Мне совершенно не хотелось после прыжка оказаться во дворе какого-нибудь другого дома, без сомнения, тоже окейи. Ведь в нашем квартале располагались только окейи. Кто-нибудь, кому нужна гейша, поймает меня и не отпустит. К тому же ворота могут быть, так же как наши, закрыты. Я бы не выбрала этот маршрут, если бы видела что-нибудь более безопасное.
Я сидела на коньке крыши и прислушивалась ко всем звукам, доносившимся из внутреннего двора, но слышала только смех и разговоры на улице. И все же я считала: лучше уж прыгнуть во двор, чем дождаться, пока кто-нибудь в окейе обнаружит мое отсутствие. Если бы тогда я могла предположить, что поставлено на карту и сколько вреда я причиню себе этим прыжком, то, возможно, вернулась бы обратно. Но я была всего лишь ребенком, отправившимся на поиски приключений.
Я перекинула ногу через конек и с ужасом поняла – крыша гораздо круче, чем мне представлялось. Сделав попытку вернуться, я повисла на коньке крыши, держа туалетные туфли в руках и понимая, что уже никогда не смогу подтянуться и у меня единственный путь – катиться вниз. Но мне кажется, в тот момент, когда я это поняла, я уже и так непроизвольно скатывалась. Сначала я съезжала довольно медленно, и это вселило в меня надежду, что удастся ненадолго остановиться на краю крыши. По пути я потеряла одну туфлю, и она скатывалась рядом, пока не послышался шлепок при ее падении на землю. Последовавшие за тем звуки были для меня гораздо страшнее – звуки шагов, приближающихся ко внутреннему дворику.
Много раз я видела, как мухи держатся на вертикальной стене так, будто сидят на горизонтальной поверхности. Я не знала, то ли у них липкие лапы, то ли они очень легкие, но, услышав приближающиеся ко внутреннему дворику шаги, я пыталась удержаться на стене, как муха. Цепляясь коленями и локтями, я все же стремительно падала вниз.
Какое-то время после падения вокруг меня стояла пугающая тишина, и я ничего не слышала. Приземление можно было считать удачным, по крайней мере головой я ударилась не сильно. Не знаю, где стояла женщина и вообще была ли она во дворе при моем падении с неба. Но она точно видела, как я падала с крыши, потому что, лежа на земле, услышала ее слова:
– О Боже! Дождем оказалась маленькая девочка!
Как мне хотелось вскочить и убежать, но тело меня не слушалось, а местами мучительно болело. Вскоре надо мной склонились две женщины. Одна из них непрерывно что-то повторяла, но я ничего не могла разобрать. Они переговорили между собой, подняли меня с земли и посадили на деревянную скамейку. Часть их разговора я помню.
– Я говорю вам, она спустилась с крыши, госпожа.
– Но почему она взяла с собой туалетные туфли? Ты поднялась наверх, чтобы сходить в туалет, девочка? Ты меня слышишь? Тебе повезло, что ты не разбилась.
– Она не может вас слышать, госпожа. Посмотрите на ее глаза.
– Да все она слышит. Скажи что-нибудь, малышка!
Но я ничего не смогла сказать. Я думала только о Сацу, которая будет ждать меня напротив театра минамиза, а я никогда там не появлюсь.
Служанку послали пройти по улице и постучать во все двери, пока не удастся выяснить, откуда я появилась. Я в это время лежала в шоковом состоянии, свернувшись калачиком, и плакала без слез, держась за свою руку, которую очень сильно ударила. Вдруг кто-то поднял меня на ноги и влепил пощечину.
– Глупая, глупая девчонка! – произнес чей-то голос.
Передо мной стояла разгневанная Анти. Она вытолкала меня из чужой окейи и повела по улице. У входа в нашу окейю она еще раз сильно ударила меня по лицу.
– Знаешь ли ты, что натворила? – сказала она мне, но я была не в силах ответить. – О чем ты думала? Догадываешься ли, как ты себе навредила? Глупая, глупая девчонка!
Такой сердитой Анти я еще никогда не видела. Она довела меня до внутреннего двора и положила животом на скамейку. Я принялась заранее плакать, зная, что за этим последует. Но прежде чем наказать меня, Анти вылила мне на платье ведро воды. Избив меня так, что я едва могла дышать, она перевернула меня на спину.
