Дарина Александровна Стрельченко "Яга Абыда"

Девочка глянула исподлобья. «Непросто с ней будет», – мелькнуло в голове, но некогда было загадывать, день входил в Лес, пела, приветствуя солнце, медноволосая Алконост, шумели уже ёлки, растревоженные вороньём, и первые лучи, занося в горницу тёплую золотую пыль, гладили по щекам и макушке вчерашнего найдёныша.

– Вставай, вставай, – повторила Абыда, поднимая на приступку печи подошедшее тесто, подвязываясь платком, набирая в пригоршню тыквенных семян. Распахнула окно, развела створки и занавески, впуская в избу ещё больше света, сквозняк, свежий и осенний свист. Высыпала семена на дощечку, и тут же с гомоном, с щёлканьем налетели утренние птахи. – Вот уже и птицы не ленятся, смотри-ка, поклевать слетелись. И ты давай, Ярина.

Но девочка так и не пошевелилась. Абыда нахмурилась, подошла ближе. Протянула руку, коснулась плеча и тут же одёрнула: будто мокрым пальцем железо на морозе тронула. Поглядела – а Ярина-то замёрзла, остекленела, закаменела вся в снежное стёклышко с камушком внутри. И камушек еле разглядишь, еле бьётся.

В Лесу чего только не бывает. В Хтони и подавно не такое видала Абыда – а потому, вместо того, чтобы пугаться, велела избе:

– Топи-ка. Поддай жару как следует!

Сама заперла покрепче дверь, задвинула стёкла в духовых окошках, затворила люк в погреб. Из устья печки пошло, распускаясь огненным маком, тепло. Яга вынула из сундука тёмное покрывало, взмахнула, накрывая девочку, – вспыхнули серебром угловатые вышитые узоры. Дунула на макушку, позвала с гвоздя сухой венок. Костяника, брусника, папоротник, горечавка… Осторожно положила венок Ярине на голову.

Четыре травы на четыре света,

Иди от избы, от избы до лета,

Иди-уходи, тишина из сердца!

С последним слогом Ярина вздохнула, вздрогнула, в светло-зелёных, как лещина, глазах, запрыгали искры, отразились наконец и лучина, и солнце, и осеннее золотое утро.

– Откуда же ты взялась, с камушком таким внутри?

Ярина растерянно улыбнулась, пожала плечами.

– Холодно…

– Холодно – потому что ты чужачка пока. Изба тебя примет, теплей станет. К лету, глядишь, и в Лесу потеплеет.

А девочка-то оживала на глазах: заиграл румянец – земляничный, рубиновый, как будто только с мороза вошла, – засияли глаза, и орешник налился золотистой коричневой глубиной. Даже волосы, безжизненные косички, встопорщились, словно только что проскакала верхом всю дорогу от Яблоневой Рощи.

Ярина оглядывалась, вертела головой. Абыда хмыкнула про себя: видели мы это, много раз видели, как новенькие оглядываются. Тут и связки из волчьего волоса, тут и сухие цветы, и яблоня вплелась в брёвна, вьётся живым узором до самого потолка. Тут и зеркало, едва поблёскивает под каразеей. Яга бы и рада плотней укрыть, но сильное колдовство ничем, кроме другого колдовства, не скроешь, а ещё один покров поверх зеркала городить – как заплату на заплату ставить: однажды порвётся так, что ранки, рванки, трещинки по всему полотну пойдут. Достаточно, что изба на перепутье крепко села, как клуша на гнезде с мёртвыми птенцами: не поднять, не сдвинуть никакой чужой силе.

Ярина тем временем углядела, конечно, зеркало. Какая маленькая – а уже увидела проблески колдовства. Если голова светлая, если слово держать умеет, если нитку схватит – далеко пойдёт.

Пробежала глазами по связкам белушек, по сухим радужным перьям Сирин в горшке, по костяной скрипке, по череде снежных шаров, в которых, чувствуя позднюю осень, клубился тугой туман. Глаза любопытные, искорки прыгают, руки тянутся, вопросы на языке поспевают, как груши на пороге осени. Знаем, знаем, уж сколько раз видели такое… Почему же только позже, к юности, глаза гаснут?

Билась Абыда над этим, размышляла, что случается, в какой миг гаснет огонь внутри. Так и не поняла ничего, одно что самой скоро за третью сотню перевалит.

