– …как такое может быть?
– Гроб пустой, вот и все. Наверное, поэтому я и прихожу сюда так часто.
Тут Гренс впервые повернулся к женщине на скамейке рядом и заглянул в глаза, какие никогда не отводят. У нее и в самом деле был такой взгляд – не извиняющийся, но в то же время участливый.
– В гробу нет тела, – пояснила она.
Гренс не знал ее имени. Он впервые видел эту женщину. Но, судя по всему, она не шутила, не принимала его за дурака и сама не была сумасшедшей. Просто говорила ему, как оно есть на самом деле.
– Пойдемте.
Земля снова задрожала, когда незнакомка встала, и шаткая скамейка попыталась обрести равновесие. Женщина пошла по расчищенной граблями дорожке и остановилась у могилы пятью рядами дальше, с таким же белым крестом, какой Гренс установил для Анни. Он так часто бывал здесь, почему не замечал его раньше? А теперь возле этого креста его поджидала женщина, чтобы попытаться рассказать свою историю. Этого ни в коем случае не следовало делать, именно потому, что для Гренса это были слова, и не более того.
– Это ее я потеряла.
Только теперь он все увидел – белый деревянный крест с металлическим щитком, на котором только три слова:
Моя маленькая девочка
– За несколько дней до того, как ей исполнилось четыре года.
Комиссар криминальной полиции приблизился, как будто хотел убедиться в том, что там больше ничего не написано.
Нет, только эти три слова, вместо имени и фамилии.
«Моя маленькая девочка» – всего на несколько букв больше, чем на кресте Анни.
– Грязная парковка в Сёдермальме, там она исчезла. В новом платье и с длинными волосами, заплетенными в две косы.
Цветов на этой могиле было больше, чем у Анни – яркое покрывало из голубых, красных и желтых лепестков. Гренс сам себе удивился, когда узнал немезию, астры и петуньи. Царство Флоры никогда его особенно не интересовало, и он избегал сажать на могиле растения, требующие регулярного полива.
Но женщина рядом с ним, очевидно, бывала здесь часто.
– Полиция, конечно, открыла расследование. И начало было многообещающим, они допрашивали меня много раз. Но спустя пару месяцев стали вспоминать обо мне лишь время от времени. Прошел год, и я поняла, что они так и не сдвинулись с той точки, где были в первый день. Никто больше не заговаривал о ней, ни о чем меня не спрашивал. Она стала ничем. Ее как будто никогда не существовало. Поэтому я не стала писать на кресте ее имя. Она принадлежит только мне, больше никто ее не оплакивает. «Моя маленькая девочка» – этого достаточно.
– Но… на парковке? Так, кажется, вы сказали?
– Да.
– Моя жена и я… мы тоже ждали ребенка, когда… и это тоже случилось в…
Она не дала ему договорить:
– Я оставила дверцу машины открытой и пошла к автоматам…
Женщина смотрела на крест, погружаясь в кошмарные воспоминания.
– …поэтому я и не видела, как подъехал тот фургон. А когда увидела, было поздно…
Гренс ждал. Она собиралась с силами.
– Я просматривала материалы камер наблюдения. Семь секунд – этого оказалось достаточно, чтобы мир изменился раз и навсегда. Моя дочь сидела в детском кресле на пассажирском сиденье. Фургон подъехал почти вплотную. Водитель открыл дверцу, вышел, взял девочку и вернулся в свою машину с ней на руках. Потом уехал.
Закончив свою историю, незнакомка, с которой было так легко поддерживать беседу, сделала то же самое, что и Гренс на могиле Анни: опустилась на корточки и занялась опавшей листвой и сорняками. И, возможно, по той же самой причине. Не ради того, чтобы порадовать случайных прохожих видом ухоженной могилы, но чтобы сделать хоть что-нибудь, когда делать что-либо уже поздно.
– Это были странные похороны.
Пальцы ловко перебирали цветы, отделявшие женщину от той, кого она оплакивала.
– Я там была, конечно. И еще полицейский, куратор и священник – люди, с которыми она никогда не встречалась и которые поэтому не могли значить что-либо в ее жизни и ничего не значили для нее после смерти. Кладбищенский сторож вырыл совсем неглубокую ямку для маленького белого гробика с красной розой, который так легко было нести, потому что в нем никто не лежал. Для нее звонили церковные колокола, и кантор, который до того успел похоронить совсем немногих, выбрал колыбельную «Йон Блунд»[2 - Йон Блунд – фольклорный персонаж, человечек, навевающий детям сны. Текст колыбельной, о которой идет речь, написал Г.-Х. Андерсен.]. День выдался погожий, солнечный. И под музыку церковного органа казалось еще более абсурдным, что только что начавшего жить человека опускают под землю на веки вечные.
Женщина замолчала, а потом запела, все еще глядя на устилающий могилу цветочный ковер.
– Спи-и споко-ойно… сла-адких снов.
– Вы что-то сказали?
– Так мы пели тогда… Это последняя строчка колыбельной… И звучала она совсем не так, как если бы я пела для нее дома.
Женщина подняла глаза на Гренса:
– Может, потому, что сон в кроватке для нее закончился. И она пробудилась – не для этого мира, для вечности.
Она показала на могильную плиту, на которой они оба стояли:
– Там ее гроб, под нашими ногами. Разве это не странная мысль?
Да, это и в самом деле была странная мысль. Не менее странная, чем то, что Гренс так часто думал об Анни, лежавшей всего в нескольких рядах отсюда и не имевшей возможности ни видеть, ни слышать его. И теперь Гренс хотел вернуть то время, когда боль сокрушила все. Он должен был присутствовать на похоронах жены.
– Теперь, когда для всех остальных она стала безымянной, я называю ее Альвой, – продолжала женщина. – «Альва» – почти «Эльва», эльфийское имя, а эльфы существуют, только когда мы в них верим.
Она протянула тонкую, но на удивление сильную руку. Как будто хотела увести Гренса в мир своего прошлого.
– Вот уже три года как она ушла от меня. И почти шесть месяцев, как ее объявили мертвой. Раз в неделю я навещаю ее, чтобы она не скучала одна. Потому что она, конечно, чувствует себя одинокой, несмотря на всех, кто лежит здесь. Обычно это бывает в четверг, когда легче улизнуть с работы. А теперь мне пора, может, увидимся в другой раз, когда придем одновременно навестить наши могилы. Если нет, Альве будет приятно, если время от времени и вы будете к ней заглядывать. Просто остановитесь здесь ненадолго. Это не займет много времени, а она почувствует, что рядом кто-то есть.
Гренс смотрел, как она удалялась по гравийной дорожке, петляющей между ухоженными кустами и массивными надгробьями, будто перемещенными сюда из другой эпохи. Он не спросил даже ее имени.
Безымянная, совсем как та девочка.
Ему и самому была пора возвращаться в кабинет комиссара криминальной полиции, с минимум дюжиной текущих расследований на столе. Но он еще не закончил с Анни. Поэтому Гренс снова присел на парковую скамью, теперь уже один и без всякой тряски.
Он ведь тоже иногда думал о ребенке, о котором Анни так и не узнала. О вполне сложившемся человеке, с сердцем, легкими и глазами, которые могут закрываться и открываться. Их девочка умерла в тот же день, что и Анни – для всех, только не для Гренса. Почему он не сказал об этом Анни? Он пытался, особенно поначалу, в больнице. Но Анни как будто не вполне его поняла.
Моя маленькая девочка.
Так это все-таки несправедливо.
Время от времени, занимаясь делами преступников, которые преследовали и убивали друг друга, Гренс не мог избавиться от ощущения, что эти люди сами выбрали свою судьбу. Нет, он все так же добросовестно делал свою работу, выкладывался по полной, снова и снова заглядывая под каждый камень, хотя бы потому что для Гренса это был единственный способ справиться с самим собой. Ничто у него не делалось наполовину, но Гренс не мог по-настоящему сочувствовать жертвам, которые сами сделали свой выбор. В отличие от ребенка, за которого решил кто-то другой.
