И я целую ее, вылизываю жадно, не умея надышаться, напиться ее сладостью.
– Боже, боже, боже…
Эва без остановки что-то шепчет, руки ее то раскидываются по белому полотну простыни, то стараются достать мои волосы, зарыться тонкими пальцами, словно прося остановиться, или приказывая продолжить.
Когда она неожиданно хрипло вскрикивает и выгибается, я даже не понимаю, что происходит, настолько не в себе. Настолько сошел с ума.
Машинально придерживаю за бедра, прижимаюсь, с наслаждением ловя все отблески кайфа, а затем скольжу вверх, чтоб насладиться безумием и растерянностью в темных, как сама аргентинская ночь, глазах.
– Нет, – опять повторяю свой ответ на ее единственный вопрос, заданный в самом начале этой ночи, – не-е-ет.
Последнее длинное «не-е-ет» у меня получается синхронно с таким же длинным движением. В нее. В тесноту, влажность. Сладкую и утягивающую. Я еще не на дне, оказывается. Я погружаюсь. Тону. Умираю. Воскресаю. Опять умираю. Каждое движение в ней синхронизируется с безумным выражением в глазах. И нет. Это не секс. Я знаю. Я умею отличить. Теперь умею. Научился.
Это – блядское погружение. Это – с головой. Это – с сердцем. Это – со всем.
– Еще… – ее губы еле двигаются, и получается выдыхать тоже синхронно с моими, набирающими силу и жесткость движениями, – еще, еще, еще…
– Да, – отвечаю и прижимаюсь к распахнутому рту, чтоб сделать погружение окончательным.
И чтоб не одному мне перестало хватать воздуха. Не буду один тонуть. Только с ней.
Эва переплетается со мной руками, ногами, обхватывает, тянется, обвивает, как белая, гибкая лоза – темный камень, опутывает собой, мы сливаемся в одно, и ощущение такое, что теперь всегда так будет.
Движения становятся неторопливыми, я сознательно замедляюсь, потому что хочется тянуть этот момент, хочется его переживать снова и снова…
Хотя, у нас впереди вся ночь. И вся жизнь. Эва еще не в курсе просто, но я уже все решил.
– Пожалуйста… Пожалуйста… – она не выдерживает первой, сходя с ума от моей мучительной медлительности, нетерпеливая какая…
Перехватываю ее беспокойные руки, укладываю жестко над головой, приподнимаюсь, невольно усмехаясь от жажды и паники в темных глазах:
– Нет… – это будет теперь моим любимым словом, – нет…
Она прикрывает веки, вздрагивая всем телом в такт моим движениям, так сладко, так отзывчиво, что хочется мучить ее дольше и дольше. Уже за один этот вопрос о нерешительности с женщинами…
И за ее мнимую уверенность, что это она здесь ведет, что это она – управляет.
Не ведет. Не управляет. Все будет так, как я решил.
И кончит она только тогда, когда я захочу.
Когда я решу.
Резко выхожу, под негодующе-жалобный стон, становлюсь на колени и переворачиваю ее на живот, падаю сверху, заставляя уложить ладони на спинку кровати и сомкнуть покрепче.
– Полетели, Эвита, – шепчу ей, врезаясь в податливое тело уже под другим углом, и это изменение положения дает долгожданную разрядку.
Эву трясет, выгибает, она стонет жалобно и протяжно, но рук не убирает от спинки кровати, наоборот, сжимает сильнее, словно понимая, что еще не все. Еще далеко не все.
Я же нерешительный… Не решил пока, сколько раз позволю ей кончить.
Набираю скорость, придерживая за гладкие бедра и наслаждаясь роскошными видом сзади, провожу пальцами по выступающим позвонкам. Охеренная.
Голову дурманит от кайфа, наклоняюсь, нахожу пальцами клитор, надавливаю…
– Кончай, Эвита, – приказываю тихо, и она подчиняется.
Умираю от ощущения частых, сладких сокращений, глажу, глажу ее…
Самая крутая ночь в моей жизни. Аргентинская патока.
Эва стонет опять, держится за спинку кровати, ритмично бьющейся о стену…
И ее белые тонкие пальцы, судорожно вцепившиеся в темное дерево – шикарная финальная нота.
Наклоняюсь опять, сжимаю небольшую, острую грудь, вытаскивая из Эвы еще один долгий-долгий стон… И кончаю. Словно умираю.
Падаю на мокрое от возбуждения тело, жадно вдыхаю наши перемешавшиеся ароматы.
Кайф… Какой кайф…
Теперь попить.
И еще разок.
Сползаю с Эвы, напоследок сладко лизнув тонкую линию позвонков у шеи, подхватываю бутылку воды у кровати, жадно пью, потом протягиваю своей любовнице.
Она уже перевернулась и лежит на спине, оглушенно глядя в потолок.
– Боже… Боже… Ты – монстр…
– Пить будешь, Эвита?
– Да. И спать.
– Нет, у меня еще планы на тебя.