А может, и нет.

Опять метнулась взглядом к воде, всмотрелась через плечо в крынку. Глядела ведь сегодня, куда ещё, дважды ни на что не гадают, дважды вопрос задавать – только ответ портить. И всё-таки посмотрела. Холодная, тихая вода, хоть Лес уже весь проснулся, всеми ветвями потянулся в последний погожий день к скупому кленовому солнцу. Птенцы Гамаюна затянули тонкими голосами свою песнь, птица-мать изредка, звучно направляла: вот так. Вот так пойте, чтоб у того, кто вас услышит, самое светлое поднималось в душе, самое дорогое.

Ярина, замерев, заслушалась. Спросила шёпотом:

– Это что?

А потом затрясся пол, попрыгала с полок посуда – сверкнул за окном Утро Ясное. Ярина вскочила с печки, вцепилась в ухват.

– Ты чего это? – остолбенела Абыда.

– А чего он… опять драться будет! – сердито крикнула Ярина.

– Кто будет? Лес с тобой, никто тебя тут не обидит, если сама руку не поднимешь.

– А что тогда пол трясётся? Это он, он так приходит. Я знаю!

– Кто он-то, глазастая?

– Не помню…

Спросить спросила, а сама прежде ответа поняла: кто-то крепко напугал Ярину в прошлой жизни, так крепко, что имя ушло, а страх остался. Ничего. Память у человека – гибкая, слабая, как осенняя ящерка. Побродит Ярина по лесным тропам, искупается в озере под дождём, с воршудами[11 - Воршуд (удм.) – 1. семейно-родовое божество; 2. объединение кровных родственников, родовая территория; здесь – населённый пункт, в котором живут представители одного рода.] познакомится – всё забудет.

– А это кто тогда? – настороженно спросила она, смаргивая слёзы; ухват так и не выпустила.

– Это Утро моё Ясное, – ответила Абыда. – Он тут, у избы, скачет, чтобы нам светлей было. Скоро уж День Красный побежит, а ты зарёванная, неумытая. Так и всю жизнь просидишь-проболтаешь.

– Кто он? – настойчиво повторила Ярина. – Утро Ясное?

– Утро – мирный мо?лодец, справный, весь Лес будит. День – верный, ровный, греет всё кругом. А Ночи на глаза не попадайся до поры до времени. Он по двору не скачет – там, за оградой тихонечко пролетает. Вчера проехал – ты и не заметила. Ну? Не боишься больше?

– Боюсь. Больно бьёт, – вздохнула Ярина. – Вот если б ты рассказала, что за чёрточки на одеяле… Как они ночью горели! Я бы себе такие же сделала. Чтобы, если кто подойдёт…

Абыда глянула на покрывало, провела пальцем по узловатому вышитому знаку.

– Никто тебя тут не обидит, если меня будешь слушать. Я тут главная. Я, Яга Абыда.

Ярина кивнула, хоть и не поняла ничего – это Яга легко по лицу прочла. Настойчиво повторила:

– А про чёрточки расскажи.

– Расскажу, глазастая.

– Сейчас?

– Да погоди немного, дай хоть чаю попить. Или ты и есть не хочешь? Сушки у меня заварные, вчера поставила. Хлеб с орехами. Неужто не попробуешь даже?

Ярина глянула за спину Абыды и охнула: чёрный стол накрыла красная скатерть, выстроились крутобокие чашки, на полотенце засветился свежий, хрустящий каравай.

– Нигде больше такой не испечь, только тут, на перекрёстке, – сказала Абыда. Подвинула лавку, велела: – Садись. Поешь. А там, может, и расскажу тебе про чёрточки.

Ярина принялась за хлеб – ни крошки не уронила, ни слова не проронила. Молчаливая. Угрюмая? Сердитая? Испуганная? Кто её пока разберёт. А всё же обидно будет, если нить не подхватит, если окажется, что всего лишь девчонка это, всего лишь случайность, что в день смерти Марийки явилась Ярина в лес.

Глава 2. Нитка

Открыла глаза – перед самым лицом мутные цветные стёкла. Подняла руку – на ладонь прыгнуло изумрудное пятно, за ним рябиновое, за ним солнечное. А затем – всё стихло.

Ярина приникла лицом к слюдяному окошку. Зацепилась волосами за деревянные узоры по краю, мотнула головой, дёрнулась и, оставив клок на осиновой волчьей гриве, вгляделась в то, что творилось во дворе.

Клубилось небо. Ни следа не осталось от вчерашнего пасмурного жемчуга: тучи ворочались зелёные, грузные, с болотными оторочками. К ограде, заперев горизонт, схороводились ёлки. Ниже ёлок жались светлые берёзы – кроны их отдавали свежей, дымной зеленью.

И много-много домов было рассыпано по опушке, мелких избушек, будто игрушечных. От каждой тянулась белая нить: от конька, от крыльца, из окон. Нити уходили вверх, дрожали, натягивались туже, туже… И кончались на пальцах Абыды – узких, увенчанных белыми ногтями. Яга занимала половину двора, поднималась выше молодых берёз, выше елей. Пышные рукава запросто бы вместили по четыре лебедя, а на шее висел деревянный оберег с половину печи.

Заскрипели половицы; Ярина оглянулась, но в избе было мрачно и пусто. Домовой, вспомнила она и вздрогнула. Посыпались монеты. Ярина вскочила с лавки и, озираясь, шмыгнула к дверям. Щеколда со свистом потянулась, осыпая ржавые хлопья. Закрылась. Всхлипнула створка.

Ярина прижалась к стене, чувствуя, как от брёвен расходится влажный холод. В ноздри забился запах мха, земли. Сладковатой плесени, опилок…

Мусорные баки так пахли, когда они прятались там с тем мальчиком. Он тоже хотел убежать. Он не мог бежать, задыхался, толкал её в спину: не жди меня, беги, беги давай, глупая!

Теперь бежать было некуда. За окном тянула белые нити огромная Абыда. Дверь затихла – дубовая, крепкая, не пробьёшься. Не сбежать.

Со двора донёсся тягучий звук. По полу поползла тень. Ярина оцепенело ждала, когда тёмное пятно доберётся до неё. Тьма коснулась ноги – ничего не случилось. Коснулась другой – опять ничего. А потом тихий холод полез по телу, поднялся до колен, до пояса, помедлил и потёк выше, выше, к груди, к горлу.

Ярина закричала, но голос пропал. Забилась, стряхнула с себя тёмный вихрь. Он клочьями поплыл по воздуху, на лету обращаясь в клочья гари, в пыльные скорлупки. Ярина вскочила на лавку. Со всей избы, изо всех углов надвигалась мгла, и только из окна лился свет и странная песня. Голос влёк и пугал, подрагивало что-то внутри. Ярина прижала ладони к слюдяным квадратам, впитывая слабое тепло, зажмурилась и почувствовала, как её вновь настигает тёмный вихрь. Тогда она распахнула глаза, изо всех сил вглядываясь за окно, в Абыду в бело-красном платье с чёрными узорами по рукам, в седые волосы, в медное солнце, стоящее над головой, в белые нити…

В домах, к которым вели нити, одна за другой вспыхивали лучины. Тени уходили от околиц, распускались крохотные цветы. Чем свободнее, чем светлее становились дворы, тем дальше отступали от забора ёлки. С криком вырвалось в небо вороньё, одна из нитей дрогнула и лопнула с холодным железным звоном. Ярина рванулась, словно хотела подхватить, но только ударилась пальцами о слюду. Нить упала в траву. Мгла подобралась, лизнула пятки умильным волком.

Ярина зажмурилась, представив, что слюдяного оконца нет. Что протянет руку – и схватит белую нитку, дёрнет, и Абыда поймёт, что она одна в избе, и тьма налетает, тянет щупальца… И потеплеет вокруг, иней уйдёт со стен, и лютая зима отпустит горло.

Выбросила руку вперёд, отчаянно, с криком, схватила белую нитку, ладонь примёрзла к ней – не оторвать. Обожгло лиловым огнём, тряхнуло, завертело, как сухой лист в урагане, ударило осколком слюды, посыпалось на голову слюдяной крошкой, землёй, пеплом…

И всё стихло. Простёрся вокруг солнечный луг, цветы и камни.

Длилось это всего мгновение – Ярина не успела ни отогреться, ни отдышаться. Мелькнуло – и пропало. А в следующий миг тепло стало спине и ногам, тяжёлое одеяло легло на грудь, и снова сомкнулась мгла, но не та, ледяная, а уютная, с потрескиванием огня, со стуком сухого дерева, с голосом, говорившим на чужом языке, но почти понятном. Ещё чуть-чуть, и ухватит, и поймёт…

И вправду, поняла. И как только поняла – различила в слабом затеплившемся свете склонившуюся над ней Абыду.

– Значит, не зря сюда попала. Значит, и правда есть в тебе сила. Раз смогла вырвать себе ниточку, раз явилась ко мне, значит, Лесу угодно, чтобы стала моей ученицей.

Ярина приподнялась на локте, и вдруг оказалось, что на дворе день, что она спит на печи, а Яга листает у стола тяжёлую книгу.

– Мне… сон снился, – прошептала Ярина, сглатывая. В горле пересохло, и губы потрескались, будто не пила три дня. – Странный.

– Здесь другие не снятся, – не поднимая головы, ответила Абыда.

– Там избы были во дворе… и нити… и…

– Снов своих никогда никому не рассказывай. Разве что Ночь Тёмная тебе растолкует, если в настроении будет, – скупо оборвала Яга. – А если проснулась уже – вставай. Утро давно ускакал, День у калитки.

Ярина, дрожа, откинула одеяло. Умылась, согрелась, набрала в пригоршню солнца – словно лучистых гербер, тёплых хризантем. А сон всё не отступал. Нет-нет, и пробивалась сквозь туман памяти налетавшая мгла.

– Сон это был, сон, – проворчала Абыда, вынося на крыльцо вёдра. – Нечего копаться-разводить.

– Сон, – послушно повторила Ярина. Сказала – и поверила. Только много лет спустя узнала, что не сон это был и не явь, а видение, что определяет наперёд целую жизнь.

***

Под вечер Абыда достала лесенку, прислонила к стене у полатей, вскарабкалась на самый верх. Принялась перебирать склянки – звонкие, тренькавшие, как пичужки, на разные голоса.

– Что ищешь? – окликнула снизу Яринка, разбиравшая на полу горошины, птичьи перья да сухие лепестки.

– Чего ищу, того тебе не полагается, – пробормотала Абыда. Ярина присмирела: поняла уже, что, пока Абыда говорит таким голосом, выспрашивать – себе дороже. С самого полудня Яга хлопотала, сама не своя: роняла, проливала, печь перетопила до душного жара; подгорела плошня[12 - Плошня – грибное, запечённое с картофелем блюдо удмуртской кухни.].

На душе было муторно, зябко. Абыда тревожилась – тревожился с нею весь лес. Гудела, тряся ветвями, ива, суетились пташки, примолкли надоедливые русалки. Ярина поскорей разобралась с лепестками и выбралась на двор, успев заметить, как Абыда сняла с верхних полок завёрнутые в тряпьё чашки. Ярина помнила их – сквозь сон видела, как Яга перемывает чашечки в огромной лохани, замачивает с корой крушины, с хвойным наговором, прогонявшим и тлен, и хворь.

Пока Абыда гремела чашками – то ли расставляла на столе, то ли складывала, – Яринка спряталась за поленницей. Прикорнула на мелких полешках – тепло, сладко, только ломкий цикорий впивался в локти. Во сне он обратился в лучины камышей на чёрной реке – камыши шуршали, царапали, будто хотели насквозь прожечь остриями. А когда открыла глаза, оказалось, первые звёзды высыпали на осеннем небе и трава поднялась вечерним дозором, вскинула к тучам бусины усталого травяного пота. Тоненько, тихо-тихо звенел на краю мира кузнечик.

– Эй? – испуганно, хрипло со сна позвала Ярина. Сколько же прошло времени? И никто не окликнул, не потревожил…

– Тихо, тихо. Не шурши, егоза, – услышала она над ухом. Обернулась и обомлела: Абыда в белом платье в пол, с соломенным венком, со стеклянными глазами стояла за поленницей, глядя в небо. – Смотри лучше.

Тяжёлая, мозолистая рука легла на плечо. Ярина тихонько вздохнула, чувствуя, как едко закололо под кожей, как потекла по телу, бодря, чужая сила.

