– Прекрасно, идём дальше… Чем в лес дальше и дольше, тем в лесу партизаны толще… И этот партизан, единственный друг Дмитрия Клестова, Сергей узнаёт тайну любви Дмитрия к матери Наталье, тот делится с другом мыслями о скором самоубийстве, причём материализация мыслей витает в воздухе, пахнущем самоубийством… Потрясенный этим ужасом друг Сергей рассказывает о возможности самоубийства её сына матери Наталье Дмитриевне… Та на откосе решает любой ценой спасти несчастного сына… А теперь самое главное в кульминации: драму любви матери и сына Клестовых символически и одновременно кощунственно можно соотнести и сопоставить с событиями русской революции, причем не 1905 года, а октябрьской 1917 года, стихия которой представляется Пильняком для богатеев ужасом, а для бедняков огромным счастьем, причем для коварного повествователя Бориса Андреевича видится через увеличительное стекло греховной плотской связи… Каково?.. Природное и историческое обрамление опасной самоубийственной семейной драмы и знамение первобытных стихий жизни, природы и революции… Беззаконная противоестественная связь матери и сына обнаруживает странное, если не опасное родство с печальными просторами Руси, России, открывающимися с Нижегородского откоса, с глухими лесами. «И леса эти по сие число первобытны» – по мистическому определению Пильняка. И первобытность природы человека и «Эдиповы комплексы» революций и общественных трансформаций получает свою метафизическое историческое воплощение в жизнь: сын Дмитрий, совокупившийся с матерью Натальей Дмитриевной, сражается на стороне красных на фронтах войны, против отца, бьющегося с сыном на стороне белых… Туманно Пильняк намекает, что гибнут в схватке красных и белых и отец, и сын… В какой только последовательности, вот в чем вопрос… Возможно за революцией 1917 года пришел новый революционный террор 1937 года… А там, глядишь, за сроком построения коммунизма в 1980-м придется новый виток революции или контрреволюции через десяток лет… Помяните меня, вспомнив, эдак в 1990-м или 1991-м…
– Попробую… На 1990-1991-й пророчествуете…
– А к этому времени, глядишь, и издадут последний метафизический роман Бориса Пильняка, который он то ли завершил, то ли поставил реперную точку перед самым своим арестом за «поддержку троцкистов» и «шпионаж» осенью 1937-го и расстрелом весной 1938-го… Наверняка, все материалы допросов Пильняка издадут… Читай, что написано, и между строк читай и записи допроса, и метафизического романа…
– А какое название романа-то?
– Рабочее название последнего романа было знаменательное – «Соляной Амбар»…
– Был такой в Можае, видел его… Снесли, не так давно, между прочим, тоже неспроста по-вашему…
– Неспроста… Всё неспроста… А ключ Соляного Амбара, вам, Александр, надо найти, ко многим судьбам и явления нашего могучего, но многострадального Отечества… И последний пассаж «Откоса», отчасти, второстепенный и, отчасти же, ключевой… Вам пригодится… Сами определите, у меня интеллекта не хватило решить историческую загадку, кто погиб первым отец или сын в революционной схватке белых и красных… Так вот после гибели мужа и сына, когда не ясно, но гибели, дом Натальи Дмитриевны через десять лет навещает оставшийся живым Сергей Березин (тоже знаковая фамилия не от мертвой осины, а от живой березы), и встречает там 46-летнюю старуху, почти что спятившую с ума, потерявшую ощущение реального времени… Самое жуткое, что в сумасшедшую старуху в 46 лет превратилась женщина, не видящая ни солнца, ни луны, сожженная «нестерпимым счастьем» своей чудовищной противоестественной страсти…
– Помните девочку Наташу, дунувшую на негасимую луну, и очевидно, погасившую ее…
– Да, конечно, в «Повести о луне».
– Сумасшедшая Наталья Дмитриевна дунула и на негасимую луну, и на негасимое солнце…Она живёт в полной тьме, но хитроумный Пильняк пытается если не оправдать своих революционных грешных героев – мать, сына, отца – то хотя бы удержать думающего читателя от их безоговорочного осуждения за порогом их гибели или на краю тёмной бездны…
И он неожиданно подал руку Александру со словами:
– Разрешите вас поблагодарить…
Александр недоуменно пожал плечами, удивлённо вскинул брови и не нашел ничего лучшего, как побурчать вопросительно:
– В смысле?..
– Вы поступили как бесстрашный джентльмен, постояли за честь девушки Иры, не побоялись двух здоровяков осадить Юрия и этого хмыря из МГИМО с его высокопоставленным папашей из госноменклатуры… – и вдруг спросил, сверкнув любопытными глазами. – Вы что боксёр-профи?..
– Откуда вы это взяли?
– Сосед Юрий так сказал… А я всегда к нему подозрительно и неодобрительно относился… Он мне похвастался, что лег в ЦКБ в наше отделение удалить гланды лишь для того, чтобы откосить от картошки ребят МГУ в студенческом отряде. Потому его и на наши вечерние прогулки не приглашал.
Александр расхохотался и сказал, утирай слёзы смешинки, попавшей в горло:
– Ваш тонкий намёк при толстых обстоятельствах я понял… Так знайте, я лег в ЦКБ вырезать гланды, отработав летом в каникулы почти месяц в студенческом отряде на строительстве объектов хозяйства в Зеленограде… От сельхозработ на картошке никогда не отказывался, даже поступив на первый курс инженерно-физического института, три недели отпахал на подшефном ЗИЛе на производственной практике… Хотя мог бы тогда на удаление гланд лечь, на чем настаивали родители… И главное, я не профи-боксер, скорее сильный любитель, прошедший отменную практику кулачных стычек в хоккее с шайбой с детства… Два-три боя за матч, но у меня перед здоровяками тафгаями всегда было реальное огромное преимущество в природной спринтерской скорости… На короткой дистанции в 20–30 метров меня никто в школе, даже перворазрядники и мастера спорта, мужики матёрые не могли обогнать…
– А чего же не дали себе реализовать свой талант в спорте?
– Спорт высших достижений для меня закончился в неполные 16 лет, когда получил страшную травму позвоночника при прыжках в высоту… Когда поступал в институт, больше всего боялся, что меня, абитуриента, отсекут по медицинским показателям из-за стеноза позвоночного канала, как потом выяснилось… Это на ваш мехмат и физфак, все гуманитарные факультеты МГУ очкариков, носящих очки с диоптриями под минус десять берут, а у нас с потерянным зрением, здоровьем строго, все нездоровые неудачники – адье…
– Любопытно, а как вы почувствовали, что пора прекращать рваться в спорт высших достижении?..
– Боли в спине быстро прошли, в юности, все, как на боевом псе, заживает… Но результаты перестали расти, раньше, для примера, каждый месяц прибавлял по несколько сантиметров в прыжках в высоту, длину, сбрасывал десятые доли секунды в спринте, десятки секунд и минуты в лыжных гонках… Как-никак уже в 14–15 лет отправил в небытиё старинную русскую пословицу: «Выше своей головы не прыгнешь». Прыгнул… А потом из-за жуткой травмы развитие в большом спорте накрылось медным тазом – но ведь есть другие области науки, изобретательства, литературы, поэзии истории…
– Развивайтесь, Александр, и развейтесь… Цель – ничто, движение к ней, развитие на пути интеллекта, души – всё… Успехов и удачи вам в развитии во всем, где посчитаете нужным развиться… Прорвитесь, в том числе, в теме разгадки феномена вашего некогда знаменитого земляка-писателя, погибшего в сорок с небольшим, с его узлом проблем и загадок для революционного развития судеб общества и личностей…
4. Май 1991, Можайск
Александр для организации встречи тогда предварительно созвонился с Сержем Жагиным. С радостью узнал, что на то воскресенье в конце мая Серж собирается в Можайск к матери, вот и пригласил того в пустующий бабушкин дом, хорошо знакомый старинному другу детства и юности, когда-то он был в этом большом доме желанным гостем. А ныне этот дом пребывал в запустении: любимую бабушку похоронили два года назад. Отметили с родичами и «девять дней», и «сороковины», а год памяти бабушки Анастасии, приходящий на день Николы Зимнего, в 1989 году отмечали уже без её старшего сына Александра Васильевича, скончавшегося в июле того же года.
Серж Жагин хорошо знал всех можайских родичей Александра, а его дядюшке-фронтовику профессору Александру Васильевичу сдавал даже зачёт и экзамен по начертательной геометрии во всесоюзном заочном политехническом институте, учась по его учебнику для вузов и даже слушая его телевизионные лекции по учебной программе Центрального Телевидения. Серж высоко ценил спортивные и исследовательские дарования Александра, а тот отдавал должное его успехам мастера-профи в фотоделе. Серж стал классным мастером-фотографом, уже закончив ВЗПИ и поработав какое-то время инструктором в Можайском райкоме партии, стал фотокорреспондентов и завотделом в «МК», главном перестроечном печатном органе страны.
