Самое смешное, что все мы довольно рано перестаем верить в сказочное «долго и счастливо». Дымка волшебных миров рассеивается вместе с детством, и мы вступаем в серое и пасмурное поле жизни, где нас ждут безрадостные идеалы возможного бытия.
Это или честная мать семейства, тянущая на себе работу и быт, до крайности вымотанная, но гордая собой, а если к тяжкой ноше добавляется еще алкоголизм мужа, то гордая вдвойне. Или можно выйти замуж как бы удачно, за начальника, военного или партийного деятеля, но тогда придется терпеть бесконечных любовниц и знать, что он не разводится с тобой только потому, что это повредит его карьере. В общем, счастье и любовь бывают только в сказках, а жизнь – преодоление и беспросветный быт. Так же и радость от своего труда следует отнести в область сказок и коммунистических лозунгов, а в жизни ты пашешь неизвестно зачем и непонятно для кого, получаешь копейки, поэтому тяни, конечно, свою лямку, но не забывай, что приличная женщина работает настолько плохо, насколько это возможно.
Парням общество диктует свои образы будущего. Чем больше мы стремимся замуж, тем больше они опасаются жениться, понимая, что благодаря этому ответственному шагу получат не прекрасную подругу жизни, а еще одну строгую маму, которая будет отбирать зарплату и запрещать играть с пацанами в гараже.
В молодости мы все это уже понимаем, но еще надеемся, что серая хмарь – это не вся жизнь, а только лишь остров обреченных, откуда мы сумеем вырваться в райские сады.
Бежим за мечтой, но рано или поздно падаем на землю. Успокаиваемся, оглядываемся и начинаем обустраиваться там, где споткнулись, ведь реальные сытость и спокойствие – неплохая, черт возьми, замена воображаемому счастью. И я была к этому готова, только мне не повезло чуть больше, чем другим. Выпав из своего воздушного замка, я провалилась прямиком в ад.
* * *
Наскоро выпив чаю в обеденный перерыв, Ирина постучалась к судье Дубову. Анатолий Иванович принимал пищу, как он сам называл это без малейшей иронии, но радушно пригласил коллегу войти.
– А, Ирина Андреевна, пожалуйста, присаживайтесь, – вежливый Дубов встал и подставил для нее стул к журнальному столику, где имел обыкновение питаться, – хотите котлетку?
Ирина села, опустила взгляд на столешницу, где на льняной салфетке были аккуратно расставлены майонезные баночки с дубовским обедом – утренним даром заботливой супруги. Не успела Ирина подумать, что любой нормальный человек, если бы носил обед с собой, ел бы прямо из банки, как Анатолий Иванович поставил перед ней такую же тарелку, из которой подкреплялся сам, положил котлету и немного салата из огурцов.
Пришлось взяться за вилку.
Поблагодарив Дубова за угощение, Ирина хотела перейти к сути, но Анатолий Иванович ее остановил:
– Кушайте, кушайте. Когда я ем, я глух и нем.
Ирина покорно ела безусловно полезную и питательную, но не слишком вкусную котлету и думала, что мало найдется на свете людей, которым так подходит их фамилия, как судье Дубову.
Квадратная голова на мощной шее напоминала чурбачок, на котором кто-то ради шутки вырубил топориком нос, рот и небольшие глазки, да и весь он был такой, крепко сколоченный. Одевался Анатолий Иванович тоже с какой-то деревянной добротностью. Всегда облачен в костюм цвета мокрого асфальта, в отглаженной сорочке и неярком галстуке, ботинки начищены до блеска. Лишь изредка, когда у него не было заседаний, Дубов позволял себе надеть под пиджак водолазку и в эти дни чувствовал себя, наверное, очень дерзким и раскованным парнем. Среди коллег Дубов считался хорошим профессионалом, но ограниченным человеком, а говоря без экивоков, занудой. Казалось, он, привыкнув руководствоваться законом, обо всем остальном тоже перестал составлять собственное суждение, принимая общепринятое мнение как данность, и настолько в этом преуспел, что, когда его на волне антиалкогольной кампании избрали председателем общества трезвости, действительно бросил пить. Точнее, как он сам выразился, «ограничил прием алкоголя до минимума, делая исключение только для таких глубоко укоренившихся традиций, как свадьбы и похороны».
