистое, румяное, пионерское. Перепелица Павел Андреевич – будем знакомы!
Едва взглянув на него, я понимаю, что щеки молодца наливает свежая чекистская кровь. Новый кадр. Очевидно, паренек пришел в органы после последней волны чисток. Орленок в чужом гнезде. Персонаж, судя по всему, старательный – такой юный, а уже старший следак. В то время как его сверстников в срочном порядке вывозят погибать на разворачивающуюся бойню, он – серая мышка – усердно штампует расстрельные статьи. В Москве у следователя Перепелицы новая квартира в доме на улице Горького – есть за что сражаться.
«И соседи у него, – думаю я, – непростые: на лестничной площадке, вероятнее всего, квартирует Минос – судья царства умерших, этажом выше Геката – богиня мрака, а под ним, вне всяких сомнений, то и дело передвигают мебель подполковники Танатос и Гипнос…»
Следователь Перепелица берет с места в карьер. Биографию мою он меряет косой саженью, спрашивает то о службе, то о Великой войне. Дельце это ему хочется сшить наскоро, однако помогать в столь спорном предприятии я не готов – мне, как ты понимаешь, умирать не с руки.
– Значит, будем бодаться?
– Никак нет, товарищ следователь…
– Я вам не товарищ!
– Тоже верно…
И хотя Харон – такой же штатный сотрудник НКВД, как и Перепелица, лодка его всё же имеет некоторое расписание – несколько первых ходок я предпочитаю пропустить.
– Нестеренко, у нас с тобой есть два варианта: ты сейчас же мне честно во всем сознаешься, и суд, принимая во внимание твое содействие, вынесет справедливый советский приговор, или же…
– Или же?
– Или же есть путь второй… Думаю, тебе, человеку военному, объяснять не нужно. Скажу только, что путь этот потребует от меня применения всех методов оперативной работы…
– Прямо всех?
– Да, Нестеренко, всех!
– Что ж, в таком случае я предпочитаю его.
– Хорохоришься, значит?
– Хочу, чтобы невиновность моя была доказана всеми возможными способами, гражданин начальник!
– Ну что ж…
«Ясно», – недовольно ворчит Харон и, выбросив окурок, отталкивается веслом от берега.
Покамест нам не по пути.
Так и не сумев наскоро усадить меня в кимбий, следователь Перепелица вынужденно открывает многомесячный марафон допросов, в котором одни наши встречи оказываются стремительными, как влюбленность, а другие совершенно бесконечными, как боль.
– Ладно, Нестеренко, сегодня мы с тобой вот с чего начнем: расскажи мне, за сколько сгорает человек?
– Что?
– Я спрашиваю тебя, за сколько сгорает человек?
– За жизнь! – вырывая волосок из носа, отвечаю я.
– Нестеренко!
– Человек сгорает за полтора часа, товарищ следователь.
– Я уже говорил тебе, что я тебе не товарищ!
– Простите великодушно…
– Продолжай!
– Если причиной смерти становится расстрел, – спокойно и подробно объясняю я, – в ведерке с прахом остаются пули – одна, иногда две…
– Разве пули не плавятся при такой высокой температуре?
– Это зависит от сердечника…
– Понимаю… Показывай дальше!
– А что дальше?
– Нестеренко, показывай с того места, на котором вы со следователем остановились в Москве, рассказывай относительно ночи, когда в крематорий приехал Голов и потребовал от тебя выдать ему прах Зиновьева и Каменева…
– Понял, показываю дальше: обыкновенно пули из праха никто не извлекал…
– Почему?
– Потому что на все пули не хватило бы ведер…
– Так, давай без литературы!
– Давайте…
– Значит, Голов потребовал от тебя прах Зиновьева и Каменева, верно?
– Верно. В ту ночь Голов действительно потребовал, чтобы я вынес ему прахи больших товарищей Советского Союза Зиновьева и Каменева, из которых он собственноручно на моих глазах извлек пули…
– Зачем?