На встрече в бабушкином доме Серж обещал передать другу детства и юности фотографии его любимых родичей, Анастасии Николаевны и профессора Александра Васильевича, сделанные профессионалом своего дела на Бородинском поле, куда Александр возил всех их на своих «Жигулях» в середине 1980-х. Александр же пообещал презентовать другу вышедший в издательстве «Высшая школа» в 1989 году свой университетский учебник «Моделирование интегральных микро- технологий, приборов и схем». И заинтриговал первого фотокорреспондента Москвы и Московской области показом уникальных материалов по их некогда знаменитому земляку Пильняку, которые могут пригодиться Сержу, как в его творческих планах, вообще, так и при организации личных фотовыставок и художественных презентаций.
В обещанное время Серж постучал, как детстве, в окошко бабушкиного дома с тротуара Коммунистической (бывшей Боголюбской) улицы для вызова Александра. Они по-дружески обнялись, как будто давным-давно не виделись и соскучились друг по другу с памятного празднества Рождества-1985 года в городском ресторане с рождественской елкой, где советское шампанское рекой текло.
За прошедшие с рождественских празднеств шесть с половиной лет Серж, оставаясь внешне прежним, «вечно молодым и темпераментным» стал другим человеком по заматерелой уверенности в себе профессионала высшей пробы: высокий, без единого седого волоска и ранних пролысин-залысин, без намёков на полноту, жизнерадостный, пышущий здоровьем, полный сил и амбиций «хозяин жизни». К тому же в умопомрачительном модном костюме заграничном костюме с дорогущим галстуком на белоснежной рубашке.
Они смеялись, поднимая друг друга, словно мерили вес игрока в футбол и хоккей, как признака соблюдения спортивной формы, тузили нежно друг друга, давая волю своим воспоминаниям соревновательной юности, искренне радовались долгожданной встрече. Потом уже в большой комнате оба моментально посерьезнели, когда Серж увидел на столе в большой комнате откупоренную бутылку пятилетней марочной массандровской мадеры с хрустальными рюмками и фруктами для фуршета.
– Помянем Анастасию Николаевну и Александра Васильевича, – произнес торжественно и печально Серж, – царствие им небесное, прекрасным русским людям.
Не чокаясь, пригубили мадеры. Неторопливо несуетно разговорились о вечном и текущем…
– Между прочим, когда-то твой дядька меня сразил своим классными рисунками и фотографиями. Я его уговорил тогда подарить мне вместе со своим знаменитым учебником и задачником. Эти книги с его дарственной надписью мои коллеги оценивают как произведение искусства… Там чертежи начерталки сделаны на уровне шедевров… Я для тебя приготовил фотографии дяди и бабушки…
– А я для тебя, старик приготовил свою книгу для студентов-физиков, вышедшую в канун скоропостижной смерти дядюшки… Прими с искренним уважением… Теперь в твоей домашней библиотеке будет две книги от нашего старинного Можайского рода, двух Александров…
Они обменялись подарками. При виде фотографий отменного качества исполнения своих родичей у Александра защемило сердце.
– Загадываю желание, имея два вузовских учебника от двух Александров, спасибо тебе, старый, порадовал меня, профессор…
– Пока исполняющий обязанности профессора, – немного стушевался Александр. – Но скоро утвердят в упомянутом тобой звании…
– Я от кого-то из наших общих московских знакомых слышал, что твой дядюшка Александр Васильевич, уже будучи тяжело больным, к тому же многолетним профессором, завкафедрой ВЗПИ, вышел на защиту докторской диссертации и защитил ее… Боец, молодец…
– Было такое… – Александр подливая крымской мадеры в рюмку Сержа, заметил. – Ты, пей и радуйся Массандре побольше моего. Я-то скоро за руль сяду… Поедем в Бородино – за историческим открытиями…
– Знающие люди в той же Москве и нашем Можайске утверждали, что в вашем роду первым доктором ты стал, Николаевич, а дядюшку Васильевича твоя защита докторской вдохновила на трудовые подвиги со своей блестящей защитой… – Серж разрумянился, ему «захорошело». – Первый раз пью такую классную пятилетнюю массандровскую мадеру…
– Тогда тебе придётся загадывать вторично желание на исполнение загадываемого… Но по моей знаковой исторической подсказке… Ты мне должен помочь в одном любопытном деле нашего с тобой знаменитого земляка Бориса Андреевича Пильняка…
– Слышал, всегда готов помочь твоим историческим изысканиям… Помню твои и Витюшкины лекции по русской истории в глиняном подвальчике во дворе этого дома… У меня есть несколько редких фотографий Пильняка, так по мелочи… Говори предложение своё для моего загада счастливого…
– Через какое-то время я организую в Можайске научно-культурный благотворительный Фонд… Так вот предлагаю тебе войти в узкий круг правления, своего рода политбюро…
– Принимаю предложение, сочту за честь служить задачам фонда, исполнять поручения и решать задачи как доверенный член ПБ, под началом старинного друга, председателя Фонда…
– Не спеши, фонд я планирую открыть через три-четыре года… А тебе отдельное задание по материалам дела Пильняка при его аресте… Меня, а теперь и тебя будет интересовать абсолютно все… А ключ к судьбе земляка и ко многим тайнам революции и трансформации общества в этих книгах и рисунках Ивана Лаврентьевича Горохова.
С этими словами Александр пододвинул со стола к Сержу книгу «Соляной амбар», вышедшую в 1990-м в издательстве «Советский писатель», скопированные листы формата А4 с рассказом «Нижегородский откос» и два листа с фотографиями рисунков И.Л Горохова «Улица Огородничья. Соляной склад» и «Соляной склад ночью», нарисованных в 1914-м году.
– Да это же рисунки Соляного амбара, а в амбаре и за стенами амбара мы когда-то прятались в детстве в играх войну и в прятки…
– С этим Соляным Амбаром связана не только тайна Пильняка, но и первой и второй революции… Обратил внимание на дату рисунков?
– Да, конечно, начала Первой Мировой войны…
– Давай выпьем за разрешение тайны и ключа Соляного Амбара… В нужных местах книги и скопированной рукописи рассказа находятся мои знаковые закладки с пометками… Коротко ознакомься… Возьмёшь эти материалы с фотокарточками с собой для продолжения знакомства… Кое-что я поясню во время путешествия в Бородино – туда и оттуда… Материалы будут у тебя на коленях… Работа, старик, началась, еще до открытия и функционирования нашего фонда…
– Но моя роль – какова…
– В машине объясню… Мне пить за рулем нельзя… А у тебя нет табу на этот счет… Мадера или коньяк?.. Как годится для тонуса мысли и воображения?
– И мадера, и коньяк… Нет, всё же марочный армянский коньяк…
– Пожалуйста, Серж, лишь бы дело сдвинулось с мёртвой точки… Тут уже не без мистики…
И Александр подробно рассказал Сержу о пророчестве своего соседа по палате отделения «Ухо, горло, нос» в ЦКБ-1964 о том, что в нынешнее перестроечное время явится обществу роман расстрелянного писателя. И по иному заиграют красками и рисунки художника-передвижника И.Л. Горохова, и что-то даст исследователям анализ и сравнение романа «Соляной амбар» и рассказа «Нижегородский откос», потянут за собой новые исторические открытия знаковой любопытной тайнописи опасных революционных и контрреволюционных времён 1990-х и 2000-х на стыке веков и тысячелетий…
Перед загрузкой в машину, полистав час-полтора предоставленные материала, с непременным возлиянием пятилетней мадеры, Серж пожаловался:
– Здесь чёрт ногу сломает… Без пол-литра коньяка не разберёшь…
– Старый, коньяк всегда в твоём распоряжении… А про чёрта твоё замечание более чем актуальное… Сам Пильняк писал: «Прошу не мешать мне видеть своего черта». Вот что я вычитал из дневника нашего земляка, в жилах которого текла, немецкая, русская и еврейская кровь: «У меня была прабабка Матрена Даниловна, в Саратове на Малиновом мосту, – так у нее на веревочке был привязан черт, она ему ставила молоко в цветном поддоннике, черт этого молока не пил, потому что прабабка святила его святой водой, – она этого черта видела и мне показывала. Я его не видел, а она была честной старухой, хорошей и доброй – так пусть Толстой, Маяковский, Замятин – каждый видит своего черта, уважаю их умение видеть, прошу не мешать мне видеть своего собственного черта, это и есть современная литература». Много дальше будет чертовщины, но это наш с тобой проект, в который я никого из членов фонда посвящать не буду… Только наш проект, замешанный, к радости или сожалению, на чертовщине, исторической дьявольщине революций и контрреволюций…
– Страшно, аж жуть…
– Не без этого, Серж…
– Я пошутил, вспомнив Высоцкого…
– Напрасно, шутить и страшиться поздно… Я тебе уже в машине начну читать лекцию об «Эдиповом сюжете» в «зеркале русской революции и контрреволюции», а ты листай данные тебе материалы и соотноси это с картинами Ивана Лаврентьевича… Нам надо найти ключ Соляного Амбара…
– А вдруг я тебе не помощник? – сказал Серж, садясь рядом с водителем в машинку. – Вдруг не оправдаю доверия помощника по раскрытию исторических загадок и нахождения исчезнувших тайнописных кодов времени?..
