Они не видели того, что было известно мне: святой Франциск катается голый по снегу. Она пыталась очиститься от греховного искушения, от своего плотского желания к сыну старого кузнеца.
Наконец сестра Ксавье, накинув на бедняжку черные шерстяные монашеские шали, подхватила ее на руки и понесла к двери. Как долго Джулия-Берта там пробыла?
Я ринулась вниз, в лазарет, но его двери были закрыты. Габриэль уже стояла там, и мы молча обнялись.
– С ней все будет в порядке, – сказала сестра Бернадетта, когда нас наконец впустили. Джулия-Берта спала; я опустилась на колени у кровати и взяла ее за руку, чтобы пощупать пульс; одеяло медленно вздымалось на ее груди.
О, Джулия-Берта! Если бы только раны и печали можно было излечить в свежевыпавшем снегу. Если бы только тоска по любви заглушалась холодом и льдом, я бы каталась там вместе с тобой.
Я не удивилась, когда несколько недель спустя монахини сообщили нам, что наша бабушка едет в монастырь. После пребывания в лазарете Джулии-Берте трижды удалось улизнуть в город. Она бродила в поисках сына кузнеца, пока кто-нибудь не находил ее и не приводил обратно.
Ей нельзя было оставаться в Обазине.
Однажды днем, складывая наволочки, я услышала разговор настоятельницы и сестры Ксавье, стоявших у бельевого шкафа.
– Для Джулии-Берты лучше быть в кругу семьи, – тихо проговорила матушка. – Их бабушка с дедушкой переехали в Мулен, и Джулия-Берта вполне может пожить у них. Что касается Габриэль и Антуанетты, вы уже говорили с матерью аббатисой?
– Да, – быстро ответила сестра Ксавье, словно желая ее успокоить. – Они все время под строгим наблюдением. Она заверила меня, что их добродетель будет в безопасности.
– А двери? – В голосе настоятельницы слышалось сомнение.
– Все время запираются. Им будет разрешено покидать помещение только для мессы и других благочестивых целей.
– Но солдатские казармы… – начала мать-настоятельница.
– На другом конце города. Далеко от пансионата.
Я уронила наволочку.
Казармы.
Пансионат.
Мне не терпелось рассказать об этом Габриэль. Мы поедем в Мулен, в пансион Нотр-Дам! Мы будем рядом с Эдриенн.
Новые силуэты
Мулен
1900–1906
ОДИННАДЦАТЬ
Когда в первый день пребывания в пансионе Нотр-Дам я расположилась на обед в столовой, ко мне подошла Эдриенн и, наклонившись поближе, зашептала:
– Нинетт, ты не на своем месте. Здесь сидят payantes[15 - Платные, те, кто платят (франц.).].
Payantes, объяснила Эдриен, это богатые девушки, за которых платят их родители. Мы назывались nеcessiteuses[16 - Неимущие (франц.).]. И имели возможность находиться здесь за счет благотворителей. Я быстро усвоила, что в пансионе у каждого свои места. Наше оказалось на самом дне.
– Посмотрите, как они едят, – хмурилась Габриэль, глядя на столик богачек в другом конце комнаты. – Точно свиньи у корыта. А вот эта уродина! – продолжала она. – Ее кожа похожа на Центральный массив, а подбородок – словно Пюи-де-Дом. И все же она уверена, что лучше нас. И та, – кивнула она в сторону темноволосой девушки, сидевшей к нам ближе всех. – Если ты богат, это вовсе не означает, что тебе не нужно мыться. Я даже отсюда чувствую, как от нее несет.
У нас были разные столы, разные спальни, разные классы, разная форма. Мы все носили черные блузы и юбки, но если у payantes они были новые и хрустящие, из гладкой и дорогой ткани, то у нас – плохо подогнанные, с чужого плеча, с маслянистым блеском от износа, выцветшие от слишком частых стирок. Мы надевали поверх формы фартуки, потому что, пока payantes наверху упражнялись в игре на пианино или причудливом рукоделии, мы внизу мыли полы или скребли кастрюли. Все ученицы носили на плечах пелерины, маленькие накидки, похожие на цветочные лепестки; у них – из роскошного темно-красного кашемира, у нас – из черной шерсти, грубой и узловатой, будто payantes были розами, а nеcessiteuses – сорняками.
В Обазине мы сознавали в полной мере, что бедны, но там были бедны все. Мы не думали об этом постоянно. Здесь же нам напоминали о нашем скромном положении каждую минуту.
Даже на торжественной Мессе у nеcessiteuses было свое место.
В соборе богатые девушки первыми проходили в престижную центральную часть нефа вместе с остальной паствой, в то время как мы, олицетворение католической благотворительности, ютились в стороне и кое-как размещались под парящими сводами и стрельчатыми арками, среди скульптур, горгулий и разноцветных витражей, которые Габриэль называла грубыми. Все это так отличалось от строгой простоты Обазина! Канониссы присоединялись к payantes, напоминая богатых старых тетушек; возможно, так оно и было. Только одна пожилая канонисса, сестра Эрментруда, сидела с нами в качестве наставницы; очевидно, при жеребьевке ей досталась короткая палочка.
– Удивительно, что они считают нас достойными Тела Христова, – вздохнула Габриэль однажды. Это было в воскресенье, когда мы только что приняли святое причастие и снова опустились на колени для долгой безмолвной молитвы.
– Тело получают они, – усмехнулась я. – Скорее всего, нам достается рука или нога.
Я не собиралась их смешить, но стоявшая рядом со мной на коленях Эдриенн фыркнула. Краем глаза я заметила, что она пытается сдержать смех. Ее плечи тряслись. Лицо порозовело. Зараза перекинулась на Габриэль, а потом на меня. Чем больше мы старались сохранять серьезный вид, тем смешнее нам становилось. Девушки, стоявшие поблизости, смотрели на нас и хмурились, боясь, что мы можем навлечь на всех неприятности. Смех во время мессы был практически смертным грехом.
Но сестра Эрментруда плохо слышала, а остальные канониссы находились далеко, по другую сторону прохода. Они никак не могли нас видеть и слышать. Они даже не могли дотянуться до нас палкой. Высокие и могучие, защищенные своим высоким и могучим миром, они понятия не имели, чем могут заниматься низшие.
ДВЕНАДЦАТЬ
– Пусть мы не можем позволить себе дорогих тканей, – заявила Габриэль, – зато можем подогнать форму так, чтобы она отлично сидела. Эти овцы ничем не лучше нас.
Когда мы впервые прибыли в пансион полгода назад, нам выдали по два комплекта униформы nеcessiteuse. Теперь, в комнате Эдриенн – любимицы канонисс, благодаря чему в ее распоряжении была монашеская келья, – я, не скрывая тревоги, таращилась на вторую униформу Габриэль, распоротую по всем швам: рукава и воротник вместе с частями юбки разложены на кровати, как кусочки головоломки.
– Не волнуйся, – успокоила она меня. – Я соберу все кусочки вместе, да так, что они будут отлично подогнаны. Посмотрите, какие дурацкие рукава. Мы похожи на клоунов. А эти юбки! Как будто мы бегаем в мешках на ярмарке.
Это было правдой. Я весь день ходила, чувствуя себя картошкой с ногами. В то время как Эдриенн казалась гармоничной даже в подобной униформе: ее естественная грация каким-то образом компенсировала плохое качество платья. Наши с Габриэль хрупкие фигурки терялись в ткани, подобно Ионе в чреве кита[17 - Пророка Иону, по повелению Божию, проглотил кит, и пробыл Иона во чреве кита три дня и три ночи.]. Наши несуразные рукава попадали в суп, в чернильницы, в воду для мытья посуды; во время ходьбы мы спотыкались о длинные подолы юбок, потому что цеплялись за них носками ботинок.
Я знала, что канониссы накажут Габриэль за уничтожение чужого имущества, за тщеславие, за множество других грехов, о которых они будут голосить, как Моисей, с громом и молнией, под звуки труб. Но потом я вспомнила, как смотрят на нас богачки – всегда свысока! – и принесла свою запасную форму и распорола на ней швы. Каждый раз, когда я дергала за ниточку, мне казалось, что я дергаю за волосы ухмыляющуюся payantes или смягчаю напряженные выражения лиц монахинь.
В течение двух недель мы работали тайком, при любом удобном случае. Эдриенн помогала когда могла.
– Нинетт, у тебя слишком крупные швы. Сделай потоньше, – наставляла меня Габриэль, и ее густые черные брови сходились на переносице, образуя морщинку.
– Вынь эту нить, Нинетт, и сделай шов еще раз. Он кривой.
– Нет, Нинетт, не слепой стежок. Используй перекрестный, чтобы подшить подол. Тут нужна дополнительная поддержка.
Было время, когда мне хотелось ткнуть ее иголкой. Но это была серьезная работа. Мы не просто подшивали или вышивали крестиком простыни и наволочки для чужой постели, как это было в Обазине. Здесь все было иначе. И моя сестра была так же придирчива к своей работе, как и к моей. Если ее что-то не устраивало, она начинала все сначала и заставляла меня делать то же самое. Теперь, когда она делала это для себя, шитье приобрело для нее привлекательность. Она примеряла свою обновленную форму и внимательно изучала ее в отражении окна, а потом заставляла меня примерять свою, одергивая ее так и эдак.
– Нет, – качала головой Габриэль. – Нет. Все равно неправильно.
Когда она наконец осталась довольна, наступило время для нашего грандиозного выхода.
На восходе, в тусклом утреннем свете, я застегнула свою новую блузку, разгладила юбку, расправила плечи и выпятила грудь. Весь день во время уроков и за едой остальные nеcessiteuses бросали на нас любопытные взгляды. Даже кое-кто из payantes, обычно не обращавших на нас внимания, украдкой рассматривал нас.
Дизайн одежды почти не изменился. Наши правки были едва уловимы. Однако теперь форма сидела как влитая, подчеркивала тонкие талии, до этого скрытые под массой ткани, и позволяла нам свободно двигаться. Словом, мы смотрелись вполне достойно.
Нет, мы не казались состоятельными, но выглядели Кем-то Лучше и впервые чувствовали себя именно так.
Наши новые силуэты заметили не только девушки.
В тот же день перед обедом нас с Габриэль позвали в кабинет матери-настоятельницы. Аббатиса преподавала естественные науки, повсюду на стенах висели рамки, где аккуратными рядами были приколоты бабочки, ниже располагались витрины с окаменелостями и костями, все классифицировано и помечено, все на своих местах. Я никак не могла отделаться от ощущения, что в воздухе витает запах мертвечины. Среди этих реликтов, неодобрительно хмурясь, стояли сестры Гертруда и Иммакулата. Мы присели в реверансе, потом сложили руки перед собой и уставились в пол.
– Что вы сделали со своей одеждой? – спросила сестра Иммакулата.
– Мы просто подогнали ее по фигуре, – ответила Габриэль. – Теперь она нам подходит.
– Значит, подходит? – процедила сестра Гертруда. – А чем, позвольте спросить, ваша одежда не устраивала вас раньше? Разве она не прикрывала вашу плоть? Не защищала вас от холода? Не говорила о вашей скромности?
– Все так, сестра, – ответила Габриэль, поднимая глаза. – Но она также мешала.
– Мешала чему? – уточнила мать-настоятельница, и по ее лицу поползли розовые пятна. – Твоей гордыне?
Сестра Иммакулата подошла поближе, надела очки и осмотрела рукав Габриэль, кромку подола и шов на плече.
– Хм, – только и проговорила она.
Затем повернулась ко мне, изучила юбку, боковой шов, пояс.
– Хм, – повторила она.
Сестра Иммакулата заставила нас поднять руки и повернуться. Затем протянула свои очки сестре Гертруде, которая внимательно осмотрела сделанные нами швы; то же самое проделала мать-настоятельница.
– Очень аккуратно, – пробормотала она. – Никаких ненужных украшений. Отличная работа.
– Швы ровные и почти незаметны, – подхватила сестра Гертруда, и сестра Иммакулата кивнула в знак согласия.
Габриэль скрестила руки на груди.
– Одежда payantes хорошо подогнана. Почему нашу нельзя подогнать?
Канониссы напряглись. В комнате словно перестало хватать воздуха. Мне захотелось протянуть руку и дернуть Габриэль за ее идеально сшитый рукав.
Сестра Гертруда шагнула к Габриэль. Палец монахини был так близко к вздернутому подбородку моей сестры, что почти касался его.
– Вы, мадемуазель Шанель, гордая девушка. Именно гордыня превратила Люцифера в сатану. Гордость заставила Еву вкусить запретный плод. Гордость есть начало греха, и тот, кто имеет ее, изольет мерзости…
Мать-настоятельница подняла руку, прерывая этот поток красноречия.
– В часовню, мадемуазель. Вы обе можете носить свою перешитую форму, но прямо сейчас вместо обеда вы встанете на колени и будете молиться за свои души. В Послании к Колоссянам сказано: облекитесь в сердечное сострадание, в великодушие и смирение. Вот что важно.
Всю дорогу до часовни мое лицо горело. Смирение? Payantes не были одеты ни во что, кроме высокомерия. Я опустилась на колени, но, вместо того чтобы молиться о смирении, вознесла благодарность. Монахини всегда говорили о прозрении, и теперь, благодаря гордой Габриэль, оно впервые нашло на меня. Нам не нужно мириться с той участью, которую нам уготовили. С плохо сидящей формой, с чем бы то ни было. Больше – нет! Не теперь, когда у нас есть желание и наши умелые руки.
Это нечто большее, чем просто облегающая юбка или блузка. Это – о будущем, о силе, которую я никогда не чувствовала раньше, и все это из-за кроя ткани и расположения швов.
ТРИНАДЦАТЬ
В Мулене воздух низко гудел днем и ночью, город пульсировал, шумы и запахи la vie[18 - Жизнь (франц.).] просачивались сквозь стены, полы, окна. В мире сменялись времена года, и только в пансионе Нотр-Дам все оставалось неизменно.
Я не был уверена, что хуже: быть так далеко от жизни, гор и лесов или быть так близко, что можно услышать ее по ту сторону запертых дверей, но не иметь возможности дотронуться.
С тех пор как бабушка с дедушкой перебрались в Мулен, поездки в Клермон-Ферран прекратились. Нам позволяли выходить из пансиона только на воскресную мессу. Мы парами шли по узкой мощеной улице к ближайшему собору, искоса поглядывая на училище для мальчиков, чтобы хотя бы мельком увидеть их: в черных рубашках и широких черных галстуках, курящих crapulos[19 - Дешевое курево на сленге.] во дворе, подальше от глаз учителей. Каждая надеялась поймать на себе их взгляд. Если мы оборачивались, проходя мимо H?tel de Ville, рассматривая стильных путешественников с кучей чемоданов, шляпных коробок и впечатлений от других мест, канониссы бранили нас.
– Следите за глазами! – шипели они, предупреждая нас, чтобы мы не зевали.
Мы жили в Мулене чуть больше года. В июне мне должно было исполниться шестнадцать, я вытянулась. И теперь носила длинную, доходящую до лодыжек юбку и рубашку, которая застегивалась спереди, а не сзади. У меня начались менструации, и Габриэль показала мне, как пользоваться тканью и марлей. «Англичане высадились на берег», – говорили мы, девушки, когда это происходило (английские солдаты носили красные мундиры). Или это был «момент Луны». В Обазине монахини называли это проклятием, доказательством наших грехов и нечистоты, покаянием за предательство Евы в Эдемском саду.
– Это проклятие, – впервые согласилась с ними Габриэль. – Но это также означает, что здесь нам осталось недолго. Мы сможем уехать и жить, как хотим, стать теми, кем хотим.
Я знала, кем хочу быть, но никогда не думала о том, как именно я этого достигну. Героинь Декурселя обязательно ждал счастливый конец.
Для Эдриенн этот счастливый конец внезапно оказался под угрозой.
У нее появился поклонник, мсье Франсуа Кайо, деревенский нотариус из Варенна, маленького провинциального городка, куда она часто ездила навещать свою сестру Джулию. Он засыпал девушку любовными письмами, и Эдриенн читала их с величайшим огорчением.
– Он стар, а я молода, и если я думаю о нем, мое сердце не парит, мой пульс не учащается, – объяснила она мне и Габриэль однажды днем, когда мы прогуливались в маленьком парке перед пансионом. Подобные прогулки стали доступны нам только потому, что Эдриенн, любимица канонисс, была нашей тетей. В мелодрамах, как правило, герои узнавали, что они влюблены, благодаря парящим сердцам и бешено бьющемуся пульсу. – У меня не кружится голова и не подкашиваются ноги. Я просто чувствую себя подавленной.
Месье Кайо не был кавалерийским офицером в алых бриджах. Он не появлялся на страницах светских газет и журналов. В нем не было ничего от героев Декурселя. Месье Кайо, овдовевший, толстый, почти вдвое старше Эдриенн, просто нуждался в жене, которая готовила бы, убирала и отстирывала чернила с его манжет.
– Поначалу, – призналась Эдриенн, – я не задумывалась над тем, что в каждый мой приезд в Варенн Джулия приглашает его на ужин. Представить не могла, что это намеренно. Даже несмотря на то, что она постоянно твердила, какая это отличная партия, я не обращала на месье Кайо внимания. Но теперь они хотят, чтобы я вышла за него замуж!
Они – тетя Джулия и бабушка – были в восторге от этого брака.
– Говорят, это большая удача для дочери бродячих торговцев, – чуть не плакала Эдриенн. – Они утверждают, что у меня больше никогда не будет такого шанса.
Наша бедная тетя вертела в руках носовой платок. Не о таком будущем она мечтала. Не о таком будущем мечтали мы.