– Ты теперь никогда не станешь гейшей! – кричала она. – Я предостерегала тебя от подобных ошибок! А теперь ни я, ни кто-либо еще не сможет тебе помочь.
Она продолжала говорить, но я больше уже ничего не слышала из-за ужасных криков Тыквы, избиваемой Грэнни за то, что она не заметила моего ухода.
На следующее утро пришел врач и отвел меня в ближайшую клинику, так как при падении с крыши я сломала руку. Только к вечеру я вернулась в окейю с гипсовой повязкой на руке. Рука по-прежнему ужасно болела, но Мама сразу же вызвала меня к себе. Она долго сидела молча, глядя на меня и одной рукой поглаживая Таку, а другой держа трубку.
– Тебе известно, сколько я за тебя заплатила?
– Нет, госпожа, – ответила я. – Но вы хотите сказать, что заплатили за меня больше, чем я стою.
Я бы не назвала этот ответ очень вежливым. За него Мама могла и ударить. Но я больше не волновалась, так как ничто уже не исправит ситуацию. Мама сжала зубы и улыбнулась в своей странной манере.
– Да, в этом ты права! – сказала она. – Ты стоишь не больше чем пол-иены. Ты казалась мне умной. Но видимо, недостаточно, чтобы понять, что для тебя благо.
Она отошла и какое-то время молча курила трубку, а потом произнесла:
– Я заплатила за тебя семьдесят пять йен. Потом ты испортила чужое кимоно, украла брошь, а теперь еще сломала руку и я вынуждена оплачивать врача. К тому же тебя учат, кормят, а этим утром от хозяйки Тацуйо в Миягава-чо я узнала о побеге твоей старшей сестры. Хозяйка задолжала мне деньги, а теперь не намерена их отдавать. Так что я вынуждена и эти деньги добавить к твоему долгу. Но разве это что-то меняет? Ты уже должна столько, сколько вряд ли когда-нибудь сможешь заплатить.
Итак, Сацу убежала. Целый день меня мучил этот вопрос, а сейчас я получила на него ответ. Но даже порадоваться за нее у меня не было сил.
– Я предполагала, что ты сможешь заплатить, после того как лет десять – пятнадцать поработаешь гейшей, – продолжала Мама, – конечно, если станешь популярной. Но кто захочет вкладывать деньги в девчонку, способную в любой момент убежать?
Я не знала, что на это отвечать, поэтому просто извинилась. Но если Мама до сих пор разговаривала со мной довольно спокойно, то после моего извинения она отложила трубку и выставила челюсть так, как это делает животное, прежде чем разорвать свою жертву в клочья.
– Ты смеешь извиняться? Я, дура, вложила в тебя такие бешеные деньги! Пожалуй, ты самая дорогая служанка во всем Джионе. Если бы я могла продать твои кости и вернуть хоть часть твоих долгов, я бы вырвала их из твоего тела.
После этих слов она велела мне выйти и взяла в рот трубку.
С дрожащими губами я вышла из ее комнаты, но сдержала слезы, потому что на лестничной клетке стояла Хацумомо. Анти носовым платком вытирала ей глаза, а господин Бэкку ждал, чтобы закончить завязывать ей пояс.
– Все смазалось, – сказала Анти. – Я ничего не смогу здесь поделать. Тебе нужно перестать плакать и снова нанести макияж.
Я точно знала, почему Хацумомо плакала. Ее любовник перестал с ней встречаться, ведь она больше не могла приводить его в окейю. Конечно, теперь Хацумомо будет вымещать свою злость на мне. Я попыталась проскользнуть незамеченной, но она окликнула меня и попросила подойти. Делать этого мне не хотелось, но отказаться я не смела.
– Тебе не о чем говорить с Чио, – сказала Анти. – Иди в свою комнату и поправь макияж.
Хацумомо не ответила, а схватила меня за руку, отвела в свою комнату и закрыла за нами дверь.
– Я потратила много дней, обдумывая, каким образом испортить тебе жизнь, – сказала она мне. – Но теперь ты попыталась бежать и, можно сказать, сделала это для меня. Не знаю, довольна я или нет, потому что хотела сделать это сама.
