Дарина Александровна Стрельченко "Яга Абыда"

Они таились повсюду: за подушками на печи, под лавкой, на узкой приступке у слюдяного окна. Качали головами со столбиков у порога. Выглядывали из-за самовара. Блестели, прячась в погребе, смоляными глазами в щели половиц.

– Кто это? – тихонько спросила Ярина. – Смотрят…

– Куколки мои, – проворчала Абыда, роясь в сундуке и вытаскивая драгоценное барахло. На лавке росла гора лоскутков, пялец, шкатулок; словно змеи, выползали из ящиков изумрудные нити, выкатывались похожие на румяные репки клубки, по избе разносился сухой и сладкий запах мыла и трав.

– Живые они? – спросила Ярина, беря в руки жёлтый клубок.

– А как же. Чем больше на них глядишь, чем больше о них думаешь – тем они живей. Ты на них с ночи косишься, вот они по избе разбежались, подмигивают.

– Не пугай, – шёпотом попросила Ярина. Прижала клубок к груди. – Не пугай, пожалуйста.

– Я пугаю? Ты их сама боишься, глазастая. Куколки мои тебе ничего дурного не сделают, а когда-нибудь и твоими станут. Но любая вещь страшной делается, когда сам её бояться начинаешь.

– А всё-таки жуткие. Глаза у них… как огни в лесу.

– Вот перестанешь бояться – глаза и погаснут, – усмехнулась Абыда. – Да и некогда тебе бояться, сейчас вышивать начнём. Бери иглу. Бери нитку. Натягивай… Вот так обрывай. Куда руками лезешь? Колдовством! Колдовством рви!

– Как колдовством?

– Как чувствуешь. Тяни!

– Да как?

– Как чувствуешь! Натяни! До предела натяни, будь сильней, чем нитка!

Застучало в ушах; раскалилась иголка в пальцах. Ярина взвизгнула и выпустила её. Игла ударилась об пол, и в тот же миг гулкий, тугой звон пошёл на весь Лес – будто не стружка железная щёлкнула о деревянные половицы, а чугунный шар ударился о ледяной металл. Всё затихло: птицы, кроны, ветер, зверьё, земля.

Лопнув, порвалась нитка.

– Тишину запомнила? – спросила Абыда как ни в чём не бывало. Вспотевшая, взъерошенная Ярина медленно подняла глаза. Сердце колотилось так, что, казалось, выпрыгнет через горло и покатится, подпрыгивая. – Такая бывает, когда нарушается Равновесие. Только длится не мгновенье, а долго, долго.

Ярина подула на пальцы. Тихо переспросила:

– Равновесие?

– Хтонь и Лес сколько стоя?т, столько в Равновесии держаться. Но если что на одной стороне перевесит – другая пошатнётся. И всему порядку конец.

– А что может перевесить?

– Мало ли что. Знаки, кровь. Ворожба. Злоба. Да и добро тоже. Но это ты потом узнаешь, позже. Рано о таком думать, пока ничему толком не научилась. Ты пока лучше подумай: почувствовала хоть, как нитку порвала? Поняла?

– Само…

– Само! – передразнила Абыда. – Чутче надо быть, прислушиваться надо к себе, к рукам, к душе, к воздуху, к тем, кто близко, к тем, кто далеко. Ко всему вокруг прислушиваться нужно, каждую минуту. Такова наша, Яг, доля. Ну! Послушай себя! Эхо-то хоть должна услышать, если не совсем бестолковая.

Ярина, у которой голова кружилась от бессонных, полных видений ночей, от странного жара и колотья в пальцах, от тумана в голове, от того, что Абыда – то чужая, сердитая, то насмешливая, задумчивая, – изо всех сил постаралась прислушаться. Замерла. Вдохнула, затаилась. Выдохнула едва слышно:

– Нет.

А Яга вдруг ответила ровно и нисколько не зло:

– Ну и ладно. Всему своё время, почувствуешь ещё. А Тишину запомни. Услышишь такую снова – так и знай: конец близко.

***

– Что, поколдовала твоя находка? – перешагнув порог, осведомился Бессмертный. Вумурт[13 - Вумурт – в удмуртской мифологии водяной, хозяин водоёмов.], отряхнув кафтан, прошмыгнул в следом. Абыда сунула водяному полотенце, озабоченно покосилась на Кощея:

– Сильно было слыхать?

– Ещё как, – засмеялась Вумурт, вытирая лоб. – Русалки мои до сих пор дрожат.

– А вроде не дольше мига, – покачала головой Яга, вытаскивая из-под стола сосновую лавку. – Садись, Бессмертный. А ты не мокри мне тут, еле плесень вывела с того раза!

Вумурт стыдливо улыбнулся и устроился на бочке с соленьями. Просительно протянул:

– Огурчиком дашь похрустеть, Абыдушка?

– Сейчас всё съешь – а зимой что твои русалочки жрать будут? Водоросли сосать, ивняк глодать?