Впереди, там, где лесные деревья сходились в единое полотно, качнулась ель, и вспорхнули большие птицы. Не долетев до поляны, едва миновав Яблоневую Рощу, растворились в мутном закатном воздухе. Запахло ландышем и подснежником – так, словно на дворе стояла весна.

– Это кто? – шёпотом спросила Ярина.

– Гляди в оба, сама увидишь, – прошептала в ответ Абыда, опускаясь на колени рядом с ученицей, беря её за плечи. – Внимательно смотри. Что сейчас не поймёшь – потом, потом почувствуешь. Узнаешь…

Совсем близко мелькнули силуэты лебедей и лазоревок, а следом упала ночь, и звёзды россыпью покатились по небу, кружа голову. Ярина оглянулась и поняла, что сидит на своей лежанке на печке, привалившись к окну. А за ним, за ледяным слюдяным квадратом, – десяток старух. Два десятка… Сто… Много-много…

Все они сидели у самой воды, у разлившейся до самой избы речки, и рядом с каждой стояла глиняная чашка, в которой плавала ягода: у кого ежевика, у кого клюква, у кого крупная, налитая смородина.

По очереди, медленно, все разные, все, как одна, похожие, древние старухи поднимали чашки, делали по глотку, вновь застывали неподвижно, глядя в реку. Ярина приникла к окну, вгляделась в тёмную речную гладь, но поначалу не увидела ничего, кроме отражений звёзд и склонившихся к воде рябиновых веток. Хотела уже отвести взгляд, но в последний миг, на излёте, ухватила картинку и уже не смогла оторваться: в глубине, под искрящейся зыбью, мелькнула лодка, за ней выросла на далёком берегу деревня, следом поднялся лес – чужой, незнакомый, совсем редкий, подступивший светлым березняком. Тут и там мелькали фигуры, поблёскивал костёр. «Как так? Костёр в реке…», – растерянно удивилась Ярина и вдруг увидела ещё дальше, проникла взглядом в самую глубину, в которой поплыли по речной воде три цветка: лиловый мак, золотая купальница да белая незабудка. Нахлынуло, опьянило, ослабли ноги. Ярина, тяжело дыша, отвернулась от окна, навалилась животом на горку подушек и закрыла глаза. Жгло под веками, прыгали серебристые, маковые искры.

С улицы донёсся шёпот – то ли ветер, то ли листва, то ли речной плеск. Ярина хотела открыть глаза, но веки налились тяжестью, сердце билось быстро-быстро, и чудилось, что она бежит в гору по лугу, усеянному незабудками, а впереди, на самой макушке холма, розовеет мак, и прямо над ним всходит солнце. Надо успеть, сорвать, пока не поднялось солнышко выше маковой головы. А иначе что-то страшное, что-то тёмное случится, покачнётся лес…

«А что мак? – успела подумать Ярина. – Мирный цветок. Вот если б папоротник… Но мак-то почему, мак-то что?»

Мысли путались, ноги оплетала трава, сонный морок кутал луг в тёплую пелену. Ярина сама не поняла, как уснула. А когда проснулось, через молодые берёзовые листья светило весёлое солнце, вжикали зеленушки и стучал по груше чёрный дрозд.

– Говорят, если съест косточку яблоневую – умрёт, – произнёс знакомый голос. Ярина вскинула голову и чуть не стукнулась о присевшую на угол лежанки Ягу. – Поёт звонче соловья, и ловкий, и гнездо вьёт какое ровненькое. А вот посмотри, одной косточкой можно погубить.

– Где же он косточки находит? – пробормотала Ярина, чувствуя, как наливается чугуном, едкой мышиной болью затылок.

– Кто его знает, – непривычно миролюбиво ответила Абыда, проводя сухой рукой по Яриной голове. – Поднимайся, умывайся, Яринка. Нечего лежеботничать.

Головная боль заворочалась недовольным зверем, но, повинуясь холодной ладони, растаяла без следа.

– Птичка сама никогда дурного не съест. Если только запутается совсем или заставит кто. Вставай, Яриночка.

Ученица Яги слезла с печки, одёрнула сарафан. Плеснула из корыта в лицо. Сон свой забыла, забыла накрепко до тех пор, пока не понадобилось вспомнить.

Глава 3. Ломоть сердца