– Я тебя назначил не помощником своим, а соработником по поиску ключа Соляного Амбара… С твоими-то связями среди можайского и московского начальства, а также из художественного и артистического мира, где бродят маньяки гетеросексуалы, бисексуалы, просто гениальные пидоры… И всё это при твоей дикой сексуальной творческой энергетике…
– И правильной нормальной сексуальной ориентации, как и у тебя, заметь, дружище… Не возражаешь, если мы к одной барышне Танюшке заскочим… Может, возьмём с собой в Бородино на прогулку, раз хозяин-барин мадерой и коньяком угощает… Уважаешь меня и мой выбор?..
– Разумеется, я тебя знаю давно и уважаю, как старого родовитого можаича, которого знали и уважали моя бабушка, дядька, отец – можаичи… О Танюшке наслышан только от нашей общей знакомой Светы, у которой ты был свидетелем на свадьбе с Игорем Гороховым на свадьбе, наслышан, но не видел красотку-ню, с твоих знаменитых художественных фотоэтюдов…
– Ню как ню, не хуже и не лучше других ню с пятым номером бюста, как у Светочки, которую обессмертил своим рисунком Игорь Горохов, воспроизведя в живых красках роскошную голую натуру пышногрудой супруги на не менее знаменитой своей выставочной картине «В бане».
Танюшки дома не оказалось… И они уже за разговорами и подначками мчались по пустынному шоссе от закрытого Никольского собора с изъятой оттуда святыней к Бородинскому полю. Серж листал роман и рассказ Пильняка с заметками на закладках и вполуха слушал лекцию Александра о своеобразном «Зеркале русской революции и контрреволюции» – за считанные дни до начала «августовского путча-91».
У правого поворота на Шевардино Серж попросил Александра остановиться с каменным серым от ужаса лицом и зачитал признание Дмитрия Сергею из «Откоса» с преамбулой «Это же вынос мозга от скорби и отчаяния».
«– Да, я хочу застрелиться, потому что со мною случилась страшная вещь, которую определить я не могу и с которой я бессилен справиться. Я люблю свою мать. Нет, подожди. Ты вот любишь Лелю, – и ты же живешь со своей горничной, и ты ходил в публичный дом. Я никогда не любил никаких Лель, и никогда не сходился с женщинами и никогда не сойдусь, потому что мне это омерзительно и совершенно не нужно. И вот, так, как ты любишь Лелю и свою горничную, и девку из публичного дома, – так я люблю свою мать, и люблю ее больше жизни, больше всего на свете и гораздо больше самого себя. Мне стыдно, мне позорно. Я молюсь на свою мать, как на бога, все прекраснейшее в мире – она, все чистое и священное. Но ночами я стою у двери в спальню отца и матери, и я подслушиваю все звуки, идущие оттуда, – и я готов убить отца от ревности. И дважды, точно случайно, я входил в ванну, когда мылась мама; я больше этого не делаю, потому что боюсь, что у меня разорвётся сердце от ее красоты».