– Один огурчик, Абыдушка, голубка!

– Какая я тебе голубка, – фыркнула Яга, ставя на стол чашки. Из белой скатерти выросло широкое блюдо, наполнилось перепечами[14 - Перепечи – удмуртское блюдо, выпечка в виде ватрушек с начинкой (мясо, грибы, капуста, крапива и т.д.), заливаемых сверху яйцом и молоком. По одной из версий, перепечи называются так, потому что их пекут перед, а не в самой печи.] с мясом, с бульоном. Рядом Абыда водрузила плошку со сметаной. Вумурту, который уже вздумал пустить слезу, по носу ударил солёный огурец.

– Вот спасибо! – засвистел водяной и принялся обгладывать вялую шкурку.

– Только так и можно замолчать заставить, – вздохнула Абыда. – Ты зачем его с собой притащил?

– Так жаловался, что русалки после Тишины никак отойти не могут, не поют, на цветы не смотрят. Пристал ко мне: пошли да пошли к Яге, пусть какую мазь даст.

– Да какая мазь? Вся мазь с его склизких девчат стечёт, – хмыкнула Абыда. – А ведь всего-то нитку Ярина порвала.

– А сердцевина какая? – спросил Кощей.

– Да какая – обыкновенная самая. Жила мышиная да колдовства чуток.

– Точно ли? Ничего не перепутала?

Абыда нахмурилась, замахнулась на Кощея:

– За дуру старую держишь? Я пока ещё ниток не пу…

Моргнула. Замерла на миг, а затем, забыв про Вумурта, вовсю шуровавшего в бочке, бросилась к сундуку. Перебрала мотки и катушки, вытащила давешний клубок.

– Ниточка из Идниной тетивы[15 - Идна – батыр, легендарный удмуртский богатырь, давший начало поселению Иднакар.]. Вот что это было, – виновато произнесла Яга. – Вот почему так долго порвать не могла. А я уж решила – совсем бездарь.

– Я тебя за дуру не держу, – выждав, степенно ответил Кощей. – Сама знаешь, я тебя самой умной из всех Яг полагаю. Но, видимо, отвыкла ты с прежней-то ученицей за мелочами следить.

Абыда промолчала. Невидяще поглядела, как в прозрачном животе Вумурта булькают огурцы. Вздохнула.

– Да уж. С Марийкой-то хлопот почти не было.

– Поздно плакать, – икнув, влез в разговор водяной. Сыто развалился, опёрся о стену, потянулся к сушёным ландышам, висевшим на балке. Причмокнув, съел цветочек. – Привыкать надо к новой. У меня русалки каждый год нарождаются новые, каждый год старые эхом улетают. Ничего, терплю.

– Такая твоя доля, – насмешливо хмыкнул Кощей, надкусывая перепечь. Жирный горячий бульон брызнул на костлявые пальцы. – Умеешь, матушка, перепечи делать. Ни одна Яга так не могла.

– Много их было на твоей памяти, – фыркнула Абыда.

– Да, почитай, все, не зря Бессмертный. И ты давай, блюдце-то от меня отодвинь, а то всё разом и съем, девочке не останется. Где она, кстати, ученица твоя?

– Рано ей пока. Я в тесто берёзовое перо покрошила, пообвыкнуть надо в лесу, прежде чем есть такое. Откуда мне знать, откель она ко мне попала? Из какого года, из какого города… Пустила гулять пока, со двором знакомиться.

– Не боишься?

– Как не боюсь. От сердце-то уж сколько ломтей оторвано. Ещё один терять не хотелось бы, – проворчала Яга, шлёпая Вумурта по животу: – Ай, наелся уже, хватит тебе, болезный! Ишь, талы[16 - Талы вылупил – то есть глаза выпучил.] вылупил, ищет, чтоб б ещё пожрать! Хватит. Возьми в подполе Глоток Надежды, отлей две капли – на все пруды твои за глаза хватит. Шагай давай.

Дождавшись, пока Вумурт, побулькивая, сполз по ступеням в погреб, Абыда негромко добавила:

– Помнишь, была у меня беленькая, ласковая? Оксиня. Вот её уж от всего берегла, как могла. И монисто заговорила, и в отваре отводящем каждую луну купала. А что с ней случилось, помнишь? Уж лучше б не берегла…

Яга подпёрла щёку кулаком, глянула сквозь время в прошлое. Кощей похлопал её по руке.

– Значит, судьба такая была. Если одна ветка обломится, другая побег даст.

– Верно, батюшка, – кивнула Абыда. Подняла голову, посмотрела пустыми посветлевшими глазами: – А девочку Яриной звать. Красивое имя. Неделю проживёт – надо будет о втором поду…

Во дворе грохнуло, пошёл дым, крепко запахло грибами, солью и нутром колодца.

– Разрыв-траву нашла, – ахнула Абыда.

– Проживёт, – засмеялся Кощей и белым ногтем проткнул тонкое, вздувшееся на перепече тесто.

***

Когда Яга выскочила во двор, вдоль ограды, осаживая коня, метался День. Вихрем облетал поляну перед избой, поднимал звон и пыль.

Ярина, съёжившись, сидела на земле у бани. Зрачки её так и мелькали, так и бегали туда-сюда, едва поспевая за поджарым медногривым конём. Пальцы впились в землю; из рыхлой осенней почвы проклёвывались рубиновые цветы.

Заметив Абыду, Ярина тряхнула головой и закатилась смехом. Яга опешила, но уже мгновенье спустя поняла, что девочка плачет, а не хохочет. Гаркнула, чтоб докричаться сквозь грохот и ржание:

– Чего разрюмилась?

Копыта взметали вихри палой листвы, солнце, следуя за всадником, как ошалелое сияло над двором, тренькали сбитые с толку пичуги.

– Что, всякая лошадь тебя напугать может?

– Я в него травой бросила. А он ещё хуже…

Вот оно что. Дню Красному, у которого конь и без того резвый, разрыв-травой в лоб попало. Он поди и сам теперь остановиться хочет, да как?

– А ну стой! – властно велела Яга, шагая к бане. Фыркнул красный конь, прокричал что-то красный всадник; у Абыды розовые пятна проступили на щеках, не удержалась, грозно крикнула: – Энзуль[17 - Энзуль (удм.) – замолчи.]! Придержи своего коня, нечего девочку пугать!

А сама наклонилась над Яриной, цепко взяла за плечи:

– Поднимайся. Пока сиднем сидишь, всякий враг тебя выше.

Девочка обмякла в руках – ни огня, ни искорки. Абыда тронула Яринин локоть, прислушалась. В первый миг ничего не услышала, и во второй – тишина. Только в третий различила, как слабо-слабо бьётся под кожей огонёк. Обхватила сухими длинными пальцами узенькое запястье, направила кисть вперёд, на всадника:

– Обожги-ка его слегка. Представь, будто горячим горохом швыряешь.

– Я не хочу обжигать, – всхлипнула Ярина.

– Хочешь, чтоб он так весь день, до самой ночи скакал, тебя развлекал?

– Нет…

– Так давай, прогони! Всякому спуск давать будешь – сама спустишься ниже некуда.

– А по-другому можно? Не горохом?

– Можно. Пламенем можно.

– Нет! Не пламенем! Просто прогнать, чтобы не больно…

– Ишь, болезная нашлась, – поморщилась Яга. – А ну, сейчас же давай! А то сама тебе всыплю!

Ярина зажмурилась и махнула рукой. Золотые осенние мотыльки оторвались от пальца, роем налетели на морду коня. Конь заржал, взвился. Засмеялся всадник. Один из мотыльков сел ему на шапку, расправил крылья и замер, как янтарная брошь. Всадник отсалютовал – брошь сверкнула, поймав солнце, – пришпорил коня и плавно поворотил к лесу. Шаг, шаг… А следующего и не было: конь взмыл в воздух, оставляя за собой жаркий ветер и отзвук лета – горячий, малиновый. Секунда, другая, и след затянулся, снова всюду стояла осень, а День Красный мелкой точкой алел над верхушками сосняка.

– Спуску им не давай, – повторила Абыда, отпуская Яринину руку. – Ты, хоть и мала ещё, а здесь, со мной жить будешь. Все лесные знают: с Ягами шутки плохи. Но пока силу твою не почувствуют, так и будут колобродить. Вставай. Что как куль развалилась? Некогда нам с тобой сидеть. День долог, а век короток.

– Сил нет, – прошептала Ярина.

– Сейчас нет – зато в следующий раз рассчитывать будешь. Я тебе что говорила? Горохом всыпь. А ты бабочек натворила, на красоту потратилась. Грошовая это красота, Ярина. Поднимайся. Я пироги рябиновые напекла, поешь – полегчает. Чёрточки-то тебе показывать?

– Да…

– А нитку кто в иглу вденет?

Волоча ноги, добралась Ярина до избы, заползла на лавку.

– Ешь, – поставила перед ней блюдо с пирогами Абыда. Плеснула в пиалу розового питья: – Пей.

А сама уселась на короб у печи и принялась стягивать лапти.

С каждым глотком прибавлялось сил, с каждым куском становилось теплей, спокойней. Ярина неуверенно улыбнулась, потянулась к плошке с вареньем, выглянула из-за самовара и остолбенела: стопы у Абыды вывернулись сзади наперёд – сзади пальцы спереди пятки.

– Что у тебя с ногами?!

– Нашла чему дивиться, – пробормотала Яга, проворно вытягивая из воздуха шерстяные онучи. Глянула на Ярину, перевела взгляд на сброшенные серые обмотки – по сукну пробежала искра, мигнула оранжевая змейка, и тотчас онучи обратились в жирный чёрный прах. Абыда шепнула, и пепел развеялся по ветру.