На любой случай жизни у Дубова была заготовлена какая-нибудь банальность, он всегда знал, как правильно поступать, и, что самое удивительное, поступал, порой даже во вред себе, а не только поучал других.
Анатолий Иванович принимал жизнь так же, как принимал пищу – спокойно, размеренно, рационально и с благодарностью, и это, наверное, избавляло его от многих душевных мук.
Наконец Дубов убрал посуду, категорически отклонив попытки Ирины ее помыть, заварил чай и ободряюще улыбнулся:
– Павел Михайлович поручил мне взять над вами шефство, и я с большим удовольствием сделаю это, хотя ума не приложу, чем могу быть вам полезен.
– Ну как же… – стушевалась Ирина, – у вас такой опыт.
– Опыт да, есть, не стану скромничать. Но в плане профессионализма вы ни в чем мне не уступаете, а что до душевных всяких мук и угрызений совести, то я никогда их не испытывал.
– Никогда?
Дубов отрицательно покачал головой:
– Никогда! И вы тоже не будете, когда сядете в реальный процесс. В теории можно вообразить себе что угодно, а когда начинается настоящая работа, восприятие меняется, и многое из того, что пугало, отходит на второй план. Поверьте, не так страшен черт, как его малюют.
– Это да…
– Вы не ошибетесь, если все делаете правильно. Тщательно изучите все доказательства, взвесьте за и против, выносите приговор, только когда не осталось ни малейших сомнений, и вы будете спать совершенно спокойно. Помните, что вы являетесь орудием выражения воли государства, причем не единственным орудием, а всего лишь частью стройной и надежной системы.
Ирина кашлянула, зная, что, если Дубова не остановить, он так и будет сыпать общими фразами.
– Если можно, я бы хотела обсудить ваш последний процесс.
– Конечно, Ирина Андреевна, с удовольствием.
– Только дело, наверное, находится в работе в вышестоящих инстанциях…
Дубов хитро улыбнулся:
– А оно нам и не потребуется. Изучая дело перед процессом, я для удобства всегда составляю себе небольшой конспект, где фиксирую основную фабулу, формулирую для себя наиболее важные вопросы и отмечаю сомнительные места. А вы разве так не делаете?
Ирина потупилась.
– Горячо рекомендую вам взять себе такую привычку. Очень облегчает труд. Кроме того, по ходу процесса я все основные моменты рассматриваемых дел ежедневно заношу в блокнотик.
– А это еще зачем? – изумленно выпалила Ирина. – Протокол же ведется.
– Выйдя на пенсию, я планирую заняться сочинением детективных романов, – слегка смутившись, признался Дубов.
Предположив про себя, что это будут самые скучные на свете книги, Ирина пожелала ему творческих успехов.
Анатолий Иванович достал из ящика стола пухлый черный ежедневник и тонкую стопочку листков писчей бумаги, вложенную в пластиковую папку со схематичным изображением Петропавловской крепости.
– Пожалуйста, изучайте. Конечно, мои записи субъективны и не дадут вам непосредственности восприятия, но, насколько я понял, вам интересен именно ход моих мыслей, а фактуру дела вы под сомнение ставить не собираетесь?
– Конечно нет, но это ведь личные заметки…
– Ничего страшного, если для пользы дела. Ознакомьтесь на выходных, а потом обсудим те моменты, которые вызовут у вас сомнения. Вот, извольте, – быстро пролистав ежедневник, Анатолий Иванович вложил папку между нужных страниц, – делаю для вас закладочку, чтобы вы сразу видели, откуда начинать.