Именно поэтому в случаях, где жертвами оказывались дети, речь шла о чем-то большем.
Вскоре он забыл о времени. Просто сидел на солнце, которое согревало весь мир, только не этот его кусочек.
Прошел почти час, прежде чем комиссар поднялся со скамьи и сорвал пару цветов с могилы Анни, чтобы положить их на край другого деревянного креста. Он стал задавать вопросы девочке, которой там не было.
Кто ты?
Почему ты исчезла?
Где ты теперь?
* * *
Я не хочу этого. Дайте мне побыть в одиночестве, пока здесь нет мамы и папы.
Так приятно держаться за руку, мягкую и твердую одновременно.
Руку, которая точно знает, куда идти, куда ушли папа и мама.
И где они меня ждут.
После того как Анни угодила под машину и девочка, которая только начала расти у нее внутри, умерла, а сама Анни медленно угасала в больничной палате, запертая в своем мире, коллеги отправили его к полицейскому психологу. Чтобы тот наконец разъяснил Гренсу, что это он наехал на Анни, и их совместная жизнь близка к завершению. Что то, чего он так боялся, произошло. До сих пор, тридцать пять лет спустя, Гренс помнил эту встречу с психотерапевтом, отчаянно пытавшимся нащупать подход к человеку, который потерял все.
Молодой помощник полицейского Эверт Гренс с треском провалил свое первое задание в качестве пациента – найти прибежище в ментальном мире, где можно было бы укрыться, когда лечение станет слишком изматывающим, а душевная боль невыносимой. Уже тогда Гренсу стало ясно, что его мир дал трещину. Он так и не нашел себе прибежища, даже в мыслях.
Кровать превратилась в черную дыру, куда он проваливался каждую ночь. Ни коллеги, ни друзья, ни огромное полицейское здание, которое он так любил, – ничто не приносило утешения. Гренс нигде не находил покоя, пока однажды не купил этот диван, на котором теперь лежал в своем кабинете.
Коричневый, вельветовый, ничем не примечательный и не особенно дорогой, он был удобен уже тем, что позволял комиссару вытянуться во весь его немалый рост. Набивка оказалась недостаточно жесткой, поэтому диван быстро потерял форму и стерся, так что стало совсем не очевидно, что он вельветовый. Что неудивительно после трех десятилетий ежедневного лежания, иногда и в рабочее время, и ночью, когда не оставалось сил добраться до дома.
Но в тот день отдохнуть так и не получилось, несмотря на послеобеденный час и хорошо знакомые шлягеры шестидесятых, которые Гренс снова и снова крутил на старом кассетном магнитофоне. Голова кружилась, в теле металась боль, заставляющая руки и ноги вздрагивать, даже когда ему удавалось впасть в короткий, беспокойный сон.
Гренс сел на краю дивана, потом лег снова. Нащупал на столе чашку с черным кофе, выпил. Потом стал рассматривать узор трещин на потолке: до сих пор это помогало успокоиться. Попытался было взяться за материалы предварительных расследований, тяжелыми кипами громоздящиеся на столе, но быстро убедился в бессмысленности этой затеи. Как ни вглядывался Гренс в буквы, как близко ни подносил к лицу, описание места преступления не читалось, и он понимал, в чем дело.
Сходство.
Гренс все еще был с ней, с той безымянной девочкой, которая, совсем как их с Анни дочь, бесследно исчезла на грязной парковке, не оставив после себя ничего, кроме воспоминаний. И которую Гренс обещал навещать на кладбище, не имея ни малейшего представления ни о том, как она выглядела, ни о том, как звучал ее голос, ни как загорались ее глаза, когда в них кто-то смотрел.
Гренс знал одно-единственное место, где можно было с ней встретиться, – архив. Там, в одной из коричневых папок, хранились свидетельства того, что девочка и в самом деле существовала.
Гренс вышел в коридор, быстрым шагом миновал комнаты, где коллеги, в отличие от него, занимались тем, чем должны были, то есть текущими расследованиями, и на лифте спустился в подвал. В архиве не было ни окон, ни нормальной вентиляции, но у Гренса теплело на душе от одного только прикосновения к кодовому замку на тяжелой двери. Там, внутри, его ждало совершенно другое общество и царили другие порядки. Иногда даже справедливые, если закрытое дело содержало достаточно доказательств для обвинительного приговора.
Гренс зашагал по архивным коридорам, все больше углубляясь в лабиринты помещения под зданием полиции, – к компьютеру в одном из дальних углов. Залогинился и приступил к поиску. Безымянная девочка была где-то там, среди десятков и сотен тысяч мертвых и живых. Из головы не шла безымянная женщина на кладбище и ее история с описанием «странных похорон». Гренс набрал «пропала без вести» и «девочка» в поисковой строке, кликнул на Enter и уставился в монитор.
Девятьсот семь совпадений.
Он попытался вспомнить, что женщина говорила еще, и дополнил запрос словом «Сёдермальм».
Сто пятьдесят два совпадения.
В воображении нарисовалось бетонное здание парковки и руки женщины, вздрагивающие от отчаяния и гнева.
«Парковка» – осталось двадцать два совпадения.
Как же она описывала эту девочку? Платье, волосы, заплетенные в две длинных косы.
«Платье» – пять совпадений.
«Косы» – одно-единственное.
Гренс быстро поднялся и пошел к семиярусным металлическим стеллажам, мимо мятых картонных коробок, набитых какими-то бумагами, увесистых связок и множества толстых папок, выстроенных по сложной цветовой системе, которую он так и не научился понимать. Папки были прошиты грубыми нитками – широкие корешки, переполненные пластиковые кармашки, и между всем этим сумки с вещественными доказательствами, так и оставшиеся нераспакованными. Расследование за расследованием, и там, в самом сердце архивного зала, наконец обнаружилась она. Проход 17, секция F, шестая полка.
Гренс подставил табурет и добрался до ящика. Снять его оказалось совсем не сложно, несмотря на больную ногу и проблемы с вестибулярным аппаратом. Гренс устроился за одним из столов в зале и откинул створку переплета – огромную, как картонное крыло.
Внутри обнаружилось не так много. Во-первых, заявление в полицию с последовательным изложением хода событий. Протокол отдела криминалистики, которому так и не удалось обнаружить каких-либо следов злоумышленника, не говоря о ДНК. Материалы бесед с людьми, по тем или иным причинам оказавшимися вблизи места преступления.
Незнакомка с кладбища была права. Ни малейшего продвижения, несмотря на внушительную следственную работу. Ребенка увезли в неизвестном направлении, и никто ничего не увидел и не услышал.
* * *
Это очень хорошая машина – очень длинная и очень новая. И никого, кроме меня, на заднем сиденье – ни Матильды, ни Якоба, ни Вильяма. Я могу даже лечь и вытянуть ноги, и они не достанут до дверцы. А могу встать и посмотреть в окно сзади, где большое здание магазина становится все меньше и меньше, а потом и вовсе исчезает. Я спрашиваю, почему мама и папа не поехали с нами, почему они остались, так ничего мне и не объяснив? И тот, кто ведет машину, отвечает мне, что знает, где я живу, и что мы едем именно туда.
Но я уже скучаю.
По маме и папе.
И хочу, чтобы мы приехали скорее.
На пути к своему кабинету в самом конце коридора Гренс остановился. И не возле кофейного автомата, как обычно, а у кабинета коллеги, с которой редко когда разговаривал и которую почти не знал, хотя и работал с ней в одном здании. Так бывает, когда полицейские погружены каждый в свое расследование.
– Можете уделить мне минутку?
Элиза Куэста, женщина чуть за сорок, подняла глаза от стола, загроможденного нераспакованными картонными коробками. В остальном кабинет выглядел пустым – голые стены и никаких признаков присутствия живого человека, со своим характером и эстетическими предпочтениями. Как никому не принадлежащий гостиничный номер.
Не то что вельветовый диван у него в кабинете.
– Войти можно?
– Да, конечно… Но… вы уверены, что это нужно?
– То есть?