– А мне почем знать? Может, на зубы хотел переплавить?!
– Нестеренко, давай мы сразу с тобой договоримся, что обойдемся без шуток! Я сказал без шуток, понял?!
– Да…
– Таких, как ты, у меня здесь целый корабль! Я не позволю тебе тратить мое время, усек?!
– Еще как…
– А теперь продолжай! Для чего, по-твоему, гражданин Голов потребовал от тебя пули из прахов Зиновьева и Каменева?
Хороший вопрос, только стоит ли на него отвечать? Как думаешь, сможет ли товарищ следователь поверить в то, что я расскажу? А если и поверит, то что с того? Что это может изменить? На что повлиять? Внутрипартийные ритуалы – вещь изощренная и сложноподчиненная. Нужен ли ему свой собственный Вергилий?
– Отвечай, говорю!
– Думаю, что, исполняя приказ, Голов очистил пули и отвез их товарищу Ягоде…
– Для чего, по-твоему, эти пули нужны были Ягоде?
– Сложно сказать…
– А ты представь!
– Думаю, что как человек сентиментальный для собственного удовольствия, теша самолюбие или наслаждаясь местью, а вполне возможно и то и другое, Генрих Ягода некоторое время держал эти пули в ящике письменного стола, однако, когда его самого расстреляли, памятные артефакты перекочевали в шуфлядку к товарищу Ежову, которого тоже, как вы знаете, кончили…
– Что такое шуфлядка?
– Когда я служил в Барановичах, так называли выдвижной ящик стола…
– Ясно. Продолжай показывать про пули…
– После Ежова пули, надо полагать, предложили товарищу Берии, однако он, будучи человеком не столько умным, сколько суеверным, думаю, отказался…
– Нестеренко, я последний раз тебя предупреждаю – оставь свои шуточки и остроты!
– Да пожалуйста, но вы же сами спрашиваете, а я отвечаю…
– Ты утверждаешь, что Ягода и Ежов хранили пули расстрелянных Зиновьева и Каменева только для собственного удовольствия?
– Других причин не вижу…
– Ясно. Тебе известно, кто расстрелял их?
– Кто стоял за расстрелом или кто непосредственно выполнял?
– Кто выполнял?
– А какая разница?
– Вопросы здесь задаю я!
– Понятно… Зиновьева и Каменева расстрелял товарищ Блохин…
– Почему ты в этом так уверен?
– Это было видно невооруженным…
– Поясни!
– Я почерк Василия Михайловича Блохина хорошо знаю и работу его чрезвычайно ценю…
– В каком смысле?
– В таком смысле, что Блохин всегда аккуратен. Он труженик и настоящий профессионал. С уважением подходит к собственному делу, а следовательно, и к моему. Такие люди редкость.
– Поясни, говорю!
– Блохин всегда стреляет так, что пуля проходит в затылок снизу вверх, оставляя череп целым. Когда приговор в исполнение приводят его помощники, перекладывая трупы, я нередко вынужден собирать ошметки голов, что отнимает лишнее время. Согласитесь, если за ночь вам необходимо кремировать пятнадцать-двадцать человек, отвлекаться на такого рода хлопоты глупо. Впрочем, осечки бывают даже у Блохина. Несколько лет назад тело мужчины, которое я уже загружал в печь, подало вдруг признаки жизни. Вероятно, занятый рутинной работой, Блохин выстрелил как-то не так, и пуля не задела мозг, или что-то еще – не знаю, ведь Блохин расстреливал десятки тысяч осужденных, и, конечно, помарки при таких объемах могли быть… В общем, мужик тот оказался жив. Кажется, он даже соображал, что происходит…
– И?
– Что и?
– Что ты сделал?
– А что я должен был сделать? Конечно же я пришел на помощь товарищу!
– Какому товарищу?
– Блохину! Какому же еще?