Приоткрыв обложку, Ирина заметила, что почерк у Дубова четкий и разборчивый, а сокращения понятны. Она немного еще поотнекивалась для приличия, мол, неудобно совать нос в личные дневники и «не дай бог, потеряю», но Анатолий Иванович все же всучил ей свой блокнот.
В субботу с самого утра зарядил дождь, чему Ирина нельзя сказать чтобы сильно огорчилась. В присутствии мамы она всегда старалась чем-то себя занять или хотя бы изобразить бурную деятельность, чтобы не получить «лентяйку», «неряху» и «грязища кругом, а она ручки сложила». Но сегодня все домашние дела она переделала до обеда, а на садовые работы имелась индульгенция в виде дождя, так что смело можно почитать дубовские записки, пока Володя отбывает свой дневной сон.
Во время дождя Ирина любила сидеть на веранде, смотреть, как прихотливо стекающая по решетчатым окнам вода размывает пейзаж, превращая яблони в изумрудно-зеленые пятна на графитово-грозовом небесном фоне, любила наблюдать, как вода шумит, обрушиваясь по желобу в противопожарную бочку, как барабанят по крыше крупные сильные капли… И как вдруг на небе осторожно проглядывает краешек солнца – и моргнуть не успеваешь, как становится совсем светло. И все затихает, только листья дрожат, шепотом сбрасывая с себя последние капли…
В этот раз небо так почернело, что пришлось включить настольную лампу.
Осторожно приоткрыв дверь, Ирина выглянула на улицу. Ни малейшего просвета, насколько хватает глаз. Хоть бы до завтрашнего вечера распогодилось, а то она-то под дождем до станции добежит, не развалится, а вот записки Анатолия Ивановича могут пострадать. Будет очень нехорошо, если влага их испортит, а здесь оставлять тоже опасно. За Гортензию Андреевну и Егора можно не волноваться, но Володя или мама обязательно сунут нос и что-нибудь испортят. Мама вообще может на растопку пустить, а что, «валяются какие-то листочки, откуда я могла знать, что они тебе нужны. Ты же ничего не рассказываешь, ничем не делишься!». И бесполезно напоминать, что ты пять раз просила не заглядывать именно в этот ящик, потому что там лежат важные бумаги. Ответом будут возведенные к небу глаза и тяжелый вздох: «Ты, наверное, что-то перепутала, ни о чем таком ты мне не говорила». А станешь настаивать, в ход пойдет бронебойный аргумент: «Откуда в тебе столько злобы? На куски готова мать порвать ради каких-то дурацких бумажек!»
Ирина вздохнула. Конечно, она преувеличивает опасность, но что поделаешь, если стоит ей провести рядом с мамой больше двух часов, как возвращается детское ощущение постоянной тревоги, страха, будто сидишь на пороховой бочке и не знаешь, от какого твоего движения она рванет.
За годы раздельного житья это чувство поутихло, но теперь, когда приходится проводить выходные вместе, воскресло в памяти с неожиданной ясностью.
Сердце тоскливо сжималось точно так же, как четверть века назад по вечерам, когда они с сестрой слышали звук поворачивающегося в замке ключа и мечтали, хоть бы это была еще не мама. Хоть бы папа или бабушка, хоть бы на полчаса еще отсрочить бурю, повод для которой никогда нельзя было предугадать. Тарелка, вымытая не до зеркального блеска, пылинка на полу, или просто маме казалось, что дочь поздоровалась с ней недостаточно вежливо. Во всяком случае, не существовало таких условий, соблюдая которые можно было точно знать, что тебе не попадет. Всегда надо было быть начеку, каждую секунду, ибо мама не только взяла на вооружение принцип американского правосудия «все, что вы скажете, будет использовано против вас», но и значительно его усовершенствовала до степени «все, что вы подумаете, будет использовано против вас, даже если вы этого и не думали, потому что я лучше знаю». Больше того, в совершенстве овладев искусством телепатии, мама требовала того же и от домочадцев. «Сама должна догадаться!» – эта суровая фраза долго еще преследовала Ирину после того, как она покинула отчий дом.