Слышать все это было очень неприятно, но я только поклонилась Хацумомо, сама открыла дверь и вышла, не ответив ей.
Она могла меня за это ударить, но она лишь вышла за мной в холл и сказала:
– Если тебе интересно узнать, что значит быть всю жизнь служанкой, можешь поговорить об этом с Анти. Вы уже как два конца одной струны. У нее сломано бедро, у тебя рука. Возможно, когда-нибудь ты станешь, как и Анти, похожа на мужчину.
– Хацумомо, – окликнула ее Анти, – продемонстрируй нам свое всем известное неотразимое обаяние.
Маленькой девочкой лет пяти-шести, еще ничего не слышавшей о Киото, я знала мальчика по имени Норобу, жившего в нашей деревне. Он был хороший мальчишка, но от него очень плохо пахло. Думаю, именно поэтому его не любили. Когда он говорил, на него обращали ровно столько же внимания, сколько на пение птиц или кваканье лягушек, и бедный Норобу часто от огорчения плакал. Через несколько месяцев после моего побега я стала понимать, каково ему жилось, потому что и со мной перестали разговаривать, за исключением тех случаев, когда давали мне какое-нибудь поручение. Мама и раньше относилась ко мне так, как будто я была клубом дыма, ведь ей приходилось заниматься более серьезными делами. Но теперь вся прислуга, повариха и Грэнни относились ко мне так же.
Всю эту ужасно холодную зиму я думала о том, где сейчас Сацу и мои родители. Большинство ночей проходило в беспокойных мыслях. Мне казалось, что внутри меня огромная яма, бездонная и пустая, будто весь мир был не более чем гигантский зал без единого человека. Чтобы успокоиться, я закрывала глаза и мечтала, будто иду по тропинке вдоль моря в Йоридо. Я знала там каждый камень и так ясно себе это представляла, как будто мы с Сацу действительно убежали домой. В своих мыслях я шла к нашему подвыпившему домику и держала Сацу за руку, хотя раньше никогда этого не делала. Я воображала, как через несколько мгновений мы увидим наших родителей. Только никогда в своих фантазиях я не заходила в дом. Может быть, боясь того, что могла там увидеть, но в любом случае это путешествие было приятным и успокаивало меня. Затем вдруг слышался кашель одной из служанок или стон из комнаты Грэнни, и запах моря исчезал, тропинка под моими ногами превращалась в простыню на моей кровати, а я оставалась в исходной точке своего путешествия наедине со своим одиночеством.
Наступила весна, в парке Марияма зацвели вишни, и в Киото все только об этом и говорили. Хацумомо была занята более чем обычно из-за вечеринок, посвященных цветению деревьев. Я завидовала ее насыщенной жизни всякий раз, когда видела, как она собирается на очередную встречу. Мысли, что однажды ночью Сацу проникнет в окейю и освободит меня, давно перестали меня посещать, но я хотела хоть что-нибудь узнать о своей семье в Йоридо.
Однажды утром Мама и Анти собирали Грэнни на пикник. Я спустилась по лестнице и увидела на полу большую, длиной с мою руку, коробку, завернутую в толстую бумагу и перевязанную двойной обтрепавшейся веревкой. Рядом никого не было, и, не удержавшись, я прочитала имя и адрес, написанные на коробке крупными буквами:
Сакамото Чио
Нитта Кайоко
Джион Томинаго-чо
Киото, Префектура Киото
Потрясенная, я долго стояла неподвижно, с глазами огромными, как чашки. Под обратным адресом значилось имя господина Танака. Мне не хватало воображения даже представить, что содержится в коробке… Вам может показаться это абсурдным, но, честно говоря, я надеялась, что он осознал свою ошибку и теперь решил освободить меня из окейи. Хотя я и с трудом представляла, что же может избавить маленькую девочку от рабства, но действительно верила в чудо, которое должно было изменить всю мою жизнь, когда эту коробку вскроют.
Прежде чем я решила, как мне поступить дальше, спустилась Анти и оттолкнула меня от посылки, хотя на ней и было написано мое имя. Мне так хотелось открыть ее самой, но Анти попросила нож, перерезала веревку и какое-то время разворачивала пакет. Внутри находились деревянный ящик и конверт, адресованный на мое имя. Мне не терпелось узнать содержимое ящика, но я сильно разочаровалась, увидев там погребальные дощечки, две из которых стояли когда-то перед алтарем в нашем «подвыпившем» домике. Две другие я никогда раньше не видела. Они были новые и сплошь исписаны буддийскими именами, которые я не могла разобрать. Я боялась даже поинтересоваться, зачем господин Танака прислал их.
Анти отставила ящик и достала из конверта письмо. Я долго со слезами на глазах ожидала, когда она его прочитает, и старалась ни о чем не думать. Наконец Анти тяжело вздохнула и вывела меня за руку в приемную. Мои руки дрожали, и я изо всех сил отгоняла от себя дурные мысли. Может, присланные господином Танака погребальные дощечки – это хороший знак? К примеру, родители переезжают в Киото, мы здесь купим новый алтарь и установим эти дощечки перед ним. Или, может, Сацу послала их мне, сообщая о своем возвращении. Неожиданно Анти прервала мои мысли.
– Чио, я хочу прочитать тебе письмо от человека по имени Танака Ичиро, – произнесла она очень медленно и тихо. Помнится, я даже не дышала, пока она читала это письмо.
Дорогая Чио!
Полгода прошло с тех пор, как ты покинула Йоридо. Вскоре снова зацветут деревья. Цветы, распускающиеся на месте старых, напоминают нам о том, что и к нам когда-нибудь придет смерть.
Я сам рано лишился родителей, поэтому знаю, как тяжело ты воспримешь мое сообщение. Спустя шесть недель после вашего отъезда в Киото мучениям вашей матушки пришел конец, а всего через несколько недель после нее этот мир покинул и ваш отец. Я выражаю тебе глубочайшие соболезнования и заверяю тебя, что останки твоих родителей покоятся на деревенском кладбище. Отпевание состоялось в храме Хоко-йи в Сензуру, к тому же женщины в Йоридо пели сутры. Я смею выразить уверенность: оба ваших родителя нашли свое место в раю.
Обучение мастерству гейши – очень трудный путь. Я испытываю глубочайшее уважение к тем, кто в состоянии преодолеть трудности и стать великим мастером. Несколько лет назад в Джионе я с удовольствием наблюдал весенние танцы и посетил вечеринку в чайном доме. Они произвели на меня неизгладимое впечатление. Это дает мне возможность думать, что ты живешь в очень хорошем месте и тебе не придется страдать от неизвестности. Я уже немало пожил, на моих глазах выросли два поколения детей, и имею право сказать, что редко у обычных птиц рождаются лебеди. Лебедь, продолжающий жить на дереве своих родителей, умирает. Прекрасные и талантливые должны искать свой собственный путь в этом мире.
Твоя сестра Сацу поздней осенью приехала в Йоридо и почти сразу же сбежала с сыном господина Суджи. Господин Суджи еще надеется увидеть своего сына, поэтому дай ему знать, как только ты получишь какую-нибудь весточку от своей сестры.
Искренне твой,
Танака Ичиро.
Еще задолго до того, как Анти закончила читать письмо, слезы хлынули из моих глаз, как кипящая вода из кастрюли. Хватило бы одного известия о смерти мамы, чтобы привести меня в такое состояние. Но узнать об одновременной смерти и матери, и отца, и о сестре, тоже скорее всего для меня потерянной, оказалось выше моих сил.
Конечно, было слишком наивно полагать, что моя мама по прошествии стольких месяцев еще жива. Но так мало в моей жизни осталось вещей, на которые я могла надеяться. Потому и надеялась.
Анти сочувствовала моему горю и повторяла снова и снова:
– Держись, Чио, держись. Нам ничего больше в этом мире не остается.
Когда я наконец смогла говорить, то попросила Анти спрятать погребальные дощечки туда, где я не смогу их видеть, и помолиться от моего имени. Мне казалось, что сама я этого сделать не в состоянии. Но она отказалась и даже устыдила меня за подобную просьбу, а затем помогла установить дощечки на полке рядом с лестницей, где я могла бы каждое утро молиться.
– Никогда не забывай их, Чио-сан, – сказала она. – Они – это все, что осталось у тебя от детства.
Глава 9
Когда я отмечала шестидесятипятилетний юбилей, один друг прислал мне статью под названием «Двадцать величайших гейш в истории Джиона». Может, было не двадцать, а тридцать гейш, я точно не помню. Мое имя упоминалось тоже. В статье местом моего рождения назывался Киото, а ведь это не так. Могу вас заверить, я не была одной из двадцати лучших гейш Джиона. Просто многие люди не видят разницы между великим и популярным. Благодаря письму господина Танака, сообщившему мне о смерти моих родителей и о сестре, скорее всего потерянной для меня, я смогла стать по крайней мере известной гейшей.
Вы наверняка вспомнили мои слова о том, что день, когда я встретила господина Танака, был одновременно лучшим и худшим в моей жизни. Наверное, мне уже не стоит объяснять, почему он оказался худшим, но почему лучшим, вероятно, до сих пор непонятно. Действительно, до сих пор господин Танака приносил мне только несчастья, но в то же время он существенно расширил мои жизненные горизонты. Мы, подобно воде, течем по жизни с горы примерно в одном направлении до тех пор, пока не столкнемся с чем-то, кардинально меняющим наше направление. Если бы я не встретила господина Танака, моя жизнь напоминала бы поток, текущий от нашего «подвыпившего» домика к океану. Но, выходя в мир, мы все же не расстаемся с тем, что было нашим домом. До того момента, как я получила письмо господина Танака, меня ни на минуту не покидала мысль, что я обязательно буду жить где-нибудь в другом месте, по крайней мере с оставшимися членами семьи. Я жила отчасти в Джионе, а отчасти в своих мечтах, возвращающих меня домой. Мечты очень опасная вещь: они тлеют, как огонь, и иногда совсем поглощают нас.
Всю весну и лето я чувствовала себя ребенком, потерянным на озере в тумане. Все перемешалось в моей голове. Кроме постоянного чувства страха, я помню только отдельные обрывки происходивших вокруг событий. Одним холодным вечером зимой я сидела в комнате прислуги, наблюдала, как во дворе окейи тихо падает снег, и представила своего отца, кашляющего в одиночестве в опустевшем домике, маму, лежащую на постели. Я выскочила во двор, пытаясь убежать от своих страданий, но невозможно убежать от того, что внутри нас.
Прошел целый год после ужасных новостей, описанных в письме господина Танака. Ранней весной, в апреле, опять зацвели вишни. Мне было уже почти двенадцать, и я постепенно приобретала женские формы, в то время как Тыква по-прежнему выглядела как маленькая девочка. Я вытянулась и достигла практически своего нынешнего роста. Мое тело еще год или два будет оставаться тонким и угловатым, но лицо уже утратило свою ребяческую округлость, оно определилось, глаза приобрели миндалевидную форму, а подбородок и скулы заострились. Раньше мужчины на улице совершенно не замечали меня, словно я была голубем, теперь же они провожали меня взглядом, когда я проходила мимо. Было неожиданно и странно превратиться в объект внимания.
Однажды рано утром, в апреле, я проснулась от необычного сна о бородатом мужчине. Огромная борода делала черты его лица плохо различимыми. Стоя передо мной, он что-то говорил мне, а потом с шумом открыл бумажные жалюзи на окне. Я проснулась и подумала, что, может быть, услышала шум в комнате, но кругом стояла тишина. Служанки вздыхали во сне. Круглая голова Тыквы покоилась на подушке. Все выглядело как обычно, но мои чувства подсказывали мне, что это совершенно не так. Я ощутила, что иначе смотрю на мир, как будто сквозь окно, открывшееся в моем сне.
Почему я это чувствовала и что это значило, я не смогла бы объяснить. Но я продолжала думать об этом, подметая ступеньки во внутреннем дворе в то утро. В голове жужжали мысли, подобно пчелам, попавшим в банку. И я неожиданно вспомнила то, о чем не задумывалась с первых дней моего пребывания в Киото.
Через день или два после того, как нас с сестрой разлучили, меня послали постирать какие-то тряпки. Неожиданно появился мотылек и сел мне на руку. Я смахнула его, ожидая, что он улетит, но вместо этого он камнем упал вниз, на землю. Я не знала, упал ли он мертвым с неба или я убила его, но смерть этого маленького насекомого очень тронула меня. Я полюбовалась узором на его крыльях, а затем завернула его в одну из тех тряпок, которые стирала, и спрятала ее под фундаментом нашего здания. До сих пор я не вспоминала об этом мотыльке, а вспомнив о нем сейчас, нашла его под домом. С тех пор как я его спрятала, многое изменилось, даже я сама. Но развернув тряпку, я увидела такое же прекрасное, как и тогда, создание. Мотылек оставался по-прежнему прекрасным и совершенно неизменным. Если бы и в моей жизни все осталось таким же, как было в первую неделю моего приезда в Киото… Когда я подумала об этом, мысли вихрем понеслись в моей голове. Поразительно, но мы с мотыльком представляли собой как бы две крайности. Мое существование было переменчивым, как водный поток, все время меняющий свое направление, а мотылек напоминал камень, который совершенно не меняется. Пока я думала об этом, мне захотелось потрогать пальцем бархатистую поверхность крыльев, но только я дотронулась до нее, как мотылек, моментально рассыпавшись, превратился в кучку пепла. Я даже вскрикнула от потрясения и наконец-то поняла, что меня мучило все это утро. Прошлое ушло. Мои отец и мать мертвы, и я не в состоянии изменить это. Думаю, и я последний год тоже была мертва. Моя сестра… Да, она тоже ушла в прошлое. Я же не ушла. И я почувствовала, что внутренне переменилась. Теперь я смотрела не в прошлое, а в будущее. И передо мной вставал вопрос: а каким будет это будущее?
В тот момент я была уверена, что сегодня же получу на него ответ в виде какого-то знака. Вот почему бородач открыл мне во сне окно. Он говорил:
– Наблюдай за вещами, которые тебе будут попадаться, ибо одна из них может оказаться твоим будущим.
Тут как раз Анти позвала меня:
– Чио, иди сюда!
Я пошла по темному коридору в состоянии транса. Меня бы не удивило, если бы Анти сказала:
– Хочешь узнать о своем будущем? Тогда слушай внимательно…
Но она не сказала ничего подобного, а лишь протянула мне две заколки для волос, лежащие на белом шелковом платке.
– Возьми это, – сказала она мне. – Не знаю, что происходит с Хацумомо. Прошлой ночью она вернулась в окейю с чужими заколками для волос. Может быть, она выпила больше, чем обычно. Пойди найди ее, спроси, чьи это заколки, и верни их хозяйке.
В том, что Хацумомо пришла домой с чужими заколками, на первый взгляд нет ничего особенного, но на самом деле это примерно то же, как если бы она пришла домой в чьем-то нижнем белье. Гейши не моют голову каждый день из-за своих сложных причесок. Поэтому заколка для волос – очень интимный предмет для гейши. Анти даже не хотела прикасаться к ним и держала их на платке. Она завернула их, и я подумала о сходстве этого свертка с тем, с мотыльком, который я держала в руках несколько минут назад. Конечно, знак ничего не сообщит до тех пор, пока ты не поймешь, как его интерпретировать. Я стояла, глядя на сверток в руках Анти, пока она не сказала:
– Возьми его наконец!
Вместе с заколками Анти протянула мне лист бумаги с разными поручениями и велела вернуться в окейю, как только я все выполню.
Позже, по дороге в школу, я развернула сверток и еще раз внимательно посмотрела на заколки. Одна из них была черного цвета, лакированная, в форме заходящего солнца, с золотым орнаментом из цветов по краю. Другая – из светлого дерева, украшенная двумя жемчужинами и крошечным янтарным шариком.
Я подождала около здания школы, пока прозвенит звонок и закончатся уроки. Вскоре стали выходить девочки в сине-белых платьях. Хацумомо заметила меня раньше, чем я ее. Вас может удивить, почему она ходила в школу, хотя была уже отличной танцовщицей и, конечно же, знала все необходимое гейше. Но даже известные гейши в течение всей своей жизни продолжают брать уроки, некоторые из них даже в пятьдесят и шестьдесят лет.
– О! – воскликнула Хацумомо, глядя на свою подругу. – Посмотри на эту дылду!
Она высмеивала меня за то, что я выросла на два сантиметра выше, чем она.
– Меня к вам послала Анти, госпожа, – сказала я, – выяснить, чьи заколки вы украли прошлой ночью.