– А теперь открой эту страницу с моей закладкой, – требовательно сказал Александр. – Видишь, в «Соляном амбаре» нечто подобное говорит Леопольд Шмуцокс Андрею Криворотову, альтер эго Пильняка, этим я сравнением я приблизил себя и тебя к одной из разгадок судьбы нашего земляка-писателя и разгадки тайны февральской революции 1917-го… Вот открой страницу из эпилога «Нижегородского откоса» по моей закладке и зачитай…
Серж Жагин прочитал громко и обречённо:
«Двадцать седьмого февраля в тот год закачалась, чтобы пасть в три дня, Российская империя… В письме Натальи Дмитриевны остался листок без начала и конца. – «Над Россией, над Нижним, нал моим домом – тишина метели. Сегодня пришло письмо: муж Кирилл умер в Константинополе. Сын Дмитрий по-прежнему на красных фронтах. Кирилл – знал ли он, что я ушла от него – с сыном, с моим и его сыном? Та тишина, которая в доме, – она к тому, чтобы мне думать о моей жизни. Милый, старый мой друг! – всю жизнь мне казалось, что я счастлива жизнью! – но настоящее, громадное счастье, необъяснимое счастье было у меня только однажды, оно пришло ко мне, когда я должна была спасать от самоубийства сына. Я не боюсь слов – я стала любовницей сына, и мне выпало такое счастье, которое редко выпадает людям, потому что вечность, все, что дает человеческая любовь и человеческая жизнь, все замкнулось в моем сыне, ставшим моим любовником. Это нестерпимое счастье. Муж Кирилл умер в Константинополе. Сын дрался против отца. Я сегодня узнала о смерти мужа. Я хожу около окон, заиндевевших морозом, я жду любовника сына, повелителя…»
Жагин тяжел вздохнул и громко икнул, выдохнув со стоном, идущим из глубины души:
– Абзац… Кошмар паралича сознания – обрушилось сознание… У меня весь хмель сошел… Придется из горла твоим армянским марочным коньяком воспользоваться, чтобы прогнать кошмар, навеянный чтением рассказа нашего с тобой земляка… – Сделал несколько мощных глотков, задумался, ожидая хмельного опьянения и спросил. – И этот мотив любовников сына и матери, Эдипова комплекса в «Соляном амбаре» продолжит свое развитие и отразится на судьбе Пильняка и революции 1917-го, и контрреволюции 1937-го, судя по твоим пометкам на закладках – не так ли?..
– Так, – сказал с потаенной печалью Александр. – И мотив этот перенесется жутким образом на контр-контрреволюции 1990-х, в наши дни потрясений народных, так-то вот, друг ситный Серёга, в жутко интересное и опасное время нам выпало с тобой жить и осознавать трагедийные повороты истории…
– Так, я продолжу зачтение мистического эпилога из «Откоса» через многие годы:
«Агроном Сергей Александрович Березин был проездом в Нижнем Новгороде. Он зашел в дом своего гимназического своего друга Дмитрия Клестова. Был май, когда полошится и полошит людей и гулами Волга… Дверь долго не отпирали. Дверь отперла старуха с пледом на плечах. Это была Наталья Дмитриевна. Она сразу узнала Сергея.
– Это вы, Серёжа, – сказала Наталья Дмитриевна. – Революция уже кончена? Вы знаете, Дмитрий не вернулся с фронта, я думаю, он погиб.
Окна в гостиной не были выставлены. Наталья Дмитриевна прошла к окну и стала к спиной у Сергею Александровичу. После золотого дня в комнате было темно, и на фоне окна был виден только силуэт Натальи Дмитриевны. Она смотрела в окно, голова ее была опущена, руки ее были опущены, плечи ее поникли. В комнате была зимняя тишина и пахло затхлью. И теперь – не третий уже, как некогда, а Сергей Александрович знал, что у окна стоит женщина в очень большой печали, в горе – в таком горе, которое она осознала навсегда.
– Вы единственный знаете, Сережа, что Дмитрий был моим мужем, – очень тихо сказала Наталья Дмитриевна».
Жагин хлебнул армянского коньяка и горестно покачал головой:
– Я там не дочитал абзац из эпилога… И так всё муторно и жутко… Введи в курс, профессор, как плыть дальше? Как сюжет Эдипов перетечёт в роман «Соляной амбар»?
– Принципиально важно, что «Эдипов сюжет» безумно волновал воображение Пильняка, раз он включил комплекс Фрейда в свой последний, неопубликованный при жизни роман. То, что он появится на переломе эпох, меня пророчески предупредил один старый профессор, писавший программу строителей коммунизма, лежавший со мной в одной палате в ЦКБ. Его удалили из разработчиков программы, а потом и из жизни, чтобы не путался под ногами, при дворцовом перевороте, когда власть переходила от Хрущева к Брежневу… А Борис Леонидович, как я полагаю, принадлежал к группе заговорщиков под началом Шелепина, потом задвинули и Шелепина, и Бориса Леонидовича… Но пророчество осталось: выбор своего пути молодым поколением России в эпоху между революциями и переворотами, и контрреволюциями, условно говоря… Ведь революцию 1917-го уже обозвали переворотом в преддверии контрреволюции 1989-1990-1991-х, когда уже рухнул социалистический лагерь и скоро рухнет социализм в СССР, а там, глядишь, и Страна Советов… И меня предупреждал об этом старый профессор Борис Леонидович из 1964-го за несколько месяцев до бескровного дворцового переворота в Кремле…
– Пророк?..
– Да, пророк… Он уже тогда намекал открытым текстом на трагическую подоплеку событий… Как только не издевались при «развитом брежневском социализме» над тезисом Сталина, что по мере становления и упрочнения социализма всё острее станет классовая борьба. А Куусинен и Хрущев изъяли их программы термин «диктатура пролетариата», нет диктатуры сначала, потом нет яркого феномена пролетариата, а есть сфера услуг, и в итоге нет классовой борьбы, как исторического факта…
– А если поближе к тексту «Соляного амбара»… Конечно, трудно сразу врубиться в его проблематику… Ну, хотя бы в тезисах, Александр, чтобы я под кураж обратил внимание на главное, не утонув во второстепенных деталях…
– Смотри, Серж, в «Соляном амбаре» лирический герой – это Андрей Криворотов… Обрати внимание на фамилию «Кривой рот», он несёт проклятие кривого рта от отца-врача, атеиста из поволжских немцев… Итак Андрея Криворотов – это Борис Вогау…
– То, что Пильняк псевдоним писателя-земляка Вогау я знал еще со школьных времён, когда мы с тобой побратались по-настоящему, между прочим…
– Проехали твой выпад, едем дальше… Но первым наброском Андрея Криворотова, или Вогау-Пильняка стал твой тёзка Сергей Березин из «Нижегородского откоса». Понял?..
– Понял, – бодро сказал Серж и отхлебнул из горла бутылки коньяка. – Но где фишка-то… Жду и не дождусь поворота, фишка подброшена в воздух с мистическим Эдиповым сюжетом…
– А ты обратил внимание на мою закладку в «Соляном амбаре» с появлением Леопольда Шмуцокса, сына всесильного богатея, текстильного короля, заводовладельца, к тому же из Марфина брода…
– Нашего «Марфина брода» в трёх километрах от горы Николки и собора?..
– Символически в «Соляном амбаре» Пильняк берёт знакомые ему с можайского детства топонимы…. Важно другое, любовная драма с Эдиповом сюжетом Фрейда развернется в семье Шмуцоксов, где сын станет любовником матери, фрау Шмуцокс… Обрати внимание на ход моих мыслей: Борис Вогау с немецкими корнями… А любовная связь матери и сына в немецкой семье Шмуцоксов в «Соляном амбаре», а раньше такая кровосмесительная связь была в семье Клестовых… Птица Клест, выводящая своих птенцов на русской неприхотливой земле в самые сильные морозы, считалась образцом чадолюбия, высокой любви птицы-матери к детенышу-птенцу…
– А немецкая фамилия Шмуцокс как переводится, – спросил Жагин, – как-то жутко, чувствую…
– Правильно чувствуешь жуть и грязь, старик, хорошо фишку словил после подбрасывания ее в воздух. Шмуц – это грязь, сор, Окс – это бык… Итого: «Грязный Бык», вот кто Леопольд и его папа-фабрикант из нашего чистого пасторального Марфина Брода… Скотская природа фамилии ее носителей говорит о многом… В романе любовники, мать и сын Шмуцоксы, жертвы Эдипова комплекса, покидают чуждую им Россию… Но я специально для тебя не хочу открыть сразу всю картину зловещего Эдипова сюжета для сына, любовника матери Леопольда Шмуцокса… Есть мистика глубочайшая, поверь мне на слово… Здесь не только банальный адюльтер матери и сына немецкого происхождения… Вспомни, Эдипов сюжет в семье Клестовых, в революцию 1917-го года отец и сын сражаются друг против друга… Я потом тебе покажу перенесение трагедии Шмуцоеса на Пильняка.
– А «Грязные Быки» сражаются друг против друга?