Опасность, впрочем, таилась не только в скандалах. Мама могла залезть в их с сестрой личные вещи, а потом весело растрезвонить всей родне о своих находках. Что они пишут стихи, а в ящиках с трусами полный бардак, все это становилось достоянием общественности. Если они с сестрой просили маму не рассказывать какой-нибудь смешной, но неловкий эпизод из раннего детства, она обещала молчать, но можно было делать ставки, что на всех семейных сборищах муссироваться будет именно он. И если бы дело касалось только родственников, еще полбеды, но так же бесцеремонно мама вмешивалась во все аспекты жизни дочерей. Вся школьная жизнь прошла у Ирины в страхе, что мама явится на урок и сообщит учителям и одноклассникам, какая она на самом деле истеричка, лентяйка и неряха, потому что мама грозилась сделать это как минимум раз в неделю. Однажды лучшая подруга Ирины получила двойку по русскому. Ирина вызвалась, как тогда говорили, «взять ее на буксир», а раз учительница обещала, что при хорошо написанной контрольной эта промежуточная двойка никак не повлияет на оценку в четверти, девочки решили поберечь нервную систему родителей и понапрасну их не огорчать.
Занимались у Ирины дома, и, когда мама удивилась, отчего дочь повторяет тему, которую отлично знает, пришлось рассказать ей правду, предварительно взяв клятву, что мама ничего никому не расскажет. Клятву мама дала, но немедленно ее нарушила, позвонила подружкиной маме и рассказала про двойку. Естественно, сделала она это только и исключительно для пользы девочек. Пусть зарубят себе на носу, что от родителей ничего нельзя скрывать. Ну а что Ирина осталась без лучшей подруги и так всю школу и проходила в одиночестве, так разве это важно в сравнении с полученным уроком…
Ирина честно пыталась все это забыть, и забыла, и даже убедила себя, что ничего не было, а если и было, то взаправду ради ее пользы, и вообще она взрослая женщина, которой стыдно пережевывать детские обиды, но стоило оказаться с мамой под одной крышей, как вся эта муть стала всплывать со дна души, как винный осадок.
Главным, что не давало отпустить ситуацию, было то, что теперь, в своей семье, Ирина знает, как бывает иначе, знает, что хорошо воспитывать детей можно, не только становясь для них источником повышенной опасности… Но обижайся или прощай, а прошлого не изменишь. Надо жить с тем, что есть.
Она устроилась на диване, поджав под себя ноги, и открыла конспект Дубова, ожидая увидеть там полную неразбериху, но Анатолий Иванович писал, тщательно формулируя фразы, хоть и полагал, что, кроме него, эти записи никто не увидит. «Вот как вообще это можно, стараться лично для себя, – хмыкнула Ирина, – готовить себе, прибираться… С удовольствием вести дневник… Самому уважать себя, а не выпрашивать одобрение окружающих… Нет, не постичь мне этой тайны!»
К ее удивлению, занудный Дубов писал не только разборчиво, но и увлекательно, как знать, может, его в будущем и правда ждал успех на литературном поприще.
Итак, объединение дел поначалу не принесло плодов, впрочем, другого и не ждали. Убийство вообще трудно расследовать, а когда нет трупа, считай, что ты вообще не располагаешь информацией. Ты даже доподлинно не знаешь, мертва ли жертва. Оставалось ждать нового нападения или обнаружения тел.