– Не-е-ет…
– Да.
Утром мне в глаза светит беспощадное аргентинское солнце. Матерюсь спросонья, щурюсь, шаря по кровати.
Моя Эвита, измотанная долгим-долгим сексом, должна еще спать без задних ног.
Сейчас встану, сгоняю на разведку насчет пожрать.
А потом вернусь и еще раз ее трахну.
Уже при свете дня.
Закреплю результат.
Ну а потом можно и в дорогу… Интересно, она где в столице живет? Надеюсь, ей понравится в Домодедово?
Постель огорчает холодом и пустотой.
Поворачиваюсь на бок, оглядываюсь.
Не понял…
Эвы нигде нет.
Одежды ее нет.
Сажусь резко на кровати, еще раз оглядываясь. Точно нет. Мое все лежит. А ее…
Так, а это что?
Глава 8
– Она уехала еще пару часов назад, амиго, – пожимает плечами Родриго, и я едва сдерживаюсь, чтоб не двинуть ему по сладкой усатой роже.
– Ничего не сказала? Как она вообще?.. А деньги?
– Нет, она грустная такая была… Эй, амиго, вы поругались? Я предлагал остаться, позавтракать, но она торопилась. Я ей вызвал такси со своей карты до Байреса прямо.
– Адрес есть?
– Да, – он протягивает мне телефон с картой.
Смотрю, скриплю зубами бессильно.
Карман жжет глупая записулька, которую нашел утром на кровати.
«Спасибо за помощь, прощай».
Очень, сука, информативно. А еще на редкость душевно.
Самое оно после первой ночи безудержного секса. Хотелось бы сказать «любви», но после такого выверта как-то… язык не поворачивается.
Ощущение, что меня поимели.
Черт, вот теперь-то я начинаю понимать баб, которые жалуются на исчезающих утром бесследно мужиков. Да что там говорить, я и сам такой… Бывало.
Нет, если что-то не понравилось ночью, можно же было сказать? Я бы исправился! Принял, сука, во внимание!
Что за дебильная бабская привычка вечно молчать и думать, что мужик должен сам догадаться? Залезть в голову и все-все понять?
Хотя… Что ей могло не понравиться? Мало кончила? Много секса? Что? Что, блять?
И, опять же, вспоминаю свои эмоции в похожей ситуации. Хотелось мне объяснять бабе, с которой провел ночь, что с ней не так? Нет, мне хотелось тупо побыстрее свалить…
Но в любом случае, здесь ситуация слегка другая!
Мы вместе и жопы выбрались!
И я, между прочим, ее задницу спас!
Наверно, заслужил хотя бы объяснений…
Осознав, что погружаюсь опять в самокопание вместо того, чтоб оперативно решать проблему, я злобно скалюсь, напрягая этим Родриго.
– Эй, амиго, не расстраивайся так, помиритесь. Пошли лучше мате попьем, как раз приготовили…
Но мне сейчас не до местного травяного напитка, который принято пить при температуре плавящегося металла и никак иначе. У меня как волосы дыбом встали с самого пробуждения, так и стоят до сих пор.
И в башке полный раздрай.
Так всегда бывает, когда резкая смена температур.
Еще секунду назад ты – в диком кайфе и расслабоне, а через мгновение – в таком же диком стрессе, словно в прорубь прыгнул зимой. И это, скажу я вам, нифига не бодрит! Наоборот, башку выключает.
Потому что ничем иным я не могу объяснить то, что уже пятнадцать минут бездействую, слушая пространные рассуждения Родриго о коварстве женщин, вместо того, чтоб мчаться по направлению Байреса, искать свою блудную Эвиту.
Ох, и накажу я ее, когда найду!
Найти бы вот только…
– Амиго, ты не волнуйся, она еще не доехала, а я сейчас перекушу и отвезу тебя, – спокойно предлагает Родриго.
– Зачем тебе это?
Вопрос этот не то, чтоб меня тревожит, меня вообще сейчас мало что тревожит, кроме внезапно взбрыкнувшей непонятно из-за чего Эвиты, но привычка вычленять основное и сразу прояснять моменты – никуда не девается.
– Пойдем, амиго, – Родриго усмехается, приглашает меня в дом, – у меня машина – зверь, за три часа домчим, пока она на своем такси будет тащиться. Возможно, даже раньше нее к месту приедем. Но мне нужно мате. Я вчера перебрал чуть-чуть. Проклятый Луис… Вечно в проблемы влезает…
– Зачем?
– Просто… Не могу объяснить, амиго, это м-м-м… не могу по-английски… Считай это чутьем. Просто желанием помочь, перемешанным с чутьем. Мы тут привыкли доверять своим внутренним ощущениям. Я увидел вас на дороге и заинтересовался. Потом поговорил и захотел помочь. Я верю в то, что добрые дела возвращаются. И мне тоже все вернется. И добро, и зло.
– Сложно, наверно, при такой должности с такими понятиями?
