– ЗАТКНИСЬ! Вон пошла. Пусть дадут мне другую соску. Ты никчёмная. Никакая.
Даже не смотрит на меня, глаза так и закрыты рукой. Только вижу, как эта рука дрожит. Или…или мне кажется.
– Одно слово, и я тебя просто изувечу.
И я молчу…но не поэтому, а потому что знаю – мне нельзя говорить, и меня об этом предупредили. Слезы покатились по щекам, и я слышу, как он тяжело дышит, все тяжелее и тяжелее. Пока не стукнул кулаком по стене.
– На х*й заберите ее отсюда!
– Нет…
Пожалуйста, любимый…пожалуйста. Два дня, хотя бы минимальные двое суток. Почему? Почемуууу? Черт бы тебя побрал? Я же вижу… я же чувствую…почему!!!
– ЗАБРАТЬ НА ХЕР!
И дверь отворяется, меня уводят, а я не сдерживаю слез, я рыдаю навзрыд. Меня поддерживают за плечи. Кто-то дает стакан воды.
– Это хорошо, что так быстро. Могло быть и хуже. Радуйся.
Говорит мужской голос. Я не могу пить, меня буквально выворачивает от боли, от непонимания, от разочарования.
– Куда ее? Может…
– НЕТ! Приказано вызвать машину и увезти.
– Ясно. Странно. Хотя хер с ним, он всегда такой еб*утый! Черт его вечно знает, что в голову взбредет. Увозите.
Глава 5
Я все еще стояла с крепко зажмуренными глазами, вжавшись в стену спиной, когда захлопнулась железная дверь.
Послышались шаги, и я скорее угадала, чем увидела, что Максим стоит напротив меня. Еще несколько шагов, и он совсем рядом. Я медленно открыла глаза. Наши взгляды встретились, и тело пронизал ток, пригвоздив меня к полу.
Нет больше синевы… она спрятана под линзами. На меня смотрит сама чернота. И в ней нет жалости.
(с) Черные Вороны 8. На дне. Ульяна Соболева
– Тебя никто не хочет там видеть! Все! Хватит сводить меня с ума и трепать мне нервы! Ты не понимаешь, что из-за тебя все может рухнуть?
Гройсман говорит жестко и спокойно, как всегда, на кухне с чаем. На его кухне. Где все так по-старинному уютно, как в семидесятые. Сервиз «Мадонна», как когда-то был у мамы Нади, остался от ее бабушки. Вычурные скатерти на столе, шторы в цветочек. И сам Гройсман, эдакий мирный дедушка. Но мы с ним прекрасно знаем, кто он и что все это просто конспирация. Под личиной добродушного старика – пытливый ум и опасная личность со связями и властью. Которая многим и не снилась.
– Уезжай. Ты его увидела. Я сделал то, что ты просила. Сделай, как я говорю, и уезжай.
Он подвигает ко мне чай и кладёт на белое блюдце в красный горошек сахар рафинад.
– Я не уеду и не оставлю его, ясно? Не оставлю.
Со всей силы поставил чай на стол так, что он расплескался по скатерти. Тонкие губы сжались в одну линию, в полоску-ниточку с морщинками по углам.
– Скажи мне, что с тобой не так? Ты не понимаешь? Тебя не хотят! Тебя прогнали! Неужели это не понятно? Ты дура?
– Я не дура…я просто ЕГО ЛЮБЛЮ!
Секунды тишины. Я слышу, как бьется мое сердце, как отскакивает пульс, и становится то холодно, то жарко. Я произнесла это вслух. Я сказала те слова, которые никогда больше не хотела произносить даже про себя.
– И что это меняет? Одностороннее люблю никогда не станет чем-то большим, чем проявление эгоизма. Любовь должна жить в обоих сердцах. А выпрашивать любовь там, где ее нет, высшая мера унижения. Никогда не думал, что ты способна унижаться, и теперь вижу, насколько ошибался.
Как же жестоко, так жестоко, что мне кажется, я сойду с ума от боли и от того, что на меня наваливается черная плита необратимости. Он мне что-то недоговаривает, и все эти слова о любви…они прикрывают нечто другое. Оно витает в воздухе, нагнетая атмосферу.
– Я… я хочу ходить к нему и носить ему передачи, я хочу быть с ним до самого конца.
Наконец-то говорю я и отодвигаю от себя пролитый чай. Я даже глоток сейчас не смогу сделать. Мне кажется, у меня горло, как ободранный кусок мяса. Все эти дни я с трудом могла что-то есть. Я вся превратилась в ожидание. Я ждала, что меня позовут снова. Но мне никто не позвонил, и я сама больше не могла дозвониться ни на один номер телефона.
– Нет. Не выйдет.
Сказал, как отрезал, и сам сделал глоток кипятка, потом поднес ко рту сигарету и закурил. Впервые видела, как Гройсман курит. Мне казалось, что от него никогда не пахло табаком.
– Я уже три недели здесь, и вы обещали мне еще одну встречу.
Нагло сказала и буквально протянула к нему в мольбе руки.
– НЕТ! Это ты обещала мне уехать! Мы говорили об этом, и не один раз. Я сделал все, как ты хотела, многим рискуя. Ты получила даже больше, чем могла рассчитывать.
– Я хочу еще раз попасть в то агентство и…
– Тебя не возьмут ни в одно агентство. Никто и никогда. Забудь. Тебе больше к нему не попасть.
– Почему?
В отчаянии заламывая руки. Вот оно…черное, страшное наваливается, и перед глазами начинает темнеть.
– Потому что…потому что он уезжает.
– Куда?
Хватаясь за столешницу так, что сводит костяшки пальцев.
– Уезжает далеко. Все. Мы больше ничего не можем для него сделать. Это единственный шанс выжить.
Отрицательно качаю головой, быстро-быстро, у меня вот-вот начнется истерика. Это же невозможно. Это неправда то, что он говорит. Это не может быть правдой.
– Я не верю… вы мне нарочно лжете!
– Я не лгу. Мне незачем лгать. Он уезжает.
– Куда…
– На север…и никаких привилегий больше иметь не будет. Это конец, девочка. Ты должна его забыть, должна смириться и уехать к своему сыну. Про тебя все должны забыть. Исчезни, как он хотел и просил.
Накрывает мою руку своей и поглаживает по запястью, а я впадаю в ступор, пытаясь осмыслить его слова, и не могу.
– Что значит на Север? Что вы имеете в виду?
– То, что его отправят в тюрьму на севере в город Н. Без каких-либо поблажек и привилегий, снова под другим именем. И тебе больше его не увидеть…поняла?
– А…девочки? Где они?
Дрожащим голосом спросила, вскочила и схватилась за спинку стула, чувствуя, как меня шатает и как голова идет кругом, как становится плохо от одной мысли, что это может быть конец. И что теперь я, и правда, его больше никогда не увижу…Осознания еще нет, ничего нет. Только омертвение.
– Пока не знаю, что делать…я пытался их спрятать, они в безопасном месте, но ничто не может быть безопасным, пока кто-то знает, что ОН жив. Но я смогу о них позаботиться. Пока смогу, а дальше посмотрим. Уезжай хотя бы ты, чтобы я мог быть спокоен.
По щекам катятся слезы, и я чувствую, как немеют кончики пальцев, как становится тяжело дышать от накатывающей тоски.
– Кто с ними?
– Преданные люди. Но преданность в наше время вещь весьма относительная. Сегодня преданы, а завтра нет.
– Когда его увозят?
– Завтра…
– Я могу? Могу увидеть?
Напрягся и стиснул кулаки.
– Почему ты усложняешь мне жизнь? Почему не делаешь, как я прошу? Почему мне постоянно приходится о тебе думать и не знать, куда деть тебя и твою настырность. Вот я изначально подозревал, что от тебя будут одни неприятности. Возьми билет и уезжай. Разве это так трудно?
– Карл Адольфович… я вас умоляю, пожалуйста.
– Завтра в шесть утра будут вывозить, соберутся провожающие…можешь затеряться в толпе и посмотреть издалека. Это все, что можно сделать. И потом уезжай домой, поняла? Обещай мне, что уедешь!
Кивнула, стискивая челюсти, сжимая руки в кулаки. Да…наверное…наверное, уеду. Я еще не знаю, что сделаю. Я вообще ничего не знаю. Меня как будто бьют снова и снова, и я уже не уверена, что могу подняться с колен.
– А теперь иди спать. Уже два часа ночи. Хочешь успеть его увидеть – надо лечь немного поспать.
– Почему? Почему он должен уехать?
– Потому что некоторые люди узнали, что он жив, и начали его искать…больше нельзя оставаться там, где он сейчас, и если хочет выжить – то только так. И больше никто помочь не сможет. Только скрываться.
– И…на сколько?
– Пятнадцать лет.
– Что?
У меня потемнело перед глазами и стало трудно дышать. Вот-вот потеряю сознание.
Шесть утра. Холод пронизывает до костей. Солнце еще не золотит, оно освещает тускло, серо, оно только показало свои тоненькие лучи из-за горизонта, и их поглотили сизые дождевые тучи. Сожрали рассвет голодными рваными лапами, окутали его пасмурной пеленой.
Нет солнца…как и в моей душе нет солнца. Украденная жизнь, украденное солнце, украденное счастье. Кто украл и за что, не знаю…Как будто я с рождения была приговорена жить в сумраке.
Вся моя жизнь непросветная тьма лишь с одними легкими проблесками, когда я была счастлива, и эти моменты можно пересчитать на пальцах.
Сколько их здесь собралось. Женщин. В платках, шапках, кто-то с развевающимися на ветру волосами. Они молча и мрачно ждут, заламывая руки, сжимая в пальцах какие-то пакеты в надежде успеть что-то передать своим мужчинам, увидеть их издалека и, возможно, подойти, подбежать, тронуть взглядом, обнять стонами и криками, попытаться удержать своей прощальной тоской. Они похожи на стаю одиноких птиц, забытых временем и косяком. Жизнь ушла куда-то без них…Прошла стороной. Никто ничего не говорит, никто не толкается, не жмется. Они почти вдовы, они все преисполнены боли и скорби. И меня саму наполняет эта самая боль. Скорбная, горючая, отравляющая своей необратимостью.
Я та самая птица, у которой больше нет крыльев, чтобы взмыть в небо. Я могу лишь упасть на дно и тонуть в своем отчаянии.
Я не спала…эти три часа я думала о каждом сказанном Гройсманом слове. Думала о том, что теперь ничего нам больше с моим холодным палачом не светит, даже часы боли, разделённые на двоих, теперь ушли в прошлое, и даже их я смогу только вспоминать. И ничего не изменить, ничего и никогда не станет как прежде. И…жалеть о том, что я не позволила себе его любить, о том, что тратила свою жизнь на презрение и ненависть. А ведь… ведь я могла любить его и любила.
И это ожидание…Не терпеливое. Нет. Оно голодное, страшное, жадное. Оно сводит все тело судорогой, оно вызывает адскую боль в сердце, в кончиках пальцев и даже в кончиках волос.
Заставляет выглядывать, ждать, быть готовой взмыться, бежать, вздернуться.
Тихий ропот, толпа почти вдов пошевелилась, двинулась, задышала. Потому что ИХ повели…узким коридором между сетчатым забором с колючей проволокой сверху. Впереди, сзади и сбоку конвой с собаками. На них прикрикивают, загоняя в спецмашину. И, мне кажется, внутри меня появляются дыры-огнестрелы.
И серый мир замер…потому что я вижу ЕГО. Двигаюсь вдоль этого жуткого коридора, чтобы не упустить его шаги, не упустить это постаревшее лицо, осунувшееся, такое родное и в то же время чужое, покрытое густой бородой. Он меня не видит. Он смотрит вперед своими пронзительно синими глазами. Он величественен, прям, натянут как струна, он даже здесь и сейчас гордый, властный и несломленный. И только сейчас я осознаю, с каким именно человеком меня свела судьба.
Какого сильного и несокрушимого мужчину я люблю. Вот оно мое солнце…вот оно спустилось на землю. Сожгло меня в пепел.
Пошла быстрее, вместе с толпой, быстрее, захлёбываясь, всматриваясь, пожирая каждый шаг, каждое движение, каждый жест. Я хочу увидеть его лицо. Я хочу посмотреть ему в глаза последний раз. И громкий крик вырывается из груди:
– Айсбееерг! – потому что по-другому нельзя, потому что имен и прошлого больше нет.
Медленно оборачивается и застывает на доли секунд. Глаза вспыхнули, загорелись, прищурились. Его пытаются гнать. Толкают, орут, пинают.
– Пшел! Давай!
Но он не обращает внимание. Он смотрит мне в глаза. Через клетку, через паутину нашей с ним любви-ненависти, которая сожрала все мое сердце до ошметков. И я стою и чувствую, как обрывки этого сердца разрываются на еще более потрепанные и кровавые обрывки. Мои глаза и его глаза. Взгляд, утопающий во взгляде, сливающийся в единый поток воспоминаний. От секунды моего «Купите меня…» до последнего «Как же я тебя ненавижу». Метнуться вперед, жадно всхлипывая, хватаясь за решетку скрюченными пальцами.
Ударили прикладом по спине, не идет. Продолжает смотреть. Упрямо, по-волчьи, въедливо, и по моим щекам катятся слезы.
– Айсберг… – одними губами, – я люблю тебя.
Сильное, такое всегда холодное лицо кривится, его буквально искажает гримаса боли. Резко отворачивается и идет в машину. Только тогда, когда он решил. Не они с криками, собаками и приказами, а только по его решению. Потому что он Айсберг. Потому что им никогда не поставить его на колени.
– Нет…нет..нет.