Когда нет реальных результатов, надо создать видимость работы. Следователь добросовестно составил таблицу со множеством параметров, вплоть до среднего балла аттестата девушек, и не нашел ни одного совпадения. Проработал контингент с сексуальными отклонениями, снова глухо, но тут следователь особо и не надеялся на удачу, выдвинув вполне резонное предположение, что преступник – автолюбитель, ибо не на троллейбусе же он отвозит трупы в укромные места. А раз автолюбитель, значит, на учете в психиатрическом диспансере точно не состоит.
Когда в воздухе запахло перестройкой и новым мышлением, следователь решил действовать дерзко, современно и по мировым стандартам, а именно обратился к доценту кафедры психиатрии мединститута Евгению Степановичу Петровскому, имеющему огромный опыт в проведении судебно-психиатрических экспертиз, чтобы тот составил примерную характеристику личности преступника. Петровскому, видимо, тоже слегка продуло голову ветром перемен, потому что он не стал возмущаться антинаучным подходом, а сел и набросал что-то похожее на психологический портрет. По мнению психиатра, маньяк был приличным несудимым мужчиной средних лет, с хорошим образованием, не ниже среднего специального, на службе скорее всего характеризовался как исполнительный и надежный, но безынициативный работник, пользовался репутацией примерного семьянина и убежденного трезвенника, находился в хороших отношениях с окружающими, но близких друзей не имел и считался серым и скучным человеком. То есть, заключил Петровский, представлял собой среднестатистического обывателя.
«Короче говоря, не муж, а мечта, – усмехнулась Ирина, – и врет ваша статистика! Не знаю, как правоохранительным органам, а одинокой женщине найти такого мужичка не так-то просто. Среднестатистический обыватель или пьет как не в себя, или прогуливает работу, шляется по бабам или вообще пишет запрещенные стихи, а бывает, что и все вместе. Если подумать, из всех известных мне мужчин под описание маньяка подходит один только Дубов. Впрочем, Петровский у нас небожитель, про среднестатистического обывателя знает только из монографий».
С легким неудовольствием Ирина вспомнила, как Петровский, в сущности, проигнорировал ее, когда Павел Михайлович познакомил их на научно-практической конференции, посвященной вопросам вменяемости. Председатель только начал расписывать, какая она хорошая, как Петровский быстро кивнул, сказал «Да, да, очень приятно познакомиться» и отчалил. Как бы и не нахамил, но показал, кто тут светский лев, а кто мелкая сошка.
Такое высокомерие объяснялось тем, что Евгений Степанович в свое время крайне удачно женился. Супруга его приходилась внучкой знаменитому старому большевику, причем не единственной. Потомки великого сановника делали великие карьеры, так что у Петровского везде были свои люди, а второй секретарь обкома Зубков приходился его жене двоюродным братом, и, по слухам, их связывали не только родственные узы, но и крепкая дружба.
Петровский и без всякого блата был великолепным специалистом в судебной психиатрии, но поддержка сильных мира сего позволяла ему свободно высказывать дерзкие гипотезы про маньяков и рисовать их психологические портреты, не рискуя получить по голове от руководства.
– Зачем ты свет включила, комары же налетят! – услышала Ирина мамин голос и очнулась от раздумий.
– Не долетят, Мария Васильевна, – Гортензия Андреевна появилась на пороге с вязаньем в руках, – какие полеты, когда вода с неба льется.
– Потом не жалуйтесь, если всю ночь не уснете.
– Да что жаловаться, – Гортензия Андреевна вздохнула, – бессонница дело наше, стариковское.
Она села в кресло с другой стороны от лампы и заработала спицами.
– Что это у вас? – спросила мама.
– На всякий случай вяжу шапочку на девочку, хотя мне кажется, что снова будет мальчик.
– Нет, девочка будет! Я так внучку хочу!
– Говорят, что девочки забирают у матери красоту, а в нашем случае этого не происходит, как вы легко можете убедиться, взглянув на Ирочку.
– Не думала, что вы верите в приметы, – процедила мама.
– Они не перестают сбываться оттого, что я в них не верю.
– А ты, Ира, что думаешь?
– Не знаю, – беспечно откликнулась Ирина. – Кто будет, тот и будет. Тот и хорошо.
– И все-таки девочка бы… К матери ближе, – сказала мама.
«Ну да, ну да», – Ирина потупилась, пряча усмешку.
– Ничего, если даже теперь и мальчик, почему бы еще раз за девочкой не сходить? – Гортензия Андреевна подмигнула маме. – Почему не рожать, когда такая дружная семья, где все друг другу помогают?
– Вам легко теоретизировать, – огрызнулась мама.
– Это да, Мария Васильевна, это да…
Ирина не уставала изумляться спокойствию, с каким Гортензия Андреевна отражала все мамины атаки. Ядовитые стрелы падали к ее ногам, не причиняя ни малейшего вреда, и даже как будто рикошетили… А весь секрет в том, чтобы не спорить и не отвечать колкостью на колкость. Но, наверное, подобную стойкость духа можно приобрести только через полвека педагогической деятельности, не раньше.
– Ах, как жаль, что теперь совсем не носят шляпки, – Гортензия Андреевна на вытянутой руке разглядывала только что связанный сложный узор, – только малышкам доступна роскошь рюшек и оборочек, а между тем интересная шляпка прибавляет красоты и взрослой женщине. Я еще помню времена, когда шляпки были в моде, даже у меня на антресолях есть несколько штук. Это, доложу вам, настоящие произведения искусства, но, увы, время их безвозвратно прошло. Разве что пойдут на новогодние костюмы для нашей будущей девочки. Даже летом мало кто отваживается надеть красивую соломенную шляпку, чтобы не показаться сумасшедшей, а зимой носят эти ужасные меховые тазы… Так жаль, так жаль… У вас, Мария Васильевна, идеальная форма головы, вам бы пошла любая шляпа.
– И форма соответствует содержанию, – улыбнулась Ирина.
– Безусловно.
– Ой, бросьте вы! – мама сделала вид, будто смутилась. – Я с юности как привыкла к беретам, так до сих пор ношу, только в последнее время трудно достать такой, как надо. Или безвкусица с цветочками, или несуразные шлюпаки, лежит на прилавках всякая гадость, а днем с огнем не сыщешь нормального классического берета!
– Я вам свяжу, Мария Васильевна.
– Ну что вы, не затрудняйтесь.
– Свяжу-свяжу. Без малейшего цветочка.
Ирина с тоской покосилась на записи Дубова, прикидывая, под каким предлогом удалиться в свою комнату, ибо здесь ей поработать не дадут. Впрочем, наверху тоже никаких гарантий, да и вообще, скоро проснется Володя, и Егор изнывает от скуки, что из-за дождя не может пойти гонять с друзьями, надо чем-то его занять. Похоже, только в электричке она выяснит, как вычислили и осудили Иннокентия Кольцова, врача-убийцу не совсем в том смысле, который принято вкладывать в это слово.
– Что это, Ирина? – вдруг спросила мама за спиной, и сердце привычно сжалось в ожидании нагоняя.
Но, обернувшись, Ирина увидела, что мама держит в руках шахматную доску, и немного отлегло.
– Шахматы.
– Я вижу, что не карты, – мама потрясла доской, прислушиваясь, как внутри грохочут фигуры, – и такие дорогие, надо же… Я не знала, что Кирилл играет.
– Это ему от отца досталось.
– А сам?
– Мам, какой из него шахматист, он же гуманитарий! Знает только, что «всех главнее королева, ходит взад-вперед и вправо-влево». Даже не смог Егору показать, как играть.
– А он просил?
– Еще как! Вроде бы Кирилл договорился с соседями, чтобы научили Егора, но, видишь, уехал в санаторий, а мне неудобно напоминать. Я с ними не очень как-то…
Мама приосанилась:
