Нас было двенадцать девчонок. Двенадцать подростков, двенадцать слишком худых, слишком полных, слишком зажатых тел. Двенадцать несовершенных тел, которые мы пытались укротить, словно диких лошадей. Наши лошади были мятежными, дрянными, непокорными. Ну и натерпелись мы в попытках их обуздать. И все равно они жили сами по себе, не подчиняясь нам. Наши тела не давали нам покоя, борьба с ними изматывала. Возможно, поэтому мы так зло поступили с Алексией в тот день. Из-за мести к нашим собственным телам.
Мое тело уж точно мне было врагом. Только в воде я могла выдохнуть. Поэтому я и любила уроки плавания, несмотря на испытания, которые приходилось преодолевать в раздевалке. Как только я заходила в воду, меня охватывало ощущение легкости, будто я сбрасывала с себя тело. Или, скорее, наконец-то достигала с ним согласия. Чувство невесомости, отсутствия гравитации. Чувство свободы. Такая свобода знакома рыбам. Или русалкам.
Но сначала нужно было пройти через раздевалку. Вынести взгляды, подмигивания и насмешки одноклассниц. Переодеваясь, я слышала шутки парней по ту сторону перегородки. В отличие от нас, девчонок, парни уже давно научились глумиться над своими комплексами. Так уж их растили. Они бы предпочли сдохнуть, чем признаться, что они до сих пор мальчишки, которые боятся своего тела, а еще темноты.
На кабинках в женской раздевалке не было дверок. Переодеваться приходилось быстро: скинуть одежду – камуфляж, стянуть за задник туфли, скомкать трусы и носки и засунуть их в спортивную сумку, задержать дыхание, втянуть живот, натянуть слитный купальник, расправить плечи, сделать вид, что все в порядке, вести себя естественно, будто у тебя все под контролем. И при этом избегать взглядов других одиннадцати девушек. Ну и пытка. Но потом нас ждал бассейн. Много-много воды, в которой я могла забыть о теле.
В тот день, как и всегда, физрук хлопнул в ладоши, чтобы мы поскорее выходили из раздевалок. Он вечно психовал из-за того, что мы копаемся.
– Так, девчонки, хватит марафетиться, вы идете плавать, а не на вечеринку, выходим, выходим!
Я ненавидела этого типа, его усы и его тупые старперские шутки.
Мы друг за другом вышли из раздевалки. Чуть в стороне, скрестив на груди руки, стояли парни. Они бросали на нас взгляды и смотрели будто бы мимо, но мы-то знали, что они пытаются понять, что скрывается у нас под купальниками. И только на мне никто не задерживал взгляд.
Учитель пересчитал нас. Одиннадцать человек.
– Кого нет? – спросил он.
Мы смотрели друг на друга, пожимая плечами.
– Вас здесь одиннадцать. Кто двенадцатая?
Никто не ответил. Тогда я сказала:
– Алексия.
Я помнила, что видела, как она пошла в самый конец раздевалки в сторону последней кабинки. К кабинке покойницы.
– Алексия? – спросил учитель, дернув усами. – Алексия как там ее?
Я назвала ее фамилию. Усы учителя снова зашевелились.
Алексия была тихой, даже слишком. Я ее знала с начальной школы. Мы дружили. Затем, когда мы перешли в среднюю школу, Алексия увяла, будто срезанный цветок, который оставили под палящим солнцем, и мы с ней отдалились друг от друга. Мы не поссорились. Просто попали в параллельные классы, и наши пути разошлись. Ее родителей я видела всего раз, они были людьми жесткими, педантичными и глубоко религиозными. Они жили в старом доме в верхней части города. Ее отец был бригадиром на бумажной фабрике и всегда носил ужасный черный костюм и имел мрачный вид. Ее мама занималась домом, в котором, как мне помнится, все должно было блестеть, словно капот коллекционного автомобиля. Думаю, они делали все, чтобы осадить непокорную лошадь, на которой их дочь неслась во взрослую жизнь. Алексия носила бесформенную старушечью одежду. Прическа, очки, брекеты, безропотность – все это делало ее белой вороной и гнало в глубину школьного двора, где ютились такие же изгои. Она стала прозрачной, невидимой. Она ни с кем не разговаривала. Даже учитель физкультуры не мог вспомнить эту хиленькую девушку с невероятно белой, почти просвечивающей кожей. Мне было жаль Алексию. Как бывает жаль зверька, у которого не хватает одной лапки. На ее месте могла оказаться я. Да запросто.
Я сказала:
– Схожу за ней.
Когда я проходила мимо Сары, та шепнула мне:
– Берегись покойницы, Лу. Она не любит, когда ее тревожат во время свидания с невестой.
Затем последовал непристойный жест языком. Я пожала плечами.
В раздевалке было темно.
Я позвала:
– Алексия?
Никто не ответил.
Я направилась к последней кабинке, к той самой.
Чем ближе я подходила, тем сильнее чувствовала, как вонь плесени перекрывает запах хлорки. Я обхватила себя руками.
– Алексия?
Тут мне показалось, будто я что-то слышу. Чье-то дыхание.
Я подумала о дырке в стене, о старом Бурдене, о мертвой девушке и не смогла сдержать дрожь.
Со стороны бассейна доносились громкие голоса. Парни выкрикивали: «Алексия! Алексия!» – словно она была кинозвездой или самой популярной девушкой в школе.
– Алексия? – позвала я, но из моего горла вырвался только шепот.
Я подошла к кабинке еще ближе, а крики парней со стороны бассейна раздавались все громче и громче.
Алексия была там, в кабинке покойницы. Она съежилась, завернувшись в огромное ярко-красное полотенце, и прислонилась к покрытой черной плесенью стене. Ее волосы спадали на лицо, и она без конца повторяла какие-то слова.
– Алексия? Все в порядке?
Услышав свое имя, она сползла ниже по стене. И подняла на меня глаза. На ее лице застыло скорбное выражение. Выглядела она жалко, и, должна признаться, у меня не было никакого желания подходить к ней.
Я попыталась улыбнуться и махнула ей рукой:
– Пойдем, Алексия, учитель ждет.
Она потрясла головой.
– Я не виновата, – прошептала она. – Я не хотела приходить, они меня заставили.
Я подумала о ее родителях. Они никогда не давали ей спуску. Наверное, она плохо себя чувствует, у нее месячные или что-то в этом роде.
Я протянула ей руку:
– Алексия, все будет хорошо, не переживай. Вот увидишь: войдешь в воду, и станет легче.
Она снова помотала головой:
– Нет, я не хочу. Не хочу.
– Но, Алексия…
У нее на глазах выступили слезы.
– Я не могу!
– Ладно.
Я сделала глубокий вдох и подошла к ней. От запаха в кабинке меня чуть не вывернуло.
– Хорошо. Пойдем скажем учителю, что ты не можешь заниматься.
Она шмыгнула носом.
– Хорошо?
В конце концов она кивнула.
– Пойдем.
Я медленно попятилась, словно старалась не спугнуть настороженного зверя, и Алексия пошла за мной. Я тогда не придала значения бритве, которая валялась на полу. Небольшой одноразовый станок. Но я так спешила выйти из кабинки, что это показалось мне неважным.
Парни у бассейна перестали кричать, и я слышала, как физрук читает им нотации.
Не сводя с Алексии взгляда, я направилась в сторону двери. Она, кажется, немного успокоилась, но полотенце с себя не снимала и повторяла шепотом:
– Я не виновата, я не виновата.
Мы вышли из раздевалки. На нас смотрели все: девушки, парни, учитель. Я покраснела и не знала, куда деться. Как будто… не знаю, как будто в том, что я так близко подошла к Алексии, было что-то постыдное.
Я направилась к учителю, чтобы объяснить ему, что Алексия не может плавать, хоть я и не знала почему.
В этот момент у меня за спиной раздался пронзительный крик.
Потом наступила тишина.
Гробовая.
Я обернулась.
Кто-то стянул с Алексии красное полотенце, в которое она куталась. Теперь оно лежало у ее ног, напоминая алую лужу. Алексия стояла в кругу остальных девушек. И все молчали. Все разглядывали ее тело. Тело, покрытое шерстью. Черной гладкой шерстью, которой были усеяны ее торс, плечи и бедра. Это был почти мех. Мех животного. А там, где Алексия провела бритвой, виднелись отвратительные полоски голой кожи. Кожи, которую будто содрали с животного. Это… это была страшная, непостижимая нелепость.
Парни хмурились. Девушки прикрывали рот рукой.
У всех перехватило дыхание.
Молчание было невыносимым. В тишине раздавались только всхлипы бедной Алексии. Они были похожи на плач младенца. Или стоны раненого зверя.
И тут Фатия внезапно взорвалась смехом, показывая пальцем на шерсть, покрывшую тело Алексии. Это был сигнал. Быстро, словно ток по проводам, до нас добежал импульс смеха. Наши тела сотрясала мощная разрядка. Над бассейном раздавались раскаты смеха и девушек и парней. Оглушительный гнусный смех наполнил все здание. А Алексия молчала. Она стояла, не поднимая глаз. И плакала. Алексия плакала. А я смеялась вместе с остальными. Потому что я была рада. Рада, что на ее месте оказалась не я.
* * *
Вот, теперь вы знаете, как все началось.
Понятия не имею, как это было у других.
Но у нас вот так.
Как я вам и сказала, человек мало что смыслит в красоте.
И подростки в этом плане ничуть не лучше взрослых.
* * *
Я не вспоминала об этом до обеда.
Моя голова была занята другими вещами.
У нас отменили уроки, была хорошая погода, и я должна была встретиться с Томом в центре города.
В наших отношениях не было никакой определенности. Все считали иначе, но мне нравилось давать другим повод думать, что мы встречаемся. Если бы одноклассницы узнали правду, они бы, скорее всего, расстроились. Поэтому я заботилась, чтобы они не знали ничего, что, учитывая размер нашего города, было не так-то просто.
Наш город ничем не отличался от множества других городов. Ни большой, ни маленький. Средненький такой. Провинциальный. Безликий. Несколько тысяч жителей, прямые улицы, река в центре. Три начальных, одна средняя и одна старшая школы, обветшалая больница, развалюха церковь. Несколько магазинчиков, парк, бассейн, стадион, торговый район с двумя супермаркетами, десятки рекламных щитов, захудалый ночной клуб, жилые кварталы с абсолютно одинаковыми домами.
И гвоздь программы – бумажная фабрика на грани закрытия, из-за которой город был постоянно окутан отвратительной желтой дымкой, и все это в окружении голубых гор, черных лесов и десятков километров извилистых дорог, отделяющих нас от самого крупного города страны.
Наш город был похож на котел, в котором бурлят скука и сплетни.
Можно было бы подумать, что все мои сверстники хотели оттуда сбежать, но нет.
Большинство девочек мечтали только о том, чтобы найти мужа, построить семью, завести собаку, купить домик и целыми днями пропадать на кухне. А парни, должно быть, мечтали об охоте с друзьями и игре в футбол с детьми на плешивой траве стадиона.
Они дорожили этим городом. По-настоящему дорожили.
Я тоже его любила. Но иначе. Так, как любишь уродливую куклу, с которой вырос.
Конечно, всем здесь было ужасно скучно. Слишком короткие юбки, слишком крепкое пиво, сигареты, субботние тусовки, воскресная кома, молодежь убивала время, раздувая краснеющие под котлом угли. Нежелательные беременности, депрессии и несчастные случаи на охоте – все это добавляло бульону пикантности. Меня это варево совершенно не интересовало.
К счастью, у меня был Том.
Том учился на автомеханика. У него были светлые волосы, голубые глаза, проколотая бровь, носил он только черное, слушал рок девяностых и тщательно скрывал свою страсть к рисованию, поэзии и любовным романам. Будь он красавцем, мог бы стать героем американского фильма для подростков. Но Том ничем не отличался от нас.
В том смысле, что он был нормальным: слишком длинные волосы, грязные ногти, увлечение старыми мопедами и ужастиками, детское личико, притягательная улыбка и двадцать лишних килограммов. Вот так герой.
Том жил с мамой в старом доме на окраине города. Мама работала на бумажной фабрике. Отец от них ушел. Однажды он вышел в супермаркет за пивом, но так и не вернулся. С тех пор жизнь Тома вращалась вокруг машинного масла, старых ужастиков и книжных страниц. Друзей у него не было. Он был одиночкой. Мы с ним были похожи, хоть и не осознавали этого.
Мы познакомились в центре города, на рынке, где можно найти все – от лекарств до книг. Том стоял у прилавка и просил у месье Бланше книгу «Ловец на хлебном поле»[1 - Один из вариантов перевода названия романа Дж. Сэлинджера «Над пропастью во ржи». Здесь и далее примечания переводчика.]. Ему пришлось повторить название несколько раз, потому что старик был глух на одно ухо. Наконец месье Бланше спросил:
– Но в чем твоя проблема, мальчик? Мыши? Крысы? Что ты собрался ловить?
Уголек, старый черный кот, лежавший на прилавке, поднял голову.
Том не растерялся и ответил